Поверьте, у меня язык подвешен что надо. Могу чесать на любую тему по пять часов. И знаю, как и в какое время останавливать ораторов: "Минуточку. Одну минуточку. Я вам слова не давал. Сядьте на место. — Я орал что есть мочи, а они стояли и хохотали, а это еще больше придавало мне уверенности, и я продолжал: — Нет, вы по мотивам голосования или, как последний раздолбай, по общим вопросам?! Тогда подождите, женщине предоставим слово, вы с поправками, сучье вымя, идите к трибуне, первый микрофон, что у вас? — отлично, еще двум бажбанам дадим по слову, а потом приступим к поименному голосованию…"
— Во дает! Точь-в-точь, как Прахов! — бубнил первый амбал.
— Лучше Прахова, — вторил ему второй амбал, а я продолжал, пока Горбунов не швырнул в мою сторону ботинком:
— Не кощунствуй. За оскорбление Прахова статья есть, сычий глаз! Имей в виду…
— Продолжай, старик, — сказал первый амбал.
— Заткнись, — сказал Горбунову второй амбал. — У меня есть на его счет соображение. Есть одна идейка. Она Хоботу понравится, а ну-ка, поддай еще, старина…
— А я вам слова не давал. Я и вам, и этому шишкообразному не дам. Он с чьего-то голоса поет. Первый микрофон, вторая поправка. Всех депутатов шкворить по субботам. Принимаем в первом чтении. Проголосуем левой лапой. Кто за? Явное большинство. А кто за то, чтобы этому Горбунову лапу выправить? Прошу зарегистрироваться. Формулирую: кто за то, чтобы лапу Горбунову выправить здесь в первом чтении правой? Так, большинство. Прошу, Горбунов, на выправление левой лапы… бегом марш… — я продолжал в таком духе битый час, пока Горбунов не вскипел, махнул рукой и скрылся за дверью.
А когда Горбунова не стало, первый амбал мне сказал:
— Как-нибудь вечерком приедем за тобой потешить нашего Хобота. Он без ума будет от того, как ты ловко копируешь Верховного…
42
Я действительно в ночь на 25 ноября был доставлен на хоботовскую дачу, где в течение двух часов копировал Прахова. Я и не думал напоминать Хоботу о том, что учился с ним в одной школе, правда, в разных классах. Бог его знает, как он отнесся бы к тому, что я знаю, как его оскорблял и мутузил Паша Прахов. А Хобот меня, разумеется, не узнал, хотя в первые минуты присматривался ко мне, точно говоря: "Что-то, братец, твоя рожа мне уж больно знакома". Но это меня мало тревожило, если бы он меня и узнал, то ничего в этом дурного не было. А вот что меня сильно взволновало, так это его жена, звали которую Друзиллой. Вроде бы случайное совпадение: он — Феликс, она — Друзилла, но ее одежда и то, что разговор пошел именно о первом веке, это меня прямо-таки с первых минут взвинтило своей мистической необычностью. А Друзилла была не просто красива. Она была величественна, а ее убранство, манера держаться, украшения были стилизованы именно под первый век нашей эры. Я сказал об этом. Вот уж чего я не ожидал, так это страшной перемены в ее лице, которая произошла после сказанных мною слов.
— Первый век? Вы что, специалист по первому веку? — Друзилла больше ничего не сказала, но ее фиолетовый хитон, ее перламутровые заколки, ее распушенные волосы, желтые из тонкой кожи сандалии, два браслета: до локтевого сустава и после локтевого сустава — все это красноречиво говорило вместо хозяйки. — Да, я из первого века, случайно оказалась в вашем отвратительном отстойнике. А моя душа, мое тело, мое мировоззрение формировались именно в первом веке, когда было слишком много разговоров про свободу, новую религию, демократию, республику, евреев и отмену рабства.
— А вы в самую точку, — сказал первый амбал. — Сечкин не только историк, этнофилософ, актер и социопрограммист, он еще и провидец, да ему свойственно особого рода ясновидение во все стороны нашего бытия.
— Это правда? — шепотом произнесла Друзилла, несколько смутившись.
— Явное преувеличение, — ответил я.
— Скромничает, — сказал противный Горбунов. Ему теперь выгодно было называться моим приятелем.
— И что вы можете сказать о моем прошлом? — спросила Друзилла. — Неужели угадаете?
Я уж не знаю, что произошло в то мгновение, но произошло именно то, что всегда со мною происходило, когда я видел прекрасных, совсем необычных женщин. Легкое полуобморочное дыхание смерти приблизилось к моей груди, и я отчетливо увидел себя в первом веке нашей эры, а именно в 58 году, по нашему исчислению 25 ноября, то есть осенью, когда Иудея еще нежилась в теплом солнце, а старые люди жаловались на дурные погоды, на болезнь в спине, шее и прочее.
— Только не сердитесь на меня, — сказал я тихо. — У вас прекрасное имя, и у вашей тезки было точь-в-точь такое имя, и она была правнучкой Ирода Великого и сестрой царя Агриппы II. Товарищ Хобот не первый ваш муж. Первый ваш муж был Азисов, которого вы покинули, хотя прожили с ним довольно долго и не знали с ним бед. Правда, вышли вы за него замуж в полном беспамятстве, когда вам едва стукнуло четырнадцать. Если я что-то и не то говорю, вы меня остановите.
— Нет, именно то. Кто вам рассказал обо мне? Нет, вы или гений, или шарлатан. Что вам кажется еще? Может быть, вы скажете, чей это браслет?
— Да, скажу, — ответил я, — это именной браслет Друзиллы, жены Феликса Марка Антония…
Друзилла побледнела. Зато Хобот расхохотался, сказав:
— С каких это пор я стал именоваться Марком Антонием? Я просто Феликс Трофимович Хобот. И никаких Антониев. А получается у вас, сударь, все складненько. Я и хочу тебе, сударь, дельце одно предложить. Значит, историк, говоришь. У нас давно с женой задумка есть разобраться именно в первом веке. Я хочу выступить в Верховном Совете с обстоятельным теоретическим докладом. Хочу исторически обосновать кое-какие вещи. Относительно войны, резни, евреев, демократии и прочей мишуры. Мне нужен квалифицированный анализ того, что же произошло за две тысячи лет в нашем мироздании. Смог бы ты дать такую обстоятельную справку?
— Смог бы, — ответил я.
— Сколько времени тебе потребуется?
— Месяцев восемь, — выпалил я, надеясь таким образом, что моя эксдермация естественно отодвинется.
— Много. Мне нужно через два месяца.
В это время Горбунов наклонился к Хоботу и что-то сказал.
— Это меняет суть дела, — промямлил Хобот.
— Что он тебе наплел, этот старый склочник? — вскипела Друзилла. — Не слушай ты этого прохвоста.
— Ну зачем же так, Друзилла Пейсаховна? Я сказал правду.
— Какую правду ты сказал? Товарищ Сечкин, если вы провидец, отгадайте, какую правду он сказал.
— Тут и гадать не нужно. И провидцем быть не нужно. Он сказал, что через три месяца состоится моя эксдермация. Но Горбунов забыл добавить, что если я соглашусь на такое мероприятие, то оно будет первым в мировой истории, ибо я пишу сейчас спектакль о своем собственном мученичестве. — И чтобы еще усилить ситуацию, я добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172
— Во дает! Точь-в-точь, как Прахов! — бубнил первый амбал.
— Лучше Прахова, — вторил ему второй амбал, а я продолжал, пока Горбунов не швырнул в мою сторону ботинком:
— Не кощунствуй. За оскорбление Прахова статья есть, сычий глаз! Имей в виду…
— Продолжай, старик, — сказал первый амбал.
— Заткнись, — сказал Горбунову второй амбал. — У меня есть на его счет соображение. Есть одна идейка. Она Хоботу понравится, а ну-ка, поддай еще, старина…
— А я вам слова не давал. Я и вам, и этому шишкообразному не дам. Он с чьего-то голоса поет. Первый микрофон, вторая поправка. Всех депутатов шкворить по субботам. Принимаем в первом чтении. Проголосуем левой лапой. Кто за? Явное большинство. А кто за то, чтобы этому Горбунову лапу выправить? Прошу зарегистрироваться. Формулирую: кто за то, чтобы лапу Горбунову выправить здесь в первом чтении правой? Так, большинство. Прошу, Горбунов, на выправление левой лапы… бегом марш… — я продолжал в таком духе битый час, пока Горбунов не вскипел, махнул рукой и скрылся за дверью.
А когда Горбунова не стало, первый амбал мне сказал:
— Как-нибудь вечерком приедем за тобой потешить нашего Хобота. Он без ума будет от того, как ты ловко копируешь Верховного…
42
Я действительно в ночь на 25 ноября был доставлен на хоботовскую дачу, где в течение двух часов копировал Прахова. Я и не думал напоминать Хоботу о том, что учился с ним в одной школе, правда, в разных классах. Бог его знает, как он отнесся бы к тому, что я знаю, как его оскорблял и мутузил Паша Прахов. А Хобот меня, разумеется, не узнал, хотя в первые минуты присматривался ко мне, точно говоря: "Что-то, братец, твоя рожа мне уж больно знакома". Но это меня мало тревожило, если бы он меня и узнал, то ничего в этом дурного не было. А вот что меня сильно взволновало, так это его жена, звали которую Друзиллой. Вроде бы случайное совпадение: он — Феликс, она — Друзилла, но ее одежда и то, что разговор пошел именно о первом веке, это меня прямо-таки с первых минут взвинтило своей мистической необычностью. А Друзилла была не просто красива. Она была величественна, а ее убранство, манера держаться, украшения были стилизованы именно под первый век нашей эры. Я сказал об этом. Вот уж чего я не ожидал, так это страшной перемены в ее лице, которая произошла после сказанных мною слов.
— Первый век? Вы что, специалист по первому веку? — Друзилла больше ничего не сказала, но ее фиолетовый хитон, ее перламутровые заколки, ее распушенные волосы, желтые из тонкой кожи сандалии, два браслета: до локтевого сустава и после локтевого сустава — все это красноречиво говорило вместо хозяйки. — Да, я из первого века, случайно оказалась в вашем отвратительном отстойнике. А моя душа, мое тело, мое мировоззрение формировались именно в первом веке, когда было слишком много разговоров про свободу, новую религию, демократию, республику, евреев и отмену рабства.
— А вы в самую точку, — сказал первый амбал. — Сечкин не только историк, этнофилософ, актер и социопрограммист, он еще и провидец, да ему свойственно особого рода ясновидение во все стороны нашего бытия.
— Это правда? — шепотом произнесла Друзилла, несколько смутившись.
— Явное преувеличение, — ответил я.
— Скромничает, — сказал противный Горбунов. Ему теперь выгодно было называться моим приятелем.
— И что вы можете сказать о моем прошлом? — спросила Друзилла. — Неужели угадаете?
Я уж не знаю, что произошло в то мгновение, но произошло именно то, что всегда со мною происходило, когда я видел прекрасных, совсем необычных женщин. Легкое полуобморочное дыхание смерти приблизилось к моей груди, и я отчетливо увидел себя в первом веке нашей эры, а именно в 58 году, по нашему исчислению 25 ноября, то есть осенью, когда Иудея еще нежилась в теплом солнце, а старые люди жаловались на дурные погоды, на болезнь в спине, шее и прочее.
— Только не сердитесь на меня, — сказал я тихо. — У вас прекрасное имя, и у вашей тезки было точь-в-точь такое имя, и она была правнучкой Ирода Великого и сестрой царя Агриппы II. Товарищ Хобот не первый ваш муж. Первый ваш муж был Азисов, которого вы покинули, хотя прожили с ним довольно долго и не знали с ним бед. Правда, вышли вы за него замуж в полном беспамятстве, когда вам едва стукнуло четырнадцать. Если я что-то и не то говорю, вы меня остановите.
— Нет, именно то. Кто вам рассказал обо мне? Нет, вы или гений, или шарлатан. Что вам кажется еще? Может быть, вы скажете, чей это браслет?
— Да, скажу, — ответил я, — это именной браслет Друзиллы, жены Феликса Марка Антония…
Друзилла побледнела. Зато Хобот расхохотался, сказав:
— С каких это пор я стал именоваться Марком Антонием? Я просто Феликс Трофимович Хобот. И никаких Антониев. А получается у вас, сударь, все складненько. Я и хочу тебе, сударь, дельце одно предложить. Значит, историк, говоришь. У нас давно с женой задумка есть разобраться именно в первом веке. Я хочу выступить в Верховном Совете с обстоятельным теоретическим докладом. Хочу исторически обосновать кое-какие вещи. Относительно войны, резни, евреев, демократии и прочей мишуры. Мне нужен квалифицированный анализ того, что же произошло за две тысячи лет в нашем мироздании. Смог бы ты дать такую обстоятельную справку?
— Смог бы, — ответил я.
— Сколько времени тебе потребуется?
— Месяцев восемь, — выпалил я, надеясь таким образом, что моя эксдермация естественно отодвинется.
— Много. Мне нужно через два месяца.
В это время Горбунов наклонился к Хоботу и что-то сказал.
— Это меняет суть дела, — промямлил Хобот.
— Что он тебе наплел, этот старый склочник? — вскипела Друзилла. — Не слушай ты этого прохвоста.
— Ну зачем же так, Друзилла Пейсаховна? Я сказал правду.
— Какую правду ты сказал? Товарищ Сечкин, если вы провидец, отгадайте, какую правду он сказал.
— Тут и гадать не нужно. И провидцем быть не нужно. Он сказал, что через три месяца состоится моя эксдермация. Но Горбунов забыл добавить, что если я соглашусь на такое мероприятие, то оно будет первым в мировой истории, ибо я пишу сейчас спектакль о своем собственном мученичестве. — И чтобы еще усилить ситуацию, я добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172