Впрочем, крыс я никогда не боялся, и их присутствие меня не смущало; ящериц я бы, пожалуй, тоже как-нибудь пережил. Что касалось остальных, то я был уверен – со временем ребята привыкнут и к тем и к другим.
– Ничего, привыкнешь, – сказал я Энди, но он с сомнением покачал головой.
Мы прождали все утро, но тюремщики так и не появились. Только ближе к вечеру дверь камеры отворилась, и надзиратель поставил на пол кувшин с водой и три миски с вареным рисом.
– Veinte minutos , – сказал он и ушел, снова заперев дверь.
Мы с жадностью набросились на еду и напились воды. Примерно через полчаса надзиратель вернулся, чтобы забрать посуду и кувшин. Воду мы выпили не всю, поэтому, прежде чем отдать ему кувшин, каждый из нас сделал еще по нескольку глотков.
– Послушай, приятель, нам надо вынести парашу, – сказал ему Скотчи, но охранник его не понял.
– Ведро, понимаешь? Эль ведро! – попробовал свои силы Энди, но дверь камеры уже закрылась.
Поздно ночью меня укусила какая-то крупная тварь. Я решил, что это паук, и испугался, что он может быть ядовитым, но утром я все еще был жив и чувствовал себя довольно сносно. Весь день Скотчи занимал нас разговорами, не позволяя замыкаться в молчании, и нам удалось сохранить относительно бодрое настроение.
Ведро к этому времени было уже полнешенько: моча переливалась через край, к тому же у кое-кого из нас начались нелады с желудком. Мы надеялись, что уж сегодня-то нам разрешат вынести нечистоты, но мы ошиблись. Как мы узнали впоследствии, парашу здесь выносили только через два дня на третий. Как я уже упоминал, тюрьма была построена прямоугольником, по одному блоку камер с каждой стороны, но в настоящее время один из четырех блоков пустовал, так что их оставалось три, и заключенным разрешалось вынести нечистоты и слегка размяться в тюремном дворе раз в три дня. По утрам мы слышали доносящиеся со двора шум и голоса и думали, что в конце концов придет и наш черед. Во всяком случае, мы на это надеялись.
В этой тюрьме никто не работал, зато не было ни тюремной лавки, ни больницы. Все заключенные постоянно находились в своих камерах, если не считать короткой прогулки раз в три дня. По нашим подсчетам, заключенных было человек триста-четыреста плюс тридцать или сорок охранников – точнее мы сказать не могли.
Когда заключенных выводили во двор, до нас доносились голоса, а однажды прямо под дверью нашей камеры кто-то сказал: – Gringos . Хэлло, Америка!
На третье утро нашего пребывания в тюрьме в нашу камеру вошли охранники. Они сняли замки, которые соединяли цепи от ножных колец с головками рым-болтов, и, сложив замки в мешок, вышли, оставив дверь незапертой. Несмотря на то что наши руки были скованы, мы тотчас вскочили, готовясь выйти наружу, но охранники закричали, показывая знаками, что мы должны снова сесть. Потом один из них что-то сказал; судя по выражению его лица, это была какая-то важная информация, и мы повернулись к Энди, который утверждал, что немного знает испанский.
– Что он говорит? – спросил я.
– Он говорит, что мы должны ждать… дальше идет слово, которого я не знаю, но думаю, что это свисток. Мы должны ждать свистка, – сказал Энди.
Энди одолел только начальный курс испанского, получая в основном посредственные отметки, но и это было лучше, чем ничего. Я вспомнил, что в предыдущие два дня я вроде бы действительно слышал свистки, так что Энди догадался правильно.
Мы сели и стали ждать. Вскоре раздался свисток, и мы услышали, как другие заключенные выходят из камер во двор.
– Нужно вынести чертово ведро, – сказал Скотчи. – Фергал, займись…
– Почему я?
– Потому что я так сказал, – отрезал Скотчи. – И еще одно: когда мы выйдем, мы должны держаться вместе, ясно?
Мы кивнули.
Все еще ворча, Фергал стал осторожно поднимать ведро, но моча все равно выплеснулась через край и попала ему на руки. За два прошедших дня ни один из нас так и не сподобился сходить по-крупному, так что хоть с этим Фергалу повезло.
Утреннее солнце светило так ярко, что нам понадобилось около минуты, чтобы привыкнуть к этому после полутьмы камеры. В открытых дверях нашего блока один за другим появлялись заключенные; охранники зорко следили за ними с вышек. Должно быть, тюремная охрана считала время начала прогулки самым опасным, потому что если бы все заключенные бросились бежать, они легко могли смять четверых надзирателей, выпускавших нас во двор. Я не исключал даже, что одно из правил внутреннего распорядка предписывало охране (и она это отлично усвоила) стрелять в каждого, кто выйдет из камеры до свистка.
Заключенные выливали свои ведра в уборную рядом с блоком камер, который, как мы узнали впоследствии, стоял пустым. Те, кто был свободен от этой неаппетитной обязанности, прогуливались по двору. Низкорослые, худые, оборванные, они напоминали индейцев. Их было примерно сто человек. Большинство были босиком и без головных уборов. Никто из них даже не смотрел в нашу сторону. Они негромко переговаривались, некоторые усаживались прямо в пыль, чтобы сыграть в кости партию-другую.
Вслед за Фергалом мы подошли к уборной.
Мы снова видели голубое небо; столбы пыли, поднятой десятками ног, поднимались над двором, закручиваясь спиралью; в ноздри бил резкий запах простора, близких джунглей и множества чужих тел.
Возле уборной с низким гудением роились мухи. Промелькнула какая-то птица; черный хохолок из перьев у нее на голове отливал в солнечных лучах алым, изумрудно-зеленым и золотым, и я вдруг осознал, как мне не хватает этих красок.
– Четыре вышки, по два человека на каждой, – шепнул я Скотчи. – У них дробовики и прожекторы.
Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.
– Брюс, детка, это тебе не голливудская дребедень вроде «Большого побега». Наша задача сидеть тихо и не делать глупостей, понятно? – сказал он насмешливо.
– Именно так ты себя вел, когда сидел в «Кеше»? – спросил я.
– Да, именно так я себя вел, если тебя это интересует, – ответил он.
Задавая этот вопрос, я пытался поймать его на слове: Скотчи не раз рассказывал про «Кеш», но он часто забывал, что он наврал нам в прошлый раз, поэтому я рассчитывал, что рано или поздно он скажет: «Какой, к черту, „Кеш“, Брюс? Я сидел в долбаном Магабе!»
– Кстати, сколько ты там отсидел? – небрежно спросил я, но Скотчи не успел ответить. Я сам помешал ему, указав в противоположный конец двора, где несколько заключенных столпились вокруг внушительной кучи соломы, сваленной у входных ворот.
Толкнув Скотчи локтем, я показал в ту сторону и сказал:
– Смотри! Это наверняка подстилка.
– О'кей, – кивнул Скотчи. – Идем.
Он подозвал Энди и Фергала, и мы вместе пошли к воротам. Взяв из кучи по большой охапке соломы, мы остановились в нерешительности. Мы хотели сразу отнести солому в камеру, но не исключено было, что возвращаться туда тоже следовало по свистку или по какому-нибудь другому сигналу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
– Ничего, привыкнешь, – сказал я Энди, но он с сомнением покачал головой.
Мы прождали все утро, но тюремщики так и не появились. Только ближе к вечеру дверь камеры отворилась, и надзиратель поставил на пол кувшин с водой и три миски с вареным рисом.
– Veinte minutos , – сказал он и ушел, снова заперев дверь.
Мы с жадностью набросились на еду и напились воды. Примерно через полчаса надзиратель вернулся, чтобы забрать посуду и кувшин. Воду мы выпили не всю, поэтому, прежде чем отдать ему кувшин, каждый из нас сделал еще по нескольку глотков.
– Послушай, приятель, нам надо вынести парашу, – сказал ему Скотчи, но охранник его не понял.
– Ведро, понимаешь? Эль ведро! – попробовал свои силы Энди, но дверь камеры уже закрылась.
Поздно ночью меня укусила какая-то крупная тварь. Я решил, что это паук, и испугался, что он может быть ядовитым, но утром я все еще был жив и чувствовал себя довольно сносно. Весь день Скотчи занимал нас разговорами, не позволяя замыкаться в молчании, и нам удалось сохранить относительно бодрое настроение.
Ведро к этому времени было уже полнешенько: моча переливалась через край, к тому же у кое-кого из нас начались нелады с желудком. Мы надеялись, что уж сегодня-то нам разрешат вынести нечистоты, но мы ошиблись. Как мы узнали впоследствии, парашу здесь выносили только через два дня на третий. Как я уже упоминал, тюрьма была построена прямоугольником, по одному блоку камер с каждой стороны, но в настоящее время один из четырех блоков пустовал, так что их оставалось три, и заключенным разрешалось вынести нечистоты и слегка размяться в тюремном дворе раз в три дня. По утрам мы слышали доносящиеся со двора шум и голоса и думали, что в конце концов придет и наш черед. Во всяком случае, мы на это надеялись.
В этой тюрьме никто не работал, зато не было ни тюремной лавки, ни больницы. Все заключенные постоянно находились в своих камерах, если не считать короткой прогулки раз в три дня. По нашим подсчетам, заключенных было человек триста-четыреста плюс тридцать или сорок охранников – точнее мы сказать не могли.
Когда заключенных выводили во двор, до нас доносились голоса, а однажды прямо под дверью нашей камеры кто-то сказал: – Gringos . Хэлло, Америка!
На третье утро нашего пребывания в тюрьме в нашу камеру вошли охранники. Они сняли замки, которые соединяли цепи от ножных колец с головками рым-болтов, и, сложив замки в мешок, вышли, оставив дверь незапертой. Несмотря на то что наши руки были скованы, мы тотчас вскочили, готовясь выйти наружу, но охранники закричали, показывая знаками, что мы должны снова сесть. Потом один из них что-то сказал; судя по выражению его лица, это была какая-то важная информация, и мы повернулись к Энди, который утверждал, что немного знает испанский.
– Что он говорит? – спросил я.
– Он говорит, что мы должны ждать… дальше идет слово, которого я не знаю, но думаю, что это свисток. Мы должны ждать свистка, – сказал Энди.
Энди одолел только начальный курс испанского, получая в основном посредственные отметки, но и это было лучше, чем ничего. Я вспомнил, что в предыдущие два дня я вроде бы действительно слышал свистки, так что Энди догадался правильно.
Мы сели и стали ждать. Вскоре раздался свисток, и мы услышали, как другие заключенные выходят из камер во двор.
– Нужно вынести чертово ведро, – сказал Скотчи. – Фергал, займись…
– Почему я?
– Потому что я так сказал, – отрезал Скотчи. – И еще одно: когда мы выйдем, мы должны держаться вместе, ясно?
Мы кивнули.
Все еще ворча, Фергал стал осторожно поднимать ведро, но моча все равно выплеснулась через край и попала ему на руки. За два прошедших дня ни один из нас так и не сподобился сходить по-крупному, так что хоть с этим Фергалу повезло.
Утреннее солнце светило так ярко, что нам понадобилось около минуты, чтобы привыкнуть к этому после полутьмы камеры. В открытых дверях нашего блока один за другим появлялись заключенные; охранники зорко следили за ними с вышек. Должно быть, тюремная охрана считала время начала прогулки самым опасным, потому что если бы все заключенные бросились бежать, они легко могли смять четверых надзирателей, выпускавших нас во двор. Я не исключал даже, что одно из правил внутреннего распорядка предписывало охране (и она это отлично усвоила) стрелять в каждого, кто выйдет из камеры до свистка.
Заключенные выливали свои ведра в уборную рядом с блоком камер, который, как мы узнали впоследствии, стоял пустым. Те, кто был свободен от этой неаппетитной обязанности, прогуливались по двору. Низкорослые, худые, оборванные, они напоминали индейцев. Их было примерно сто человек. Большинство были босиком и без головных уборов. Никто из них даже не смотрел в нашу сторону. Они негромко переговаривались, некоторые усаживались прямо в пыль, чтобы сыграть в кости партию-другую.
Вслед за Фергалом мы подошли к уборной.
Мы снова видели голубое небо; столбы пыли, поднятой десятками ног, поднимались над двором, закручиваясь спиралью; в ноздри бил резкий запах простора, близких джунглей и множества чужих тел.
Возле уборной с низким гудением роились мухи. Промелькнула какая-то птица; черный хохолок из перьев у нее на голове отливал в солнечных лучах алым, изумрудно-зеленым и золотым, и я вдруг осознал, как мне не хватает этих красок.
– Четыре вышки, по два человека на каждой, – шепнул я Скотчи. – У них дробовики и прожекторы.
Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.
– Брюс, детка, это тебе не голливудская дребедень вроде «Большого побега». Наша задача сидеть тихо и не делать глупостей, понятно? – сказал он насмешливо.
– Именно так ты себя вел, когда сидел в «Кеше»? – спросил я.
– Да, именно так я себя вел, если тебя это интересует, – ответил он.
Задавая этот вопрос, я пытался поймать его на слове: Скотчи не раз рассказывал про «Кеш», но он часто забывал, что он наврал нам в прошлый раз, поэтому я рассчитывал, что рано или поздно он скажет: «Какой, к черту, „Кеш“, Брюс? Я сидел в долбаном Магабе!»
– Кстати, сколько ты там отсидел? – небрежно спросил я, но Скотчи не успел ответить. Я сам помешал ему, указав в противоположный конец двора, где несколько заключенных столпились вокруг внушительной кучи соломы, сваленной у входных ворот.
Толкнув Скотчи локтем, я показал в ту сторону и сказал:
– Смотри! Это наверняка подстилка.
– О'кей, – кивнул Скотчи. – Идем.
Он подозвал Энди и Фергала, и мы вместе пошли к воротам. Взяв из кучи по большой охапке соломы, мы остановились в нерешительности. Мы хотели сразу отнести солому в камеру, но не исключено было, что возвращаться туда тоже следовало по свистку или по какому-нибудь другому сигналу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120