Он все уклонялся от обещанного рассказа, в каком-то своем отрешенном томлении даже чуточку темнил, и в мою душу невольно закралось подозрение, что дело не только в его опасениях как-то обескуражить меня и, может быть, даже вовсе не в них, а в общем его отступничестве, в его инакомыслии, которое тут, в лесу, с некоторой даже яростью восстало на чрезмерно раздувшийся авторитет Мартина Крюкова. Я мог лишь строить на этот счет те или иные догадки, поскольку происходящее с верховскими эзотериками после того, как моя жена пропала где-то среди них, стало, напомню, закрытой областью для моего внутреннего взора, давно уже получившего у меня наименование литературного метода. О нынешней ситуации я узнавал лишь по мере того, как меня в нее посвящали. Но прошлое эзотериков, в том числе и Валунца, оставалось для меня открытым, и я без затруднений отыскивал в нем точку, где начинался нынешний бунт моего собеседника. Он не меньше других бился над разгадкой всех тех тайн, в которые эти парни погружались с головой, как в трясину, однако он шел самостоятельным путем и, между прочим, не терпел догм. И его правота не подлежит сомнению, ведь что же могло быть настоящей догмой в том, что само еще не имело сколько-нибудь определенных очертаний и было лишь условием задачи, целью исканий и самим поиском, еще только замыслом, проектом и ничуть не открытием? Но отличие Валунца от большинства наших любомудров состояло в том, что в нем отсутствовали трибун и фанатик, твердолобый адепт, и если он и вступал в спор, то разве что в бумажный, с массой всяких более или менее добросовестно изложенных аргументов. Тогда как его друзья, не слишком-то пристрастившиеся к чтению, не говоря уже о тонком искусстве диалектики, предпочитали горячиться и увлекаться, легко подпадали под влияние сильных личностей, вроде Мартина Крюкова и, радуясь своему званию эзотериков, мало задумывались, к чему оно их обязывает.
- Я не получил систематического образования, - наконец начал он, - и не работаю ни в библиотеке, ни в институте, как ты полагаешь. Я работаю дома. Пишу книгу.
- Ну да, - подхватил я, - знаю, то есть, вернее сказать, наслышан и... - тут я напитал свои интонации небольшой дозой недовольства, - считаю, что ты изначально взял неверный тон. Это я по поводу твоей книги... Не с того ты начал, друг. Мне сейчас, прямо сказать, не до твоей книги.
У меня был выбор: либо все еще ссылаться на некие слухи, либо откровенно и убийственно показать ему, что мне, вооруженному испытанным методом, абсолютно понятен и соответственно известен почти до конца ход его мысли. Из симпатии к нему я выбрал первое. Я сказал:
- Но раз уж на то пошло, давай поговорим о книге. Если я верно уловил суть... а это, знаешь, только сплетни, разговоры вокруг да около... ты пишешь о том о сем, главку о чем-то из древней истории, главку о том, что тебя неверно поняли в каком-то конкретном случае, а потом вдруг пускаешься в рассуждения о поэзии или о музыке...
- Это действительно так, - перебил он с горячностью, защищая свое творение. - И это тоже метод, не хуже твоего. Кроме того, это, собственно, по горячим следам... во многом взято прямо из нынешней жизни, отражает ее. Единственный аргумент, который ты можешь привести против моего метода, это тот, что-де постичь по-настоящему современность можно лишь по прошествии времени, а не, так сказать, с пылу, с жару. Но я привожу множество историчесих параллелей. Это звучит убедительно? Я подкрепляю сказанное о наших днях примерами, которые нахожу в отдаленном прошлом и которые, заметь, не подлежат сомнению, считаются вполне обоснованными в исторической науке.
- Я не против твоего метода. Он имеет право на существование. Я лишь против того, чтобы ты считал его научным и придавал своему сочинению вид какого-то ученого трактата, а не свободного рассуждения. На чем, скажи, сосредоточится в твоей книжке настоящий логик? На какой идее? Ты вытягиваешь собственную личность в нить, она и проходит сквозь всю твою книгу, но ученому читателю этого мало. Ему подавай наукообразность, а то, что делаешь ты, это скорее мемуары, записки созерцателя, какого-то, как любят прибавлять, постороннего, может быть, просто добродушного дядечки, который по утрам бредет за газетой, почитая за обязанность глазеть при этом по сторонам. Дорога наводит его на некие размышления, и, вернувшись домой, он их и излагает. Это стиль, согласен, но силу он обретает у единиц, извини - не у валунцов, а у кого-то даже единственного, у какого-то фантастического антимыслителя, который всю свою расслабленность и рассеянность вдруг выворачивает наизнанку... да с такой мощью, с такой жаждой свободы, раскрепощения, что мы за один хруст его косточек отдадим добрую сотню мыслителей!
Я разгорячился, Валунец затих. Мои слова принудили его к размышлениям, и он тут же позабыл не только об обещании рассказать мне историю, но и вообще о моем существовании. Он с головой погрузился в думы, и полагаю, был не прочь отразить их на бумаге, в рукописи, которую наверняка прихватил с собой. Понимая, что он без вмешательства извне не выйдет из этого состояния, я напомнил ему о себе покашливанием, поторопил его.
- Не знаю, достоин ли я стоять в одном ряду с этим колоссальным антимыслителем... а я понимаю, о, как я понимаю твое стремление представить всякого мыслителя диктатором... понимаю да не разделяю... - сказал он угрюмо, - но факт тот, что я работаю... Не в библиотеке и не в институте, тут ты ошибся. Дома, а у меня, к счастью, есть средства, и я избавлен от необходимости думать о куске хлеба. Мне досталось наследство. И по утрам я хожу за газетами, молоком, булочками, покупаю и мясца.
Вот оно что, - мелькнуло у меня в голове, - наследство, стало быть, и я, благодаря завещанию дяди, мог бы вот так, без всяких там библиотек и институтов, а дома, исключительно дома, корпеть, трудиться, не думая о суетном, у меня ведь метод, замыслы, сюжеты, роман... Чтобы не показать Валунцу, как я взволнован сделанным внезапно открытием, я острожно увел его в сторону от скользкой темы и переместил поближе к нашей нынешней действительности.
- Что тебе сказать... - продолжал он. - Мне кажется, я зря теряю время в этой деревне. О нет, я не против замысла Мартина, его дело в известной степени воодушевляет и меня, но все это, согласись... некая затея, а значит, и авантюра. А у меня немножко другой стиль. Но тут происходит и кое-что интересное, дающее пищу уму... Даже таинственное. Вот что, я хочу, чтобы ты сразу понял. Я не уйду из дела до самого конца, буду держаться, и не из-за этого таинственного, и уж тем более не из страха, а потому, что их дело... дело Мартина и остальных ребят... это и мое дело. Я с ними. Я сидел с ними за одним столом на сорокодневном поминании Вани Левшина, когда Мартин, можно сказать, провозгласил нашу цель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93