- Не моей одурманенной алкоголем голове разгадывать подобные ребусы. Я пропал, братец, сошел с круга. Нет былого Глебушкина!
- Продолжай, прошу тебя.
- Моя история подходит к концу.
- Нет, она только начинается. Знаешь, меня больше всего волнует, что произошло с моей женой.
- Хорошо, - Глебушкин понимающе кивнул, - переходим к главному. Бросил он, значит, эти бесполезные звонки, наш неизвестно от чего возбудившийся философ, и выбежал из дома, а я, естественно, за ним, потому как был привязан и околдован. Улицы, солнце, меня разморило, но я не отставал. Прибежали к твоему жилищу... ну, кровля там, под кровлей - мир, чистота и порядок, как водится в семьях, где главой писатель, где двигатель всего гений, воображение, слово, изящная словесность... Что греха таить, я завидовал тебе до сих пор, завидовал и жаждал усыновления, жил мечтой считать тот дом за отчий! Сшибив со щеки сырую слезинку, вошел в него, прячась за спиной Остромыслова... Положим, крался как тать, но ведь не оставлял почву своих как бы сыновьих мечтаний и даже надеялся на удобный случай, мол, объяснюсь и меня уже отсюда не прогонят... Но это лирика, я и был лиричен, а вышло-то все драматически и в высшей степени таинственно, даже до абсурда. Я следовал за философом тенью, он, можно сказать, разматериализовал мою душу, разодушевил мою плоть, боюсь, и твоя жена не сумела меня различить своевременно, полный демонтаж! Все ее внимание сосредоточилось на нашем друге, и она стала как бы прелестной девчушкой в тонах первой любви... то есть, не скажу, что был экстаз, но наметанный мой глаз подмечал многое от эскиза с цветочками и лепесточками, из-за которых выглядывает прехорошенькая, порозовевшая как свинка малышка. И теперь, по здравом размышлении, я умозаключаю, что это и была энергия Зет с самым натуральным и наглядным ее избытком. Ну, видишь, я ничего не скрываю! Твоя жена очень плотски подергивала конечностями. Еще бы, скажешь ты, иначе ими и не подвигаешь. Напротив! Взгляни на меня. В моих движениях нет ничего похотливого. Я свободен, тем более от избытков, которые приходится вводить в землю.
- Ради Бога, не уклоняйся в сторону, - взмолился я, подливая ему в рюмку для ободрения его художественных дарований.
- Да, ты прав... Итак. Молча вышел Остромыслов в сад, а дрыгающаяся Рита за ним, как слепой за поводырем. Я тоже; но я не в трансе, а в задумчивости, обескураженный происходящим. В саду одержимый повернулся лицом к твоей неумеренно помолодевшей благоверной, поднял руку с вытянутым указательным пальцем и изо всей силы стукнул ее в лоб. Рита упала... но, клянусь, видел собственными глазами!.. в каком-то полуметре от земли ее спина вдруг словно наткнулась на некую плоскость и застыла... впрочем, она руками как веслами или крыльями уперлась в землю.
Я бездумно вытащил струйку из лужицы разлитой Глебушкиным водки, извилисто повлек ее пальцем по блестящей поверхности столика и прошелестел:
- А ноги?
- Ноги?
- Оторвала от земли?
- О, как же я забыл! - вскрикнул Глебушкин. - Нет, безусловно нет, и это очень характерная деталь и живописная подробность. Ногами она тоже упиралась, но как!.. Это был натуральный плуг. Землепашество, представляешь? Богоугодное дело, но не когда им занимается утратившая чувство реальности дама. Надо сказать, так она и удержалась на вытянутых руках... Логически мысля, следует предположить, что она воспользовалась ими как передаточным средством и ввела в землю избыток энергии Зет. Как того и требовал Остромыслов. Не торопи меня сейчас, я пью. - Свободной рукой защитно поводя перед моими будто бы желавшими заговорить устами, он опрокинул в себя содержимое рюмки. - Увиденное вышибло меня из колеи. Я был почти готов к тому, чтобы тоже попахать там землицу, там, в твоем саду. Полуобморочное состояние! А Рита встала, ничуть не потеряв в своей свежести, по-прежнему вся в очаровании младых лет, просто заглядение, но удивительное дело - в неком новом умиротворении, даже чуточку отстраненная, а все же и в той одержимости, что была у Остромыслова. Тут они впервые заметили меня. Взялись за руки, стоят, улыбаются, люди, которые, конечно же, не станут почем зря суетиться, ерзать, а если и исполнят какой-нибудь шаманский танец, никто не усмотрит в этом ничего сомнительного и комического, - так вот, взглянув на меня свысока, они говорят: шут! передай Никите, что с его семейной жизнью покончено, и пусть ему в голову не приходит нелепая мысль искать нас.
- А кто сказал это? - быстро и тревожно вставил я. - Кто конкретно произнес эти слова?
- Затрудняюсь ответить. Вроде как оба, в один голос. Пойми, на меня нашел словно бы столбняк, они сказали, отдали, то есть, распоряжение, я же без промедления выкрикнул: слушаюсь! Они и удалились. Я остолбенел и некоторое время стоял в глубоком и вряд ли к чему-то обязывающем мой разум размышлении. Потом я вошел в дом, чтобы дождаться тебя и передать услышанное, а обнаружив в холодильнике бутылочный арсенал, понял, что и у меня имеется определенный избыток энергии, который следует куда-нибудь ввести. Я пил, брат, пил, пока не свалился, и не стану уверять, будто успел подставить руки...
Наш разговор протекал в уединении, кафе словно вымерло, рассказчик безмятежно наслаждался сознанием, что не он один потерял в этом мире ориентиры, другие тоже попадают в передряги. Внезапно из боковой двери возле стойки бара в полутьму зала вышел толстый человек в черных лоснящихся брюках и белой рубашке с короткими рукавами, вопросительно огляделся и тяжелым шагом направился к нашему столику.
- Я из ваших, ребята, - сказал он, грузно опускаясь на стул. Его взгляд неторопливо путешествовал по нашим лицам.
- Вполне вероятно, - согласился Глебушкин. - Ваша наружность мне кажется знакомой.
Толстяк обтер замусоленным платочком широкое плоское лицо и объяснил:
- Я был на похоронах Вани Левшина и потом отмечал все поминальные сроки. Слышал Мартина Крюкова и увлечен его идеями. Просто в свободное от эзотерики время я маленько приторговываю. Владею этим кафе... жить-то надо! "У Макара" это потому, что я и есть Макар. Макар Хвостов.
- А, буржуазная знаменитость! - глуповато захихикал Глебушкин. Смердение исходит от твоего кафе, Хвостов. Посыпь себе голову пеплом.
Толстый Макар насупился и резко оборвал зарвавшегося посетителя:
- Я не понимаю твоего юмора!
- Это говорят остатки моей образованности, - с готовностью пошел на попятную Глебушкин. - С тех пор, как мной завладел Бахус, я свободен не только от эзотерики, но и от досуга, который мог бы посвящать полезным занятиям вроде твоего. Точно, я тебя видел. Ты был вне себя от горя, когда Ваню опускали в землю. И ты знаешь, кто с нами? кто нынче почтил своим присутствием твое скромное заведение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
- Продолжай, прошу тебя.
- Моя история подходит к концу.
- Нет, она только начинается. Знаешь, меня больше всего волнует, что произошло с моей женой.
- Хорошо, - Глебушкин понимающе кивнул, - переходим к главному. Бросил он, значит, эти бесполезные звонки, наш неизвестно от чего возбудившийся философ, и выбежал из дома, а я, естественно, за ним, потому как был привязан и околдован. Улицы, солнце, меня разморило, но я не отставал. Прибежали к твоему жилищу... ну, кровля там, под кровлей - мир, чистота и порядок, как водится в семьях, где главой писатель, где двигатель всего гений, воображение, слово, изящная словесность... Что греха таить, я завидовал тебе до сих пор, завидовал и жаждал усыновления, жил мечтой считать тот дом за отчий! Сшибив со щеки сырую слезинку, вошел в него, прячась за спиной Остромыслова... Положим, крался как тать, но ведь не оставлял почву своих как бы сыновьих мечтаний и даже надеялся на удобный случай, мол, объяснюсь и меня уже отсюда не прогонят... Но это лирика, я и был лиричен, а вышло-то все драматически и в высшей степени таинственно, даже до абсурда. Я следовал за философом тенью, он, можно сказать, разматериализовал мою душу, разодушевил мою плоть, боюсь, и твоя жена не сумела меня различить своевременно, полный демонтаж! Все ее внимание сосредоточилось на нашем друге, и она стала как бы прелестной девчушкой в тонах первой любви... то есть, не скажу, что был экстаз, но наметанный мой глаз подмечал многое от эскиза с цветочками и лепесточками, из-за которых выглядывает прехорошенькая, порозовевшая как свинка малышка. И теперь, по здравом размышлении, я умозаключаю, что это и была энергия Зет с самым натуральным и наглядным ее избытком. Ну, видишь, я ничего не скрываю! Твоя жена очень плотски подергивала конечностями. Еще бы, скажешь ты, иначе ими и не подвигаешь. Напротив! Взгляни на меня. В моих движениях нет ничего похотливого. Я свободен, тем более от избытков, которые приходится вводить в землю.
- Ради Бога, не уклоняйся в сторону, - взмолился я, подливая ему в рюмку для ободрения его художественных дарований.
- Да, ты прав... Итак. Молча вышел Остромыслов в сад, а дрыгающаяся Рита за ним, как слепой за поводырем. Я тоже; но я не в трансе, а в задумчивости, обескураженный происходящим. В саду одержимый повернулся лицом к твоей неумеренно помолодевшей благоверной, поднял руку с вытянутым указательным пальцем и изо всей силы стукнул ее в лоб. Рита упала... но, клянусь, видел собственными глазами!.. в каком-то полуметре от земли ее спина вдруг словно наткнулась на некую плоскость и застыла... впрочем, она руками как веслами или крыльями уперлась в землю.
Я бездумно вытащил струйку из лужицы разлитой Глебушкиным водки, извилисто повлек ее пальцем по блестящей поверхности столика и прошелестел:
- А ноги?
- Ноги?
- Оторвала от земли?
- О, как же я забыл! - вскрикнул Глебушкин. - Нет, безусловно нет, и это очень характерная деталь и живописная подробность. Ногами она тоже упиралась, но как!.. Это был натуральный плуг. Землепашество, представляешь? Богоугодное дело, но не когда им занимается утратившая чувство реальности дама. Надо сказать, так она и удержалась на вытянутых руках... Логически мысля, следует предположить, что она воспользовалась ими как передаточным средством и ввела в землю избыток энергии Зет. Как того и требовал Остромыслов. Не торопи меня сейчас, я пью. - Свободной рукой защитно поводя перед моими будто бы желавшими заговорить устами, он опрокинул в себя содержимое рюмки. - Увиденное вышибло меня из колеи. Я был почти готов к тому, чтобы тоже попахать там землицу, там, в твоем саду. Полуобморочное состояние! А Рита встала, ничуть не потеряв в своей свежести, по-прежнему вся в очаровании младых лет, просто заглядение, но удивительное дело - в неком новом умиротворении, даже чуточку отстраненная, а все же и в той одержимости, что была у Остромыслова. Тут они впервые заметили меня. Взялись за руки, стоят, улыбаются, люди, которые, конечно же, не станут почем зря суетиться, ерзать, а если и исполнят какой-нибудь шаманский танец, никто не усмотрит в этом ничего сомнительного и комического, - так вот, взглянув на меня свысока, они говорят: шут! передай Никите, что с его семейной жизнью покончено, и пусть ему в голову не приходит нелепая мысль искать нас.
- А кто сказал это? - быстро и тревожно вставил я. - Кто конкретно произнес эти слова?
- Затрудняюсь ответить. Вроде как оба, в один голос. Пойми, на меня нашел словно бы столбняк, они сказали, отдали, то есть, распоряжение, я же без промедления выкрикнул: слушаюсь! Они и удалились. Я остолбенел и некоторое время стоял в глубоком и вряд ли к чему-то обязывающем мой разум размышлении. Потом я вошел в дом, чтобы дождаться тебя и передать услышанное, а обнаружив в холодильнике бутылочный арсенал, понял, что и у меня имеется определенный избыток энергии, который следует куда-нибудь ввести. Я пил, брат, пил, пока не свалился, и не стану уверять, будто успел подставить руки...
Наш разговор протекал в уединении, кафе словно вымерло, рассказчик безмятежно наслаждался сознанием, что не он один потерял в этом мире ориентиры, другие тоже попадают в передряги. Внезапно из боковой двери возле стойки бара в полутьму зала вышел толстый человек в черных лоснящихся брюках и белой рубашке с короткими рукавами, вопросительно огляделся и тяжелым шагом направился к нашему столику.
- Я из ваших, ребята, - сказал он, грузно опускаясь на стул. Его взгляд неторопливо путешествовал по нашим лицам.
- Вполне вероятно, - согласился Глебушкин. - Ваша наружность мне кажется знакомой.
Толстяк обтер замусоленным платочком широкое плоское лицо и объяснил:
- Я был на похоронах Вани Левшина и потом отмечал все поминальные сроки. Слышал Мартина Крюкова и увлечен его идеями. Просто в свободное от эзотерики время я маленько приторговываю. Владею этим кафе... жить-то надо! "У Макара" это потому, что я и есть Макар. Макар Хвостов.
- А, буржуазная знаменитость! - глуповато захихикал Глебушкин. Смердение исходит от твоего кафе, Хвостов. Посыпь себе голову пеплом.
Толстый Макар насупился и резко оборвал зарвавшегося посетителя:
- Я не понимаю твоего юмора!
- Это говорят остатки моей образованности, - с готовностью пошел на попятную Глебушкин. - С тех пор, как мной завладел Бахус, я свободен не только от эзотерики, но и от досуга, который мог бы посвящать полезным занятиям вроде твоего. Точно, я тебя видел. Ты был вне себя от горя, когда Ваню опускали в землю. И ты знаешь, кто с нами? кто нынче почтил своим присутствием твое скромное заведение?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93