Прошел месяц с того дня, когда встретил Паюсов Михаила Петровича на перевозе. Зима, наконец, вошла в силу. Река лежала в снегу, свернувшись калачиком, от­деленная от берега еле заметной кромкой. Снег завалил дороги, запорошил дома и поднялся над берегом огромной горой. В морозном воздухе стали отчетливее слышны гудки мастерских, расположенных на берегу, и звон ко­локольцев. Тройки мчались через Охту мимо верфи и эки­пажных казарм.
Однажды лейтенанту Лазареву сказали, что его ждут выстроенные на палубе матросы, готовившие корабли в плаванье.
– С вами просятся в вояж, добровольцами, – доло­жил дежурный офицер.
Был вечер. Лазарев в шубе, накинутой поверх шинели, вышел к матросам и, вглядываясь в темную, замершую при его приближении шеренгу, спросил:
– Знаете ли, что ждет вас, братцы? Куда проситесь, на что идете?
– Так точно, ваше благородие, знаем! – раздалось в ответ.
– Землю искать, ваше благородие! – ответил Абросим Скукка.
Его поддержали:
– Нашли же мы, русские, земли в Америке, насе­лили их…
– Мы, русские! – повторил вслед за ними Лазарев. Он твердо решил не брать на корабль иностранцев и теперь разговор с матросами как бы укреплял его в этом решении.
– Есть ли среди вас матрос Май-Избай?
Он помнил просьбу Паюсова и хотел, чтобы Май-Из­бай рассказал здесь о себе и своих товарищах.
Май-Избай вышел вперед и вдруг в охватившем его волнении снял шапку. Сзади что-то шепнули ему, но он не слышал, голосом сильным и звонким, как бы давая клятву, сказал:
– Крепостной я, помещика Топоркова дворовый, учился в городе, в матросы взят. Примите к себе, ваше благородие, ничего не страшусь, одного только: на берегу остаться… И они также… – Он показал взглядом на това­рищей.
Лейтенант понял, что всякие расспросы могут лишь оби­деть этого человека, доверившего ему лучшие свои чувства и свою жизнь, которой, сложись все иначе, владел бы по­мещик Топорков, никогда бы не услышавший от своего дворового таких слов.
– Надень шапку. Экий ты, братец! – проворчал лей­тенант и скомандовал: – Разойдись!
Он тут же приказал подать ему описок добровольцев.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Петербургские знакомства принесли Маше и радости, и огорчения. Хорошо было на катке в Петергофе, куда возил ее брат Алексей: роговая музыка, танцы «а льду, маскарад, огни фейерверка, шутливо-светские разговоры, в которых надо не растеряться и не обнаружить свою про­винциальность. Интересно еа вечерах у Карамзиных, где довелось ей встретить адмирала Шишкова, Дениса Давы­дова и мимоходом Пушкина. Пушкина лицейской поры, бурного, ясноглазого, с твердым, стремительно выдвину тым вперед подбородком и следами конфетти в рыжеватых волосах после бала, на котором уже успел побывать. Здесь бывали три брата Лазаревых, и надо было видеть, с какой ревнивой гордостью держали они возле себя се­стру, статную, с открытым, смелым лицом, взволнованную ощущением своей молодости и красоты. С каким милым недоумением, не умея скрыть своих чувств, глядела она на чопорных старух, окаменело сидевших у камина, и на без­заботно болтливую княжну Чибисову, племянницу хозяи­на дома. Машу одинаково отпугивала и беспечность, и скаредность мысли.
Проще было в обширном доме Крузенштерна, всегда заполненном приезжими моряками. Куда только не ехали нашедшие себе приют у Ивана Федоровича! На Аляску и на Азов. Самые разные люди собирались здесь, но всех их объединяла неуемная любовь к странствованию, и всем им, казалось, не было места в столице! Здесь гостили мо­лодые мичманы Михаил Рейнеке и Павел Нахимов. Оба были хорошо знакомы Лазаревым: смуглый остролицый Рейнеке – моряк, ботаник и музыкант (необычайное соче­тание этих качеств отнюдь не удивляло Машу); Нахимов был выше, стройнее товарища, внимательней и молчаливей.
– Вы очень добрый, наверное, – сказала Маша как-то Рейнеке. – А говорят, будто чрезмерная доброта ме­шает на службе.
– Что такое доброта? – заинтересовался он. – Я ду­маю, сейчас, например, самая большая доброта, которую можно проявить к людям, – это поставить на фиордах и мысах маяки, высокие башни с огнями. Сколько людей спасем…
Необычайность его мыслей повергла Машу в смуще­ние: вот о чем думает мичман!
Павел Нахимов поспешил ей на выручку:
– Не подумайте, однако, что он, кроме маяков, ничего не знает. У каждого из нас есть свое дело, которому мы поклялись посвятить жизнь. Иван Федорович когда-то вместе с Лисяноким поклялся завершить начатое Витусом Берингом изыскание в северных водах, Рейнеке – поста­вить маяки, я же… – Что-то помешало ему, и он не дого­ворил, а Маша не посмела докучать ему расспросами. В девятнадцать лет, – а старше, видно, никто из них не был, – клятвенное заверение дается особенно охотно и зву­чит всегда торжественно. Она прониклась значительностью сказанного ими и чувствовала себя осчастливленной их доверием.
Ежедневно бывали здесь и другие незнакомые Маше моряки, по интересам своим и стремлениям подвижники одной и той же цели.
Слушая их, Маша то загоралась их рассказами о даль­них плаваниях, то пугалась пропасти, которая лежала, казалось ей, между ними и чиновным, занятым собою Пе­тербургом. Столь необычным представлялось ей суровое братство моряков, привыкших к опасностям, рядом с ле­нивым, праздным существованием петербургских чинов­ников. Брат ничем we выражал своей неприязни чуждой ему столичной жизни. Но ей запомнился разговор с ним в первый день их приезда из Владимира, и теперь многое открылось в гостеприимном доме Крузенштерна.
Иван Федорович как-то сказал ей смеясь:
– Вы так следите за нами, словно все время ждете какого-то откровения. Вы смотрите на нас немного влюб­ленно, а мы этого не стоим. Хотите знать, так у нас те же пороки, что и в большом свете…
– Не может быть! – вырвалось у нее.
– А кого вы знаете в Петербурге? – просто спро­сил он. – Моряков и… светских бездельников, не так ли?
Она не поверила, ее влюбленность в новый для нее круг людей не имела предела.
От Ивана Федоровича она услышала об инженерах, промышленниках, ученых, по его словам, подвергающихся риску из-за вольнодумства попасть в опалу или остаться без средств. Он рассказывал ей об Афанасии Каверзневе, ученом-пчеловоде, естественнике, и даже вспомнил о кре­постном Савве Морозове, откупившемся в этом году и от­крывшем свое мануфактурное производство. Иван Федо­рович говорил обо всем этом, строго и даже поучительно.
Маша уже сумела связать в своем представлении дея­тельность этих людей с подвигами моряков и поняла, чем вызвала в Крузенштерне недовольство собой. Она неосто­рожно в разговоре с ним умалила одних, полезных для государства людей, и возвеличила других. Но так ли это? В глубине души она еще не совсем соглашалась с Крузен­штерном, хотя и не смела с ним спорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54