– переспросит Дионисий.
– Так точно! Господин Крузенштерн не одного меня, почитай, в люди вывели! Ну, а теперь меня опять позвали.
В голосе его священник почувствовал скрытую гор­дость. «Это вы, батюшка, можете не быть здесь, а я обя­зан», – казалось, звучало в его речи.
– Да ведь Крузенштерн не идет в плаванье. Беллинс­гаузен да Лазарев начальствуют.
– Вот им и передан. Иван Федорович глазами бо­леют, иначе бы сами пошли.
– Корабль-то хороший? – продолжал спрашивать Дионисий.
– Судно доброе, – солидно ответил матрос. – В сво­ем море и на двух мачтах ходит, а для дальнего пла­ванья – три ставят. Передняя, изволите видеть, фок-мач­та, средняя – грот, я задняя – бизань! Такелаж у нас богатый, да и что ни возьми – оснастка корабельных бло­ков двушкивная, с железной оковкой. От скул и носу, сами видите, здесь, где ноздри корабельные, такие цепи да яко­ря – глядеть любо! А паруса!
Он все охотнее рассказывал иеромонаху о корабле и знакомил с его устройством.
Дионисий внимательно слушал, сложив полные руки на животе, перебирая белыми пальцами. Неожиданно он спросил:
– Старик, ты великий грешник?
Матрос опешил, с минуту молчал, потом пробурчал недовольно:
– Все мы грешники. Грешу больше в помыслах. По­тому занят службой. Самый старый я на корабле, батюш­ка! Стало быть, дольше других грешу!
– Держись ко мне ближе! Ничего не утаивай, и тебе легче будет, и мне польза. По годам твоим и сознанию бу­дешь ты среди молельщиков корабельных – первый! И в делах вразумишь меня. Не ходил я на кораблях, одни только паруса знаю, – те, которые душу человече­скую поднимают, – молитву да проповедь.
Бадеев слушал, и обветренное лицо его делалось то почти испуганным, то сосредоточенно важным. И льстило, и отпугивало его это обращение иеромонаха.
– Из татар я, – как бы в извинение свое промолвил он. – Отец – выкрест.
– Тем больше благодати божьей сподобился, из тем­ноты вышел! – поддержал его Дионисий и, увидав мич­мана Новосильского, поднимавшегося по трапу, заторо­пился:
– К себе пойду.
Живописец Михайлов успел тем временем зарисовать «Мирный» и две показавшиеся ему колоритными фи­гуры – иеромонаха и старика матроса. Они чем-то похо­дили на обнюхивающих друг друга медведей, а палуба – на подмостки. Сзади поднимался плотный частокол кора­бельных мачт, и топор на корме, окрашенный заходящим солнцем, светил как месяц.
Мичман Новосильский выкрикнул:
– Вахтенный!
– Здесь, ваше благородие! – вытянулся перед ним Бадеев.
– Если будут спрашивать офицеров, скажи на квар­тире у командира они, на Галкиной улице. А груз приве­зут – вызывай подшкипера.
– Слушаю, ваше благородие. Прикажете шлюпку вызвать?
– Вызывай.
Мичман сошел с корабля и через некоторое время уже входил в дом, где жил командир «Мирного». Его встре­тила Маша, провела в столовую. Там сидели братья Лаза­ревы, офицеры шлюпов и слушали Беллинсгаузена, толь­ко что вернувшегося от царя.
– В беседе с государем обещал я от имени всех слу­жителей не пожалеть сил, дабы путешествие наше увен­чалось успехом. Не счел нужным разуверять в том, что не все земли ныне уже открыты. Неоткрытых земель мо­жет и не быть на нашем пути. О том маркиз де-Траверсе предварял своим мнением государя. Но мнение это, раз­деленное мною, не может служить отговоркой. – Беллинс­гаузен поднял голову и, как бы стряхивая с себя какое-то оцепенение усталости, вызванное поездкой ко двору и не­обходимостью повторять уже не раз сказанное, резко спросил: – Не покажется ли кому-нибудь из вас противо­речивым изъявленное мною согласие с этим мнением и одновременно требование мое к вам не ослаблять наших усилий в поисках Южной земли?
Офицеры улыбнулись. Им было понятно то, что тяго­тило Фаддея Фаддеевича. Мог ли он дать царю какие-либо иные заверения? Утверждать, что южный материк существует, значит обязаться его найти; согласиться же с тем, что пройти к этому материку нельзя, – заведомо оставить науку в неведении и себя в бесславии. Не возни­кает ли настойчивость стремлений из уверенности в той цели, к какой мы стремимся. Однако одни способны из страха извериться в цели, а другие следуют ей из слепого упрямства.
Обо всем этом они часто говорили в своем кругу. Но как вести себя при дворе? Что сказать министру, который, судя по всему, заранее не верит в успех экспедиции?
Михаил Петрович рассмеялся, представив себе разго­воры, которые ведут об экспедиции придворные. Переда­вали, будто один из сенаторов сделал запрос министру: «Способны ли экипажи кораблей жертвовать собой ради нахождения никому ненужных льдов? Не повернут ли они тотчас же обратно из самосохранения? И не сообразнее ли с оными законами самосохранения отправить экипажи на расширение наших земель в Калифорнии? Иначе говоря, держать синицу в руках, а не ловить журавля в небе».
– Больше разговоров – больше сомнений! – заме­тил Михаил Лазарев. – Сказанное вами государю, Фаддей Фаддеевич, я полагаю, должно отвращать от празд­ных толков.
Лазарева поддержал Торсом:.
– Трудно было ответить государю иначе. Я подпи­саться готов под этим.
Беллинсгаузен с облегчением обвел взглядом офице­ров и оказал:
– В инструкции, полученной мною, по сему вопросу нет довода для каких-либо сомнений. Вот, разрешите, про­чту… «Ежели под первыми меридианами, под коими он – разумею корабль, господа! – пустится к югу, усилия его останутся бесплодными, то он должен возобновить свои покушения под другими и, не упуская ни на минуту из виду главную и важную цель, для коей он отправлен бу­дет, повторяя сие покушение ежечасно, как для открытия земель, так и для приближения к Южному полюсу. Для сего он употребит все удобное время, по наступлении же холода обратится к параллелям, менее удаленным от экватора, и, стараясь следовать путями, не посещенными еще другими мореходцами…»
– Так писали Сарычев и Крузенштерн, – заметил Лазарев.
Беллинсгаузен наклонил голову. Участвовали в состав­лении инструкции и он, и Лазарев. Сказать ли об этом? Пожалуй, не следует. Уходя в плаванье, хорошо думать о тех, кому в юности следовал во всем, о старейших моря­ках русского флота. Чувство единства с ними, не назвав­шими себя учителями, но являвшимися ими, передалось и ему. И он, служа на Черном море, считал себя привержен­ным «балтийцам» и, прежде всего, школе Крузен­штерна.
Маша стояла у дверей, и Торсон в волнении встретил сторожкий, испытующий взгляд девушки. Она была в го­роде, слышала, что говорят об экспедиции, и к чувству гордости за брата все больше примешивался страх, кото­рый ей не удавалось подавить. Не только штормы и льды, ожидающие корабль, вызывали это безотчетное гнетущее чувство, – все услышанное ею здесь и от брата наполняло ее тревогой, ничто не могло погасить все более возрастав­шее тягостное недоумение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54