Он
слышал опять повторяемое: Мардохай, Мардохай. Жиды беспрестанно
посматривали в одну сторону улицы; наконец в конце ее из-за одного дрянного
дома показалась нога в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья.
А, Мардохай, Мардохай! - закричали все жиды в один голос. Тощий жид,
несколько короче Янкеля, но гораздо более покрытый морщинами, с преогромною
верхнею губою, приблизился к нетерпеливой толпе, и все жиды наперерыв
спешили рассказать ему, причем Мардохай несколько раз поглядывал на
маленькое окошечко, и Тарас догадывался, что речь шла о нем. Мардохай
размахивал руками, слушал, перебивал речь, часто плевал на сторону и,
подымая фалды полукафтанья, засовывал в карман руку и вынимал какие-то
побрякушки, причем показывал прескверные свои панталоны. Наконец все жиды
подняли такой крик, что жид, стоявший на стороже, должен был дать знак к
молчанию, и Тарас уже начал опасаться за свою безопасность, но, вспомнивши,
что жиды не могут иначе рассуждать, как на улице, и что их языка сам демон
не поймет, он успокоился.
Минуты две спустя жиды вместе вошли в его комнату. Мардохай приблизился к
Тарасу, потрепал его по плечу и сказал: Когда мы да бог захочем сделать, то
уже будет так, как нужно.
Тарас поглядел на этого Соломона, какого еще не было на свете, и получил
некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие:
верхняя губа у него была просто страшилище; толщина ее, без сомнения,
увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было только
пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько
знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял
счет им и привык их считать за родимые пятна.
Мардохай ушел вместе с товарищами, исполненными удивления к его мудрости.
Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении: он чувствовал
в первый раз в жизни беспокойство. Душа его была в лихорадочном состоянии.
Он не был тот прежний, непреклонный, неколебимый, крепкий как дуб; он был
малодушен; он был теперь слаб. Он вздрагивал при каждом шорохе, при каждой
новой жидовской фигуре, показывавшейся в конце улицы. В таком состоянии
пробыл он, наконец, весь день; не ел, не пил, и глаза его не отрывались ни
на час от небольшого окошка на улицу. Наконец уже ввечеру поздно показался
Мардохай и Янкель. Сердце Тараса замерло.
- Что? удачно? - спросил он их с нетерпением дикого коня.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что
у Мардохая уже не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно,
но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел
что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и
сам Янкель прикладывал очень часто руку во рту, как будто бы страдал
простудою.
- О, любезный пан! - сказал Янкель, - теперь совсем не можно! Ей-богу, не
можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и
Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек
на свете; но бог не захотел, чтобы так было.
Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить.
Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева.
- А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце
не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь обещался. Только пусть
им не будет на том свете счастья! Ой, вей мир! Что это за корыстный народ!
И между нами таких нет: пятьдесят червонцев я дал каждому, а левентарю...
- Хорошо. Веди меня к нему! - произнес Тарас решительно, и вся твердость
возвратилась в его душу.
Он согласился на предложение Янкеля переодеться иностранным графом,
приехавшим из немецкой земли, для чего платье уже успел припасти
дальновидный жид. Была уже ночь. Хозяин дома, известный рыжий жид с
веснушками, вытащил тощий тюфяк, накрытый какою-то рогожею, и разостлал его
на лавке для Бульбы. Янкель лег на полу на таком же тюфяке. Рыжий жид выпил
небольшую чарочку какой-то настойки, скинул полукафтанье и, сделавшись в
своих чулках и башмаках несколько похожим на цыпленка, отправился с своею
жидовкой во что-то похожее на шкаф. Двое жиденков, как две домашние
собачки, легли на полу возле шкафа. Но Тарас не спал; он сидел неподвижен и
слегка барабанил пальцами по столу; он держал во рту люльку и пускал дым,
от которого жид спросонья чихал и заворачивал в одеяло свой нос. Едва небо
успело тронуться бледным предвестием зари, он уже толкнул ногою Янкеля.
- Вставай, жид, и давай твою графскую одежду.
В минуту оделся он; вычернил усы, брови, надел на темя маленькую темную
шапочку, - и никто бы из самых близких к нему козаков не мог узнать его. По
виду ему казалось не более тридцати пяти лет. Здоровый румянец играл на его
щеках, и самые рубцы придавали ему что-то повелительное. Одежда, убранная
золотом, очень шла к нему.
Улицы еще спали. Ни одно меркантильное существо еще не показывалось в
городе с коробкою в руках. Бульба и Янкель пришли к строению, имевшему вид
сидящей цапли. Оно было низкое, широкое, огромное, почерневшее, и с одной
стороны его выкидывалась, как шея аиста, длинная узкая башня, на верху
которой торчал кусок крыши. Это строение отправляло множество разных
должностей: тут были и казармы, и тюрьмы, и даже уголовный суд. Наши
путники вошли в ворота и очутились среди пространной залы, или крытого
двора. Около тысячи человек спали вместе. Прямо шла низенькая дверь, перед
которой сидевшие двое часовых играли в какую-то игру, состоявшую в том, что
один другого бил двумя пальцами по ладони. Они мало обратили внимания на
пришедших и поворотили головы только тогда, когда Янкель сказал:
- Это мы; слышите, паны? это мы.
- Ступайте! - говорил один из них, отворяя одною
рукою дверь, а другую подставляя своему товарищу для
принятия от него ударов.
Они вступили в коридор, узкий и темный, который опять привел их в такую
же залу с маленькими окошками вверху.
- Кто идет? - закричало несколько голосов; и Тарас увидел порядочное
количество гайдуков в полном вооружении. - Нам никого не велено пускать.
- Это мы! - кричал Янкель. - Ей-богу, мы, ясные паны.
Но никто не хотел слушать. К счастию, в это время подошел какой-то
толстяк, который по всем приметам казался начальником, потому что ругался
сильнее всех.
- Пан, это ж мы, вы уже знаете нас, и пан граф еще будет благодарить.
- Пропустите, сто дьяблов чертовой матке! И больше никого не пускайте! Да
саблей чтобы никто не скидал и не собачился на полу...
Продолжения красноречивого приказа уже не слышали наши путники.
- Это мы... это я... это свои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37