Они не спали и не дремали, но, казалось, были нечувствительны ко всему:
они не обратили даже внимания на то, кто всходил по лестнице. На верху
лестницы они нашли богато убранного, всего с ног до головы вооруженного
воина, державшего в руке молитвенник. Он было возвел на них истомленные
очи, но татарка сказала ему одно слово, и он опустил их вновь в открытые
страницы своего молитвенника. Они вступили в первую комнату, довольно
просторную, служившую приемною или просто переднею. Она была наполнена вся
сидевшими в разных положениях у стен солдатами, слугами, псарями,
виночерпиями и прочей дворней, необходимою для показания сана польского
вельможи как военного, так и владельца собственных поместьев. Слышен был
чад погаснувшей свечи. Две другие еще горели в двух огромных, почти в рост
человека, подсвечниках, стоявших посередине, несмотря на то что уже давно в
решетчатое широкое окно глядело утро. Андрий уже было хотел идти прямо в
широкую дубовую дверь, украшенную гербом и множеством резных украшений, но
татарка дернула его за рукав и указала маленькую дверь в боковой стене.
Этою вышли они в коридор и потом в комнату, которую он начал внимательно
рассматривать.
Свет, проходивший сквозь щель ставня, тронул кое-что: малиновый занавес,
позолоченный карниз и живопись на стене. Здесь татарка указала Андрию
остаться, отворила дверь в другую комнату, из которой блеснул свет огня. Он
услышал шепот и тихий голос, от которого все потряслось у него. Он видел
сквозь растворившуюся дверь, как мелькнула быстро стройная женская фигура с
длинною роскошною косою, упадавшею на поднятую кверху руку. Татарка
возвратилась и сказала, чтобы он взошел. Он не помнил, как взошел и как
затворилась за ним дверь. В комнате горели две свечи; лампада теплилась
перед образом; под ним стоял высокий столик, по обычаю католическому, со
ступеньками для преклонения коленей во время молитвы. Но не того искали
глаза его. Он повернулся в другую сторону и увидел женщину, казалось,
застывшую и окаменевшую в каком-то быстром движении. Казалось, как будто
вся фигура ее хотела броситься к нему и вдруг остановилась.
И он остался также изумленным пред нею. Не такою воображал он ее видеть:
это была не она, не та, которую он знал прежде; ничего не было в ней
похожего на ту, но вдвое прекраснее и чудеснее была она теперь, чем прежде.
Тогда было в ней что-то неоконченное, недовершенное, теперь это было
произведение, которому художник дал последний удар кисти. Та была
прелестная, ветреная девушка; эта была красавица - женщина во всей
развившейся красе своей. Полное чувство выражалося в ее поднятых глазах, не
отрывки, не намеки на чувство, но все чувство. Еще слезы не успели в них
высохнуть и облекли их блистающею влагою, проходившею душу. Грудь, шея и
плечи заключились в те прекрасные границы, которые назначены вполне
развившейся красоте; волосы, которые прежде разносились легкими кудрями по
лицу ее, теперь обратились в густую роскошную косу, часть которой была
подобрана, а часть разбросалась по всей длине руки и тонкими, длинными,
прекрасно согнутыми волосами упадала на грудь.
Казалось, все до одной изменились черты ее. Напрасно силился он в них
отыскать хотя одну из тех, которые носились в его памяти, - ни одной! Как
ни велика была ее бледность, но она не помрачила чудесной красы ее;
напротив, казалось, как будто придала ей что-то стремительное, неотразимо
победоносное. И ощутил Андрий в своей душе благоговейную боязнь и стал
неподвижен перед нею. Она, казалось, также была поражена видом козака,
представшего во всей красе и силе юношеского мужества, который, казалось, и
в самой неподвижности своих членов уже обличал развязную вольность
движений; ясною твердостью сверкал глаз его, смелою дугою выгнулась
бархатная бровь, загорелые щеки блистали всею яркостью девственного огня, и
как шелк, лоснился молодой черный ус.
- Нет, я не в силах ничем возблагодарить тебя, великодушный рыцарь, -
сказала она, и весь колебался серебряный звук ее голоса. - Один бог может
возблагодарить тебя; не мне, слабой женщине...
Она потупила свои очи; прекрасными снежными полукружьями надвинулись на
них веки, окраенные длинными, как стрелы, ресницами. Наклонилося все
чудесное лицо ее, и тонкий румянец оттенил его снизу. Ничего не умел
сказать на это Андрий. Он хотел бы выговорить все, что ни есть на душе, -
выговорить его так же горячо, как оно было на душе, - и не мог.
Почувствовал он что-то заградившее ему уста: звук отнялся у слова;
почувствовал он, что не ему, воспитанному в бурсе и в бранной кочевой
жизни, отвечать на такие речи, и вознегодовал на свою козацкую натуру.
В это время вошла в комнату татарка. Она уже успела нарезать ломтями
принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед
своею панною. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Андрия -
и много было в очах тех. Сей умиленный взор, выказавший изнеможенье и
бессилье выразить обнявшие ее чувства, был более доступен Андрию, чем все
речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязалось у него.
Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал
тяжкою уздою, теперь почувствовали себя освобожденными, на воле и уже
хотели излиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к
татарке, беспокойно спросила:
- А мать? Ты отнесла ей?
- Она спит.
- А отцу?
- Отнесла. Он сказал, что придет сам благодарить рыцаря.
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел
Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг
вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его,
проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал:
- Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь
ядовит,
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и, как покорный
ребенок, смотрела ему в очи.
И пусть бы выразило чье-нибудь слово... но не властны выразить ни резец,
ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах
девы, ниже' того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие
взоры девы.
- Царица! - вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких
избытков. - Что тебе нужно? чего ты хочешь? прикажи мне! Задай мне службу
самую невозможную, какая только есть на свете, - я побегу исполнять ее!
Скажи мне сделать то, чего не в силах сделать ни один человек, - я сделаю,
я погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым
крестом, мне так сладко... но не в силах сказать того!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37