Хоть неживого, а довезу тебя до Украйны!
Там говорил верный товарищ. Скакал без отдыху дни и ночи и привез его,
бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь. Там принялся он лечить его
неутомимо травами и смачиваньями; нашел какую-то знающую жидовку, которая
месяц поила его разными снадобьями, и наконец Тарасу стало лучше. Лекарства
ли или своя железная сила взяла верх, только он через полтора месяца стал
на ноги; раны зажили, и только одни сабельные рубцы давали знать, как
глубоко когда-то был ранен старый козак. Однако же заметно стал он пасмурен
и печален. Три тяжелые морщины насунулись на лоб его и уже больше никогда
не сходили с него. Оглянулся он теперь вокруг себя: все новое на Сечи, все
перемерли старые товарищи. Ни одного из тех, которые стояли за правое дело,
за веру и братство. И те, которые отправились с кошевым в угон за татарами,
и тех уже не было давно: все положили головы, все сгибли - кто положив на
самом бою честную голову, кто от безводья и бесхлебья среди крымских
солончаков, кто в плену пропал, не вынесши позора; и самого прежнего
кошевого уже давно не было на свете, и никого из старых товарищей; и уже
давно поросла травою когда-то кипевшая козацкая сила. Слышал он только, что
был пир, сильный, шумный пир: вся перебита вдребезги посуда; нигде не
осталось вина ни капли, расхитили гости и слуги все дорогие кубки и сосуды,
- и смутный стоит хозяин дома, думая:Лучше б и не было того пира. Напрасно
старались занять и развеселить Тараса; напрасно бородатые, седые
бандуристы, проходя по два и по три, расславляли его козацкие подвиги.
Сурово и равнодушно глядел он на все, и на неподвижном лице его выступала
неугасимая горесть, и, тихо понурив голову, говорил он: Сын мой! Остап мой!
Запорожцы собирались на морскую экспедицию.
Двести челнов спущены были в Днепр, и Малая Азия видела их, с бритыми
головами и длинными чубами, предававшими мечу и огню цветущие берега ее;
видела чалмы своих магометанских обитателей раскиданными, подобно ее
бесчисленным цветам, на смоченных кровию полях и плававшими у берегов. Она
видела немало запачканных дегтем запорожских шаровар, мускулистых рук с
черными нагайками. Запорожцы переели и переломали весь виноград; в мечетях
оставили целые кучи навозу; персидские дорогие шали употребляли вместо
очкуров и опоясывали ими запачканные свитки. Долго еще после находили в тех
местах запорожские коротенькие люльки. Они весело плыли назад; за ними
гнался десятипушечный турецкий корабль и залпом из всех орудий своих
разогнал, как птиц, утлые их челны. Третья часть их потонула в морских
глубинах, но остальные снова собрались вместе и прибыли к устью Днепра с
двенадцатью бочонками, набитыми цехинами. Но все это уже не занимало
Тараса. Он уходил в луга и степи, будто бы за охотою, но заряд его
оставался невыстрелянным. И, положив ружье, полный тоски, садился он на
морской берег. Долго сидел он там, понурив голову и все говоря: Остап мой!
Остап мой! Перед ним сверкало и расстилалось Черное море; в дальнем
тростнике кричала чайка; белый ус его серебрился, и слеза капала одна за
другою.
И не выдержал наконец Тарас. Что бы ни было, пойду разведать, что он: жив
ли он? в могиле? или уже и в самой могиле нет его? Разведаю во что бы то ни
стало! И через неделю уже очутился он в городе Умани, вооруженный, на коне,
с копьем, саблей, дорожной баклагой у седла, походным горшком с саламатой,
пороховыми патронами, лошадиными путами и прочим снарядом. Он прямо
подъехал к нечистому, запачканному домишке, у которого небольшие окошки
едва были видны, закопченные неизвестно чем; труба заткнута была тряпкою, и
дырявая крыша вся была покрыта воробьями. Куча всякого сору лежала пред
самыми дверьми. Из окна выглядывала голова жидовки, в чепце с потемневшими
жемчугами.
- Муж дома? - сказал Бульба, слезая с коня и
привязывая повод к железному крючку, бывшему у самых
дверей.
- Дома, - сказала жидовка и поспешила тот же час выйти с пшеницей в
корчике для коня и стопой пива для рыцаря.
- Где же твой жид?
- Он в другой светлице молится, - проговорила жидовка, кланяясь и пожелав
здоровья в то время, когда Бульба поднес к губам стопу.
- Оставайся здесь, накорми и напои моего коня, а я пойду поговорю с ним
один. У меня до него дело.
Этот жид был известный Янкель. Он уже очутился тут арендатором и
корчмарем; прибрал понемногу всех окружных панов и шляхтичей в свои руки,
высосал понемногу почти все деньги и сильно означил свое жидовское
присутствие в той стране. На расстоянии трех миль во все стороны не
оставалось ни одной избы в порядке: все валилось и дряхлело, все
пораспивалось, и осталась бедность да лохмотья; как после пожара или чумы,
выветрился весь край. И если бы десять лет еще пожил там Янкель, то он,
вероятно, выветрил бы и все воеводство. Тарас вошел в светлицу. Жид
молился, накрывшись своим довольно запачканным саваном, и оборотился, чтобы
в последний раз плюнуть, по обычаю своей веры, как вдруг глаза его
встретили стоявшего напади Бульбу. Так и бросились жиду прежде всего в
глаза две тысячи червонных, которые были обещаны за его голову; но он
постыдился своей корысти и силился подавить в себе вечную мысль о золоте,
которая, как червь, обвивает душу жида.
- Слушай, Янкель! - сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться
и запер осторожно дверь, чтобы их не видели. - Я спас твою жизнь, - тебя бы
разорвали, как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделай мне
услугу!
Лицо жида несколько поморщилось.
- Какую услугу? Если такая услуга, что можно сделать, то для чего не
сделать?
- Не говори ничего. Вези меня в Варшаву.
- В Варшаву? Как в Варшаву? - сказал Янкель. Брови и плечи его поднялись
вверх от изумления.
- Не говори мне ничего. Вези меня в Варшаву. Что бы ни было, а я хочу еще
раз увидеть его, сказать ему хоть одно слово.
- Кому сказать слово?
- Ему, Остапу, сыну моему.
- Разве пан не слышал, что уже...
- Знаю, знаю все: за мою голову дают две тысячи червонных. Знают же, они,
дурни, цену ей! Я тебе пять тысяч дам. Вот тебе две тысячи сейчас, - Бульба
высыпал из кожаного гамана две тысячи червонных, - а остальные - как
ворочусь.
Жид тотчас схватил полотенце и накрыл им червонцы.
- Ай, славная монета! Ай, добрая монета! - говорил он, вертя один
червонец в руках и пробуя на зубах. - Я думаю, тот человек, у которого пан
обобрал такие хорошие червонцы, и часу не прожил на свете, пошел тот же час
в реку, да и утонул там после таких славных червонцев.
- Я бы не просил тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но
меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на
выдумки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37