Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшие иконы, надела им,
рыдая, на шею.
- Пусть хранит вас... божья матерь... Не забывайте, сынки, мать вашу...
пришлите хоть весточку о себе... - Далее она не могла говорить.
- Ну, пойдем, дети! - сказал Бульба.
У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своего Черта, который
бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что
Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.
Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, она кинулась к
меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-то нежности: она
схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньем в глазах
не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее бережно и унесли в
хату. Но когда выехали они за ворота, она со всею легкостию дикой козы,
несообразной ее летам, выбежала за ворота, с непостижимою силою остановила
лошадь и обняла одного из сыновей с какою-то помешанною, бесчувственною
горячностию; ее опять увели.
Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца, который, с
своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого не
показывать. День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-то
вразлад. Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю;
только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины
дерев, по сучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще
стлался перед ними, - тот луг, по которому они могли припомнить всю историю
своей жизни, от лет, когда катались по росистой траве его, до лет, когда
поджидали в нем чернобровую козачку, боязливо перелетавшую через него с
помощию своих свежих, быстрых ног. Вот уже один только шест над колодцем с
привязанным вверху колесом от телеги одиноко торчит в небе; уже равнина,
которую они проехали, кажется издали горою и все собою закрыла. - Прощайте
и детство, и игры, и всё, и всё!
II
Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал о давнем: перед ним
проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, о которых всегда
плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость. Он думал о
том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Он вычислял,
какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на его зенице,
и поседевшая голова его уныло понурилась.
Сыновья его были заняты другими мыслями. Но нужно сказать поболее о
сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в Киевскую академию,
потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью
дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после
совершенно позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу, дики,
воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались и
получали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший, Остап,
начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его возвратили,
высекли страшно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал он свой букварь
в землю, и четыре раза, отодравши его бесчеловечно, покупали ему новый. Но,
без сомнения, он повторил бы и в пятый, если бы отец не дал ему
торжественного обещания продержать его в монастырских служках целые
двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит Запорожья вовеки, если
не выучится в академии всем наукам. Любопытно, что это говорил тот же самый
Тарас Бульба, который бранил всю ученость и советовал, как мы уже видели,
детям вовсе не заниматься ею. С этого времени Остап начал с необыкновенным
старанием сидеть за скучною книгою и скоро стал наряду с лучшими. Тогдашний
род учения страшно расходился с образом жизни: эти схоластические,
грамматические, риторические и логические тонкости решительно не
прикасались к времени, никогда не применялись и не повторялись в жизни.
Учившиеся им ни к чему не могли привязать своих познаний, хотя бы даже
менее схоластических. Самые тогдашние ученые более других были невежды,
потому что вовсе были удалены от опыта. Притом же это республиканское
устройство бурсы, это ужасное множество молодых, дюжих, здоровых людей -
все это должно было им внушить деятельность совершенно вне их учебного
занятия. Иногда плохое содержание, иногда частые наказания голодом, иногда
многие потребности, возбуждающиеся в свежем, здоровом, крепком юноше, - все
это, соединившись, рождало в них ту предприимчивость, которая после
развивалась на Запорожье. Голодная бурса рыскала по улицам Киева и
заставляла всех быть осторожными. Торговки, сидевшие на базаре, всегда
закрывали руками своими пироги, бублики, семечки из тыкв, как орлицы детей
своих, если только видели проходившего бурсака. Консул, долженствовавший,
по обязанности своей, наблюдать над подведомственными ему сотоварищами,
имел такие страшные карманы в своих шароварах, что мог поместить туда всю
лавку зазевавшейся торговки. Эти бурсаки составляли совершенно отдельный
мир: в круг высший, состоявший из польских и русских дворян, они не
допускались. Сам воевода, Адам Кисель, несмотря на оказываемое
покровительство академии, не вводил их в общество и приказывал держать их
построже. Впрочем, это наставление было вовсе излишне, потому что ректор и
профессоры-монахи не жалели лоз и плетей, и часто ликторы по их приказанию
пороли своих консулов так жестоко, что те несколько недель почесывали свои
шаровары. Многим из них это было вовсе ничего и казалось немного чем крепче
хорошей водки с перцем; другим наконец сильно надоедали такие беспрестанные
припарки, и они убегали на Запорожье, если умели найти дорогу и если не
были перехватываемы на пути. Остап Бульба, несмотря на то что начал с
большим старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялся
неумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то ожесточить
характер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап
считался всегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал
другими в дерзких предприятиях - обобрать чужой сад или огород, но зато он
был всегда одним из первых, приходивших под знамена предприимчивого
бурсака, и никогда, ни в каком случае, не выдавал своих товарищей. Никакие
плети и розги не могли заставить его это сделать. Он был суров к другим
побуждениям, кроме войны и разгульной пирушки; по крайней мере, никогда
почти о другом не думал. Он был прямодушен с равными. Он имел доброту в
таком виде, в каком она могла только существовать при таком характере и в
тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами бедной матери, и это одно
только его смущало и заставляло задумчиво опустить голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37