А то ведь даже сил нету на меня тряпкой замахнуться, верно я говорю?
Керберон поднес к губам старика высокий стакан с горячим питьем, и тот, сделав первый глоток, сморщился.
– Гримасы корчит, словно маленький, – тут же взвилась Мара. – А думать нужно было, желательно головой. Всю ночь гулял, как кот по крышам. Вернулся перед самым рассветом и снова – шасть по государственным делам. Добро бы хоть по девкам, от них пользы больше. Поясницу небось натрудили на этих тайных советах… Болит?
– Болит, – признался Берголомо.
– А я что говорю? Безобразие, да и только.
Великий логофет закрыл глаза и счастливо улыбнулся. Над ухом монотонно бубнила преданная, добрая Мара. Он чувствовал, как она волновалась и переживала, глядя на его посеревшие, запавшие за эту ночь щеки, глаза, окруженные темными провалами, и заострившийся нос. У него всегда был отменный слух, который не ухудшился и на старости лет, и он отлично слышал, как перетаптывались под дверями опочивальни Ларакалла и Бихан Фанг. И это значит, что все, кого он любил и кто беззаветно любил его, находились рядом.
– Все, женщина, – произнес он решительно. – Побурчала, и хватит с тебя радости на сегодняшний день. Я пока что не умираю. Вот буду лежать на смертном одре, тогда и выговоришься от души, а сейчас – извини…
– Такое скажете, – расцвела Мара и тревожно вгляделась в его слезящиеся глаза. – Бульон приготовить?
– И приготовить, и подать, и поворчать, что мало съел, – весело сообщил Берголомо.
– Ну, сла-те господи, ожил маленько, – обрадовалась служанка. – Тогда я побежала варить куру. Такой жирный молоденький каплунчик сегодня попался – просто загляденье. Я мигом…
– Мара, – негромко окликнул ее логофет.
– Что?! – встрепенулась она.
– Ты уже знаешь, что случилось? Ну, что война…
Служанка остановилась на минуту, махнула рукой, будто отгоняя надоедливую пчелу.
– И что? – сказала она наконец. – Конечно, радости мало, но все равно переживем как-нибудь. Разве это впервые? Сколько мы с вами видели, и ничего, Пантократор милостив. Мне главное, чтобы вы были живы-здоровы, а в остальном… Никогда еще так не бывало, чтобы было никак.
И, завершив свою речь любимой присказкой, Мара отправилась колдовать на кухню. Она настолько верила в своего хозяина, что была твердо убеждена, что стоит ему строже приказать вражеским войскам не шуметь и не безобразничать, как они тут же разойдутся по домам, усовествленные.
Керберон проводил ее взглядом. Его зеленые глаза смеялись.
– Поговори со мной, – попросил Берголомо. – Расскажи…
– О чем?
– Ты ведь слышал нынешней ночью, что говорилось за королевским столом?
– Разумеется.
– Им невдомек, что у кого-то может быть такой острый слух.
– Отчего же. Гус Хиттинг подозревает всех и во всем, даже тетерева – в способности написать серенаду на три голоса. А Фрагг Монтекассино, тот вообще, как мне кажется, знает.
– Мы никогда не обсуждали подробно эту тему.
– Вы всегда отличались деликатностью.
– Мне нужно знать детали, ты же понимаешь, как это важно.
– Я готов ответить на любой ваш вопрос.
– Ты никогда не рассказывал, каково это – странствовать с черными паяцами.
Телохранитель задумался. Странное выражение промелькнуло в его взгляде: то ли тоска о былом, то ли счастье, то ли он просто улыбнулся приятному воспоминанию.
– Как-то мне случилось прыгнуть в водопад, – сказал он после минутного размышления. – Скала высоченная, вода гремит, и совершенно неясно, что там внизу – утесы или глубокое озеро; разобьешься или пронесет – выплывешь. Так вот, когда я летел – это было невероятное ощущение, восторг и ужас, блаженство полета и страх смерти. Вот и с ними нечто подобное. Но, во всяком случае, ты наверняка знаешь, что живешь. Каждую минуту ты чувствуешь как самую драгоценную и неповторимую. Они научили меня ценить жизнь, дорожить ею, но не бояться смерти. Этого дорогого стоит, не правда ли, падре?
– Ата-мангарраи, так, кажется, они себя называли? – спросил логофет, приподнимаясь на локте.
– Именно так.
– Что они рассказывали тебе о Баласангуне?
Керберон вскинул на старика изумленные глаза:
– Откуда вы знаете?
– Что? – настойчиво и нетерпеливо повторил логофет.
– Не многое. Они очень любили его и вспоминали как утраченное сокровище, как самое дорогое, чего лишились в своей вечной жизни. Они говорили со мной об увитых виноградом и плющом красных стенах Эрем-аугалы – обители иерархов, о прозрачных водах Дивехши, в которых плескались серебристые левиафаны; о ее зеленых берегах, поросших лесами; бассейнах и фонтанах, полных золотых рыб; о дворцах и замках; о высоких синих башнях, белых храмах и золотых шпилях Коронеи. И о страшной войне, которая однажды разразилась в этом цветущем краю. О юном мечтателе, который стремился построить новый, еще более прекрасный мир, а потому был вынужден уничтожить прежний; о великом завоевателе, который желал справедливости и равенства всех людей в своей новой империи, раскинувшейся под мирными небесами, и о пролитых им реках крови, в которых утонули его чистые грезы. О морях крови, переполнивших семь чаш божьего гнева…
– Как звали этого завоевателя? – спросил логофет.
– Абарбанель, любимый сын Пантократора.
* * *
Нет в мире девочки, что не засыпала бы в своей кроватке под сонный голос матери, рассказывающей ей сказку о бедной сиротке, которую злая мачеха выжила из дома.
Селестра уже в раннем детстве была исключением из общего правила, ибо отходила ко сну в оружейной, на куче старых плащей, плащом же и укрытая, а сказку о сиротке, однажды дождавшейся своего принца, бормотал ей одноногий старый солдат, сражавшийся под началом лорда Скарвика при Тагалагаде, а теперь служивший нянькой и воспитателем его маленькой дочери. Свою мать Селестра совершенно не помнила, но каждое утро отправлялась в картинную галерею, где висели портреты ее знатных предков, чтобы пожелать леди Аквии доброго утра. Туда же она приносила маленькие букеты полевых цветов, собранных ею на прогулке по окрестным лугам, пригоревшее печенье, состряпанное под присмотром кухарки на огромной, закопченной замковой кухне, и тряпичных куколок.
Красавица мать солнечно улыбалась малютке из золотой рамы, и казалось, сейчас она сделает еще шаг, переступит резной золоченый барьер и обнимет свою крошку. Но сколько Селестра ни молилась, чтобы это произошло, ничего подобного с ней не случилось.
Отец, пропахший лошадиным потом, вином и горьковатым бивуачным дымом, наезжал в замок от случая к случаю, в перерывах между бесконечными сражениями. Чаще всего он появлялся почему-то глубокой ночью и первым делом шел посмотреть на свою Селестру. Он сгребал ее с постельки вместе с одеялами, порывисто прижимал к себе и крепко целовал, царапая мягкие щечки малышки жесткими колючими усами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Керберон поднес к губам старика высокий стакан с горячим питьем, и тот, сделав первый глоток, сморщился.
– Гримасы корчит, словно маленький, – тут же взвилась Мара. – А думать нужно было, желательно головой. Всю ночь гулял, как кот по крышам. Вернулся перед самым рассветом и снова – шасть по государственным делам. Добро бы хоть по девкам, от них пользы больше. Поясницу небось натрудили на этих тайных советах… Болит?
– Болит, – признался Берголомо.
– А я что говорю? Безобразие, да и только.
Великий логофет закрыл глаза и счастливо улыбнулся. Над ухом монотонно бубнила преданная, добрая Мара. Он чувствовал, как она волновалась и переживала, глядя на его посеревшие, запавшие за эту ночь щеки, глаза, окруженные темными провалами, и заострившийся нос. У него всегда был отменный слух, который не ухудшился и на старости лет, и он отлично слышал, как перетаптывались под дверями опочивальни Ларакалла и Бихан Фанг. И это значит, что все, кого он любил и кто беззаветно любил его, находились рядом.
– Все, женщина, – произнес он решительно. – Побурчала, и хватит с тебя радости на сегодняшний день. Я пока что не умираю. Вот буду лежать на смертном одре, тогда и выговоришься от души, а сейчас – извини…
– Такое скажете, – расцвела Мара и тревожно вгляделась в его слезящиеся глаза. – Бульон приготовить?
– И приготовить, и подать, и поворчать, что мало съел, – весело сообщил Берголомо.
– Ну, сла-те господи, ожил маленько, – обрадовалась служанка. – Тогда я побежала варить куру. Такой жирный молоденький каплунчик сегодня попался – просто загляденье. Я мигом…
– Мара, – негромко окликнул ее логофет.
– Что?! – встрепенулась она.
– Ты уже знаешь, что случилось? Ну, что война…
Служанка остановилась на минуту, махнула рукой, будто отгоняя надоедливую пчелу.
– И что? – сказала она наконец. – Конечно, радости мало, но все равно переживем как-нибудь. Разве это впервые? Сколько мы с вами видели, и ничего, Пантократор милостив. Мне главное, чтобы вы были живы-здоровы, а в остальном… Никогда еще так не бывало, чтобы было никак.
И, завершив свою речь любимой присказкой, Мара отправилась колдовать на кухню. Она настолько верила в своего хозяина, что была твердо убеждена, что стоит ему строже приказать вражеским войскам не шуметь и не безобразничать, как они тут же разойдутся по домам, усовествленные.
Керберон проводил ее взглядом. Его зеленые глаза смеялись.
– Поговори со мной, – попросил Берголомо. – Расскажи…
– О чем?
– Ты ведь слышал нынешней ночью, что говорилось за королевским столом?
– Разумеется.
– Им невдомек, что у кого-то может быть такой острый слух.
– Отчего же. Гус Хиттинг подозревает всех и во всем, даже тетерева – в способности написать серенаду на три голоса. А Фрагг Монтекассино, тот вообще, как мне кажется, знает.
– Мы никогда не обсуждали подробно эту тему.
– Вы всегда отличались деликатностью.
– Мне нужно знать детали, ты же понимаешь, как это важно.
– Я готов ответить на любой ваш вопрос.
– Ты никогда не рассказывал, каково это – странствовать с черными паяцами.
Телохранитель задумался. Странное выражение промелькнуло в его взгляде: то ли тоска о былом, то ли счастье, то ли он просто улыбнулся приятному воспоминанию.
– Как-то мне случилось прыгнуть в водопад, – сказал он после минутного размышления. – Скала высоченная, вода гремит, и совершенно неясно, что там внизу – утесы или глубокое озеро; разобьешься или пронесет – выплывешь. Так вот, когда я летел – это было невероятное ощущение, восторг и ужас, блаженство полета и страх смерти. Вот и с ними нечто подобное. Но, во всяком случае, ты наверняка знаешь, что живешь. Каждую минуту ты чувствуешь как самую драгоценную и неповторимую. Они научили меня ценить жизнь, дорожить ею, но не бояться смерти. Этого дорогого стоит, не правда ли, падре?
– Ата-мангарраи, так, кажется, они себя называли? – спросил логофет, приподнимаясь на локте.
– Именно так.
– Что они рассказывали тебе о Баласангуне?
Керберон вскинул на старика изумленные глаза:
– Откуда вы знаете?
– Что? – настойчиво и нетерпеливо повторил логофет.
– Не многое. Они очень любили его и вспоминали как утраченное сокровище, как самое дорогое, чего лишились в своей вечной жизни. Они говорили со мной об увитых виноградом и плющом красных стенах Эрем-аугалы – обители иерархов, о прозрачных водах Дивехши, в которых плескались серебристые левиафаны; о ее зеленых берегах, поросших лесами; бассейнах и фонтанах, полных золотых рыб; о дворцах и замках; о высоких синих башнях, белых храмах и золотых шпилях Коронеи. И о страшной войне, которая однажды разразилась в этом цветущем краю. О юном мечтателе, который стремился построить новый, еще более прекрасный мир, а потому был вынужден уничтожить прежний; о великом завоевателе, который желал справедливости и равенства всех людей в своей новой империи, раскинувшейся под мирными небесами, и о пролитых им реках крови, в которых утонули его чистые грезы. О морях крови, переполнивших семь чаш божьего гнева…
– Как звали этого завоевателя? – спросил логофет.
– Абарбанель, любимый сын Пантократора.
* * *
Нет в мире девочки, что не засыпала бы в своей кроватке под сонный голос матери, рассказывающей ей сказку о бедной сиротке, которую злая мачеха выжила из дома.
Селестра уже в раннем детстве была исключением из общего правила, ибо отходила ко сну в оружейной, на куче старых плащей, плащом же и укрытая, а сказку о сиротке, однажды дождавшейся своего принца, бормотал ей одноногий старый солдат, сражавшийся под началом лорда Скарвика при Тагалагаде, а теперь служивший нянькой и воспитателем его маленькой дочери. Свою мать Селестра совершенно не помнила, но каждое утро отправлялась в картинную галерею, где висели портреты ее знатных предков, чтобы пожелать леди Аквии доброго утра. Туда же она приносила маленькие букеты полевых цветов, собранных ею на прогулке по окрестным лугам, пригоревшее печенье, состряпанное под присмотром кухарки на огромной, закопченной замковой кухне, и тряпичных куколок.
Красавица мать солнечно улыбалась малютке из золотой рамы, и казалось, сейчас она сделает еще шаг, переступит резной золоченый барьер и обнимет свою крошку. Но сколько Селестра ни молилась, чтобы это произошло, ничего подобного с ней не случилось.
Отец, пропахший лошадиным потом, вином и горьковатым бивуачным дымом, наезжал в замок от случая к случаю, в перерывах между бесконечными сражениями. Чаще всего он появлялся почему-то глубокой ночью и первым делом шел посмотреть на свою Селестру. Он сгребал ее с постельки вместе с одеялами, порывисто прижимал к себе и крепко целовал, царапая мягкие щечки малышки жесткими колючими усами;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101