Заспанный юноша вскочил на ноги, дико озираясь, и первым делом сообщил, что он глаз не сомкнул всю ночь и сейчас нисколько не спал, а просто глубоко задумался. Но, увидев в руках Повелителя Птиц клочок кожи цвета свежепролитой крови, осекся на полуслове.
– Позови рукуйена Хорна, и побыстрее, – приказал магнус.
И когда параболан, гремя сапогами и спотыкаясь от усердия, бросился исполнять его веление, тихо и страшно произнес ему вслед:
– Никому ни слова, слышишь? Иначе я запру тебя в клетку.
Параболан содрогнулся, но не остановился, а только ускорил шаг. Обещание магнуса было, увы, не абстрактной угрозой. Молодому рыцарю довелось как-то за гораздо меньшую провинность провести неделю в клетке, которую до него занимал секахи – огромный крылатый человекоподобный монстр, отличающийся жутким нравом. Юноше совершенно не хотелось повторять этот печальный опыт, но теперь его мысли быстро перескочили на иную, куда более важную тему.
Война.
Началась война.
Она шла где-то далеко, он даже не знал, где именно, и вполне могла закончиться за несколько недель, как случилось недавно, во время короткого столкновения с Хатаном. Хватило всего трех сражений – и ни одного по-настоящему большого, жаловался Де Геррен, чтобы на границе снова воцарился мир.
Недовольный Вигилисса напрасно бороздил море Нага на боевых галерах – хатанский наварх так и не принял вызова, и раздосадованный флотоводец вернулся в Оганна-Ванк спустя месяц охмурять придворных красавиц и изливать гнев в поединках с их недовольными супругами.
Да и гро-вантары крайне редко принимали участие в битвах. В последний раз это случилось чуть больше века тому назад, во время великой войны Четырех Королевств.
И все равно параболану было страшно. Он яростно чесал то нос, то переносицу, то брови и не мог успокоиться. Молодое тело его вибрировало от напряжения, а в ушах раздавался долгий и протяжный стон гонга и отзывался медным привкусом во рту. Война Короткое слово, а звучит как приговор. И почему-то кажется, что теперь все будет иначе – навсегда иначе. И больше никогда не станет так, как было до…
* * *
Его доблестные воины уже не были прежней ордой, но еще не стали армией, о которой он мечтал.
Но Хар-Даван понимал, что непобедимым его войско сделают только грядущие сражения – бесконечный горький, трудный и необходимый опыт, замешенный на крови, поту и слезах. Что выживут лучшие, что останутся ветераны – они и составят костяк его армии. А пока он ничего не может сделать, остается только ждать и терпеть.
Он был мастером и того и другого.
Последние несколько лет ему снились стихи и битвы.
И однажды он понял, что стихи должны быть как битвы, а битвы – как стихи. Что если ты хочешь добиться успеха, то стихи нужно слагать всякий раз так, как если бы смерть уже заглядывала в твои глаза и у тебя не оставалось возможности когда-нибудь потом подобрать слова точнее и вложить в них чуть побольше души. Писать стихи следовало так, как если бы не было у тебя этого заманчивого потом. Как если бы это оказалось последнее, что тебе позволили сказать. А душу – душу нужно растворять в словах, как кровь в быстрой прозрачной воде, чтобы она утекла вместе с рекой к далекому морю. И чтобы душа осталась в этих словах навсегда и таким образом обрела бессмертие, вне зависимости от того, как решат ее дальнейшую судьбу жестокие боги.
А битва должна происходить из высокого вдохновения, чтобы потом, оглядываясь назад, ты мог без стыда и смущения признаться – это я создал ее такой. Это дитя моей мысли. Это итог моего ремесла.
Полководец должен возноситься над битвой как на крыльях, так же как и поэт возносится над жизнью магией своих стихов. В кровавом сражении есть свое очарование, своя красота – оно восхитительно, как буря, которую ты можешь вызвать и утишить по своему произволению, как извержение вулкана, которое подчиняется только тебе, когда багровые, исходящие ядовитым паром потоки лавы текут туда, куда ты им укажешь.
Как поэзия дает власть над слепой стихией жизни, так ремесло полководца дает власть над стихией войны.
А сия война не бессмысленна – она призвана опрокинуть существующий мир, низвергнуть его и вернуть к истокам. Тогда он сумеет создать нечто новое и прекрасное, воплотить свою мечту и исполнить предназначение. И когда это произойдет, он обретет свободу и будет волен идти на все четыре стороны. Он уже знает, куда отправится, когда все завершится, и знает, кого позовет с собой.
Никто из его подданных не представлял, о чем мечтает их рахаган, сидя у единственного дерева в жаркой степи, прижавшись к нему спиной, закрыв глаза – и синий, бездонный, и красный, свирепый.
Им представлялось – о безмерной власти над покоренными народами, новой победе, прекрасных покорных женщинах, наконец, о сокровищах, которые ждали его за стенами осажденного города, о сладком вине и изысканных яствах. Потому что они судили по себе.
А он просто шаг за шагом возвращался в Баласангун.
* * *
Риардон Хорн осторожно потряс за плечо спящего магистра. Ему было жаль будить его, и особенно – такой злой вестью. Но ничего не поделаешь. Это же жизнь, как любит говорить сам Фрагг Монтекассино, с грустью разглядывая очередного поверженного монстра, – то везет, то не очень. Но это еще не причина умирать.
Мавайен сел среди подушек, не открывая глаз. Он ненавидел, когда его будили через полчаса после того, как ему едва удалось приманить сон.
Опытный рукуйен звякнул серебряной чашечкой, в которой плескалась густая, темная, омерзительная на вкус жидкость. Вытяжка из желез теймури обжигала гортань и долго еще щипала язык, но идеально восстанавливала силы. В ордене ее давали больным, раненым и таким вот – смертельно уставшим и изможденным. В иные времена Монтекассино поглощал ее графинами.
Все так же не разлепляя тяжелых отекших век с красноватыми прожилками, он требовательно вытянул руку, и Риардон осторожно вставил чашку ему в пальцы. Магистр сделал большой глоток и скривился.
– Какое на редкость отвратительное пойло! – грустно произнес он, слегка шепелявя, ибо жидкость в первую минуту вызывала легкое онемение языка и нёба. – Ну что, мой мальчик… Если ты травишь меня поутру этой гадостью, значит, дела наши плохи.
– Именно так, Фрагг, – отвечал Хорн, давно уже не соблюдавший этикета, когда они оставались вдвоем. – Из Мараньи прислали красный свиток.
– Что ж, – сказал мавайен, спуская ноги с кровати. – Радости мало, но мы это предвидели. Ты послал за Хиттингом?
– Да, Фрагг. И за падре Берголомо тоже.
– Приготовь ему этого яду, иначе старик свалится с ног еще до полудня.
– Уже приготовил. И ему, и вам, и чегодайцу. И себе, с вашего позволения. А Керберону и двум телохранителям логофета – постели в комнате перед вашим кабинетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– Позови рукуйена Хорна, и побыстрее, – приказал магнус.
И когда параболан, гремя сапогами и спотыкаясь от усердия, бросился исполнять его веление, тихо и страшно произнес ему вслед:
– Никому ни слова, слышишь? Иначе я запру тебя в клетку.
Параболан содрогнулся, но не остановился, а только ускорил шаг. Обещание магнуса было, увы, не абстрактной угрозой. Молодому рыцарю довелось как-то за гораздо меньшую провинность провести неделю в клетке, которую до него занимал секахи – огромный крылатый человекоподобный монстр, отличающийся жутким нравом. Юноше совершенно не хотелось повторять этот печальный опыт, но теперь его мысли быстро перескочили на иную, куда более важную тему.
Война.
Началась война.
Она шла где-то далеко, он даже не знал, где именно, и вполне могла закончиться за несколько недель, как случилось недавно, во время короткого столкновения с Хатаном. Хватило всего трех сражений – и ни одного по-настоящему большого, жаловался Де Геррен, чтобы на границе снова воцарился мир.
Недовольный Вигилисса напрасно бороздил море Нага на боевых галерах – хатанский наварх так и не принял вызова, и раздосадованный флотоводец вернулся в Оганна-Ванк спустя месяц охмурять придворных красавиц и изливать гнев в поединках с их недовольными супругами.
Да и гро-вантары крайне редко принимали участие в битвах. В последний раз это случилось чуть больше века тому назад, во время великой войны Четырех Королевств.
И все равно параболану было страшно. Он яростно чесал то нос, то переносицу, то брови и не мог успокоиться. Молодое тело его вибрировало от напряжения, а в ушах раздавался долгий и протяжный стон гонга и отзывался медным привкусом во рту. Война Короткое слово, а звучит как приговор. И почему-то кажется, что теперь все будет иначе – навсегда иначе. И больше никогда не станет так, как было до…
* * *
Его доблестные воины уже не были прежней ордой, но еще не стали армией, о которой он мечтал.
Но Хар-Даван понимал, что непобедимым его войско сделают только грядущие сражения – бесконечный горький, трудный и необходимый опыт, замешенный на крови, поту и слезах. Что выживут лучшие, что останутся ветераны – они и составят костяк его армии. А пока он ничего не может сделать, остается только ждать и терпеть.
Он был мастером и того и другого.
Последние несколько лет ему снились стихи и битвы.
И однажды он понял, что стихи должны быть как битвы, а битвы – как стихи. Что если ты хочешь добиться успеха, то стихи нужно слагать всякий раз так, как если бы смерть уже заглядывала в твои глаза и у тебя не оставалось возможности когда-нибудь потом подобрать слова точнее и вложить в них чуть побольше души. Писать стихи следовало так, как если бы не было у тебя этого заманчивого потом. Как если бы это оказалось последнее, что тебе позволили сказать. А душу – душу нужно растворять в словах, как кровь в быстрой прозрачной воде, чтобы она утекла вместе с рекой к далекому морю. И чтобы душа осталась в этих словах навсегда и таким образом обрела бессмертие, вне зависимости от того, как решат ее дальнейшую судьбу жестокие боги.
А битва должна происходить из высокого вдохновения, чтобы потом, оглядываясь назад, ты мог без стыда и смущения признаться – это я создал ее такой. Это дитя моей мысли. Это итог моего ремесла.
Полководец должен возноситься над битвой как на крыльях, так же как и поэт возносится над жизнью магией своих стихов. В кровавом сражении есть свое очарование, своя красота – оно восхитительно, как буря, которую ты можешь вызвать и утишить по своему произволению, как извержение вулкана, которое подчиняется только тебе, когда багровые, исходящие ядовитым паром потоки лавы текут туда, куда ты им укажешь.
Как поэзия дает власть над слепой стихией жизни, так ремесло полководца дает власть над стихией войны.
А сия война не бессмысленна – она призвана опрокинуть существующий мир, низвергнуть его и вернуть к истокам. Тогда он сумеет создать нечто новое и прекрасное, воплотить свою мечту и исполнить предназначение. И когда это произойдет, он обретет свободу и будет волен идти на все четыре стороны. Он уже знает, куда отправится, когда все завершится, и знает, кого позовет с собой.
Никто из его подданных не представлял, о чем мечтает их рахаган, сидя у единственного дерева в жаркой степи, прижавшись к нему спиной, закрыв глаза – и синий, бездонный, и красный, свирепый.
Им представлялось – о безмерной власти над покоренными народами, новой победе, прекрасных покорных женщинах, наконец, о сокровищах, которые ждали его за стенами осажденного города, о сладком вине и изысканных яствах. Потому что они судили по себе.
А он просто шаг за шагом возвращался в Баласангун.
* * *
Риардон Хорн осторожно потряс за плечо спящего магистра. Ему было жаль будить его, и особенно – такой злой вестью. Но ничего не поделаешь. Это же жизнь, как любит говорить сам Фрагг Монтекассино, с грустью разглядывая очередного поверженного монстра, – то везет, то не очень. Но это еще не причина умирать.
Мавайен сел среди подушек, не открывая глаз. Он ненавидел, когда его будили через полчаса после того, как ему едва удалось приманить сон.
Опытный рукуйен звякнул серебряной чашечкой, в которой плескалась густая, темная, омерзительная на вкус жидкость. Вытяжка из желез теймури обжигала гортань и долго еще щипала язык, но идеально восстанавливала силы. В ордене ее давали больным, раненым и таким вот – смертельно уставшим и изможденным. В иные времена Монтекассино поглощал ее графинами.
Все так же не разлепляя тяжелых отекших век с красноватыми прожилками, он требовательно вытянул руку, и Риардон осторожно вставил чашку ему в пальцы. Магистр сделал большой глоток и скривился.
– Какое на редкость отвратительное пойло! – грустно произнес он, слегка шепелявя, ибо жидкость в первую минуту вызывала легкое онемение языка и нёба. – Ну что, мой мальчик… Если ты травишь меня поутру этой гадостью, значит, дела наши плохи.
– Именно так, Фрагг, – отвечал Хорн, давно уже не соблюдавший этикета, когда они оставались вдвоем. – Из Мараньи прислали красный свиток.
– Что ж, – сказал мавайен, спуская ноги с кровати. – Радости мало, но мы это предвидели. Ты послал за Хиттингом?
– Да, Фрагг. И за падре Берголомо тоже.
– Приготовь ему этого яду, иначе старик свалится с ног еще до полудня.
– Уже приготовил. И ему, и вам, и чегодайцу. И себе, с вашего позволения. А Керберону и двум телохранителям логофета – постели в комнате перед вашим кабинетом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101