Их, казалось, ничем не испугаешь, не прогонишь.
Из-под одеяла вытекала беловатая жидкость, окружая бордюром накрытое тело, за исключением той части, где угадывалась голова.
Азиз стоял в нерешительности посреди комнаты, охваченный чувством отвращения. Омерзительно было зрелище скопища жадно сосущих мух и этой беловатой жижи, медленно стекавшей на пол камеры.
Собравшись с духом, Азиз осторожно подошел к тому месту, где находилась голова, и приподнял край ветхого одеяла. В этот момент Абуль Вафа открыл глаза. Они равнодушно взглянули на Азиза. В них было равнодушие человека, который перестал чувствовать или понимать что-либо, различать вещи и людей вокруг. Взгляд их был пустой, немигающий, почти безумный. Глаза мертвого тела, в котором все застыло в неизменном положении. Рот слегка приоткрыт, из уголка стекает тонкой струйкой белая слюна. Губы стали тонкими, бледными, с синевой. Высохшее лицо испещрено множеством морщинок.
Азиз стянул одеяло чуть пониже. Складки кожи на остове тела, выступающая вперед нижняя челюсть придавали ему сходство с доисторическим животным.
Азизу казалось, что он видит перед собой уродливое тело умирающего дряхлого старика. Он отбросил одеяло. Туча черных мух поднялась с гудением и тут же облепила лежащую фигуру. Азизу чуть дурно не стало от открывшегося перед ним зрелища. Скелет из крупных костей, выпиравших под кожей, и по всему телу зияющие раны: плоть разлагалась еще до того, как наступила смерть. Глубоко в ранах копошились сотни белых червей, непрерывно терзая беспомощное, бесчувственное тело.
Азиз снова прикрыл тело одеялом, взял большую, безвольно повисшую руку и прошептал:
— Абуль Вафа...
Глаза отрешенно смотрели на него. Только едва заметно зашевелились губы, словно силясь что-то произнести.
- Абуль Вафа, ты меня слышишь? — Он повторил этот вопрос несколько раз с отчаянной настойчивостью. — Абуль Вафа, это я, Азиз. Ты не узнаешь меня?
В какой-то момент ему послышался невнятный звук. Преодолевая отвращение, он наклонил ухо поближе к губам. Ни звука не донеслось до него.
— Абуль Вафа, ты чего-нибудь хочешь?
Ему показалось, что это имя прозвучало как эхо в пустоте: Абуль Вафа>.. Абуль Вафа... Абуль Вафа...
Азиз выпрямился, шагнул назад, прочь от распростертой фигуры, и торопливо вышел из камеры, оглянувшись на прощанье.
В тот день он проснулся рано. Почти всю ночь он ворочался с боку на бок на жестком одеяле, расстеленном на полу, лишь ненадолго проваливаясь в сон.
Он прислонился к стене и сунул ноги под одеяло. Обрывки странных образов из недосмотренного сна мелькали в памяти, вызывая непонятный страх, недобрые предчувствия, что наступающий день сулит неприятные происшествия.
Неделю назад доктор Фуад сообщил ему, что власти согласились отправить его на лечение в больницу Каср аль-Айни. Вчера, когда все двери были заперты, он услышал громкий голос из коридора:
— Доктор Азиз из сто семьдесят третьей — утром в больницу Каср аль-Айни!
Он стоял у двери и отчетливо слышал, как голос повторил эту фразу. Когда все смолкло, Азиз беспокойно зашагал по узкой камере, в которую его поместили одного — из "медицинских соображений".
Последние дни были для него днями возвращения к жизни. Тюремная жизнь так монотонна, что постепенно убивает чувства, хоронит воспоминания о внешнем мире, о тех, кого любишь. Потому что невозможно постоянно жить одним лишь воображением, не испытывая в реальности того, что когда-то было доступно. Но в тюрьме надо смиряться и забывать, если хочешь выжить.
С другой стороны, и в тюремной жизни происходят своеобразные всплески, когда воображение внезапно разыгрывается, оживают эмоции, зреет подспудное желание взбунтоваться. Это напоминает неожиданный шторм в спокойном море. Вдруг задуют свирепые ветры, вздыбятся волны, которые потревожат не только гладь морскую, но и покой глубин. Любая новизна, перемена переворачивают жизнь, нарушают внешний покой.
Когда наконец Азиз в полной мере осознал, что очень скоро, возможно, окажется за пределами тюремных стен, он воспрянул духом. Он написал на папиросной бумажке записку с просьбой прислать ему вещи, о которых давно забыл и думать: пару новых туфель, новую тюремную униформу, брюки, длинный двубортный жакет с круглым стоячим воротником, четыре пары темных носков, расческу, белые платки, белье, портсигар, флакон одеколона. Обычно такие предметы не разрешались, и потому пришлось договориться со знакомым ассистентом-медиком, чтобы через него их передали тайком. В блок "А" он переносил их потом по частям в котомке во время ежедневных визитов вместе с Абдель Гаффаром в разные секции тюрьмы.
Как обычно, он весь день был на ногах, выполняя то, что положено, с привычным автоматизмом движений, хотя голова была занята совсем другим. Так водит машину на перегруженных улицах опытный водитель: думает о чем-то своем, а руки и ноги что-то нажимают, переключают. Азиз инстинктивно чувствовал, что в его жизни начинается новый этап. Он попытался представить свое будущее, и это дало толчок безудержной фантазии. Впервые за многие месяцы смог вспомнить лица Нации и Юсефа с такой отчетливостью, что они казались осязаемыми.
Обычно он спал крепко, без сновидений. Но в прошлую ночь сны были какими-то странными, тревожными и вспоминались и после пробуждения. Неужели через считанные часы он покинет эти стены, увидит прохожих на улицах, будет беседовать с обыкновенными людьми — доктором, медсестрами, носить нормальную одежду, питаться вместе с другими? Дышать утренним воздухом на террасе, глядя на Нил? Его навестит мать, и он поболтает с ней о повседневных мелочах, о которых давно позабыл. Он возьмет на руки сына, коснется губами лица Надии. О нет! Непременно должно что-то стрястись в последний момент. Все изменится, и в больницу он не попадет.
Он потянулся и нервно зевнул несколько раз подряд. Потоптался в нерешительности посреди камеры. Сегодня не было настроения делать физическую зарядку. Он поставил ноги на перевернутое жестяное ведро и подтянулся к решетке на окне. Взглянул на кусочек голубого неба и тут же спрыгнул на пол.
Во дворе прозвучал сигнал подъема. Азиз подождал, прислушиваясь. Заскрежетал ключ в воротах на первом этаже. Начинался новый день в тюрьме.
Накануне вечером Азиз договорился с Абдель Гаффаром, что тот отопрет его камеру прежде других. Теперь он с раздражением смотрел на неподвижную серую дверь. Когда же, черт побери, старик откроет ее? Почему опаздывает? Забыл, что ли? Впрочем, Абдель Гаффар никогда не страдал забывчивостью.
— Вас я никогда не позабуду. — Азиз вспомнил, как странно звучали эти слова в устах человека, чей лексикон был ограничен повседневной тюремной рутиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Из-под одеяла вытекала беловатая жидкость, окружая бордюром накрытое тело, за исключением той части, где угадывалась голова.
Азиз стоял в нерешительности посреди комнаты, охваченный чувством отвращения. Омерзительно было зрелище скопища жадно сосущих мух и этой беловатой жижи, медленно стекавшей на пол камеры.
Собравшись с духом, Азиз осторожно подошел к тому месту, где находилась голова, и приподнял край ветхого одеяла. В этот момент Абуль Вафа открыл глаза. Они равнодушно взглянули на Азиза. В них было равнодушие человека, который перестал чувствовать или понимать что-либо, различать вещи и людей вокруг. Взгляд их был пустой, немигающий, почти безумный. Глаза мертвого тела, в котором все застыло в неизменном положении. Рот слегка приоткрыт, из уголка стекает тонкой струйкой белая слюна. Губы стали тонкими, бледными, с синевой. Высохшее лицо испещрено множеством морщинок.
Азиз стянул одеяло чуть пониже. Складки кожи на остове тела, выступающая вперед нижняя челюсть придавали ему сходство с доисторическим животным.
Азизу казалось, что он видит перед собой уродливое тело умирающего дряхлого старика. Он отбросил одеяло. Туча черных мух поднялась с гудением и тут же облепила лежащую фигуру. Азизу чуть дурно не стало от открывшегося перед ним зрелища. Скелет из крупных костей, выпиравших под кожей, и по всему телу зияющие раны: плоть разлагалась еще до того, как наступила смерть. Глубоко в ранах копошились сотни белых червей, непрерывно терзая беспомощное, бесчувственное тело.
Азиз снова прикрыл тело одеялом, взял большую, безвольно повисшую руку и прошептал:
— Абуль Вафа...
Глаза отрешенно смотрели на него. Только едва заметно зашевелились губы, словно силясь что-то произнести.
- Абуль Вафа, ты меня слышишь? — Он повторил этот вопрос несколько раз с отчаянной настойчивостью. — Абуль Вафа, это я, Азиз. Ты не узнаешь меня?
В какой-то момент ему послышался невнятный звук. Преодолевая отвращение, он наклонил ухо поближе к губам. Ни звука не донеслось до него.
— Абуль Вафа, ты чего-нибудь хочешь?
Ему показалось, что это имя прозвучало как эхо в пустоте: Абуль Вафа>.. Абуль Вафа... Абуль Вафа...
Азиз выпрямился, шагнул назад, прочь от распростертой фигуры, и торопливо вышел из камеры, оглянувшись на прощанье.
В тот день он проснулся рано. Почти всю ночь он ворочался с боку на бок на жестком одеяле, расстеленном на полу, лишь ненадолго проваливаясь в сон.
Он прислонился к стене и сунул ноги под одеяло. Обрывки странных образов из недосмотренного сна мелькали в памяти, вызывая непонятный страх, недобрые предчувствия, что наступающий день сулит неприятные происшествия.
Неделю назад доктор Фуад сообщил ему, что власти согласились отправить его на лечение в больницу Каср аль-Айни. Вчера, когда все двери были заперты, он услышал громкий голос из коридора:
— Доктор Азиз из сто семьдесят третьей — утром в больницу Каср аль-Айни!
Он стоял у двери и отчетливо слышал, как голос повторил эту фразу. Когда все смолкло, Азиз беспокойно зашагал по узкой камере, в которую его поместили одного — из "медицинских соображений".
Последние дни были для него днями возвращения к жизни. Тюремная жизнь так монотонна, что постепенно убивает чувства, хоронит воспоминания о внешнем мире, о тех, кого любишь. Потому что невозможно постоянно жить одним лишь воображением, не испытывая в реальности того, что когда-то было доступно. Но в тюрьме надо смиряться и забывать, если хочешь выжить.
С другой стороны, и в тюремной жизни происходят своеобразные всплески, когда воображение внезапно разыгрывается, оживают эмоции, зреет подспудное желание взбунтоваться. Это напоминает неожиданный шторм в спокойном море. Вдруг задуют свирепые ветры, вздыбятся волны, которые потревожат не только гладь морскую, но и покой глубин. Любая новизна, перемена переворачивают жизнь, нарушают внешний покой.
Когда наконец Азиз в полной мере осознал, что очень скоро, возможно, окажется за пределами тюремных стен, он воспрянул духом. Он написал на папиросной бумажке записку с просьбой прислать ему вещи, о которых давно забыл и думать: пару новых туфель, новую тюремную униформу, брюки, длинный двубортный жакет с круглым стоячим воротником, четыре пары темных носков, расческу, белые платки, белье, портсигар, флакон одеколона. Обычно такие предметы не разрешались, и потому пришлось договориться со знакомым ассистентом-медиком, чтобы через него их передали тайком. В блок "А" он переносил их потом по частям в котомке во время ежедневных визитов вместе с Абдель Гаффаром в разные секции тюрьмы.
Как обычно, он весь день был на ногах, выполняя то, что положено, с привычным автоматизмом движений, хотя голова была занята совсем другим. Так водит машину на перегруженных улицах опытный водитель: думает о чем-то своем, а руки и ноги что-то нажимают, переключают. Азиз инстинктивно чувствовал, что в его жизни начинается новый этап. Он попытался представить свое будущее, и это дало толчок безудержной фантазии. Впервые за многие месяцы смог вспомнить лица Нации и Юсефа с такой отчетливостью, что они казались осязаемыми.
Обычно он спал крепко, без сновидений. Но в прошлую ночь сны были какими-то странными, тревожными и вспоминались и после пробуждения. Неужели через считанные часы он покинет эти стены, увидит прохожих на улицах, будет беседовать с обыкновенными людьми — доктором, медсестрами, носить нормальную одежду, питаться вместе с другими? Дышать утренним воздухом на террасе, глядя на Нил? Его навестит мать, и он поболтает с ней о повседневных мелочах, о которых давно позабыл. Он возьмет на руки сына, коснется губами лица Надии. О нет! Непременно должно что-то стрястись в последний момент. Все изменится, и в больницу он не попадет.
Он потянулся и нервно зевнул несколько раз подряд. Потоптался в нерешительности посреди камеры. Сегодня не было настроения делать физическую зарядку. Он поставил ноги на перевернутое жестяное ведро и подтянулся к решетке на окне. Взглянул на кусочек голубого неба и тут же спрыгнул на пол.
Во дворе прозвучал сигнал подъема. Азиз подождал, прислушиваясь. Заскрежетал ключ в воротах на первом этаже. Начинался новый день в тюрьме.
Накануне вечером Азиз договорился с Абдель Гаффаром, что тот отопрет его камеру прежде других. Теперь он с раздражением смотрел на неподвижную серую дверь. Когда же, черт побери, старик откроет ее? Почему опаздывает? Забыл, что ли? Впрочем, Абдель Гаффар никогда не страдал забывчивостью.
— Вас я никогда не позабуду. — Азиз вспомнил, как странно звучали эти слова в устах человека, чей лексикон был ограничен повседневной тюремной рутиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107