Азиз положил в нее роман Стейнбека "Гроздья гнева", который купил почитать в дорогу. Рядом шел отец, погруженный в свои невеселые раздумья. Конечно же, он мечтал, чтобы его сын стал знаменитым врачом. Но сын поступил иначе — забросил все ради какой-то безумной идеи, рожденной его юношеским воображением. Отец сгорбился, словно на его плечи опустилась невидимая ноша, шел тяжело, с трудом двигая ватными ногами. Азиз избегал его взгляда. Он никогда и в мыслях не держал обидеть отца, а сейчас чувствовал, что старый человек, идущий рядом с ним, несет в себе горечь, которую тщетно пытается скрыть.
Азиз поднялся в вагон второго класса, прошел по проходу в поисках свободного места. Забросив сумку на багажную полку, он приблизился к окну. Вновь увидел седую голову отца, его усталые глаза, слегка дрожащую руку с выпуклыми венами, подносящую сигарету ко рту. Проводы затягивались: чертов поезд, кажется, задерживался с отправкой. Минуты тянулись медленно, и это тяготило обоих. Они с отцом не привыкли открыто выражать свои чувства и теперь оба молчали. Наконец прозвучал сигнал к отправлению, вагоны дернулись, медленно поплыли вдоль перрона.
Отец сказал:
— Сынок, ты уж, пожалуйста, недолго...
Преподаватель физики объяснил им закон тяготения для определения массы, веса и плотности. Позднее Азиз стал открывать для себя совсем другие законы, управлявшие весом и плотностью его тела. Эти законы не имели ничего общего с теми, что ему довелось изучать в школе и колледже. Они, оказывается, могли сделать его тело легким, как бабочка, или, наоборот, тяжелым, как чугунное ядро. Ему предстояло пройти весь этот путь: понять, что такое нищета и каторжный труд, беды и страдания тысяч и тысяч людей, прежде чем мелькнула в его мозгу удивительная догадка о том, что вопреки общепринятому мнению существуют в природе законы веса, плотности и тяготения, не имеющие никакого отношения к науке, которую он так старательно постигал в колледже.
Никогда прежде это открытие не проникало в его сознание с такой отчетливостью и остротой, как сейчас, здесь, в тюремной камере, где он лежал на матрасе, заляпанном кровью, с клоком ваты, торчащим из дырки.
Теперь только он в полной мере испытал удивительное ощущение полной невесомости. Время здесь не имело границ, размышлять можно было бесконечно. Его мучители надеялись, что, запертый в четырех стенах, он утратит волю к борьбе и погибнет. Но именно здесь ему открылось то, о чем он не догадывался раньше. Именно здесь он сумел познать себя...
Двадцать третий день голодовки. Странное ощущение бесплотности. Кажется, что тело постепенно перешло в иное состояние, медленно испарилось, стало облачком высоко в небе, вне действия земного притяжения.
Когда он поднимался по железной лестнице, его покачивало от слабости. Ему казалось, что он наглотался какого-то зелья: приятное головокружение, гордое сознание победы над плотью, голодом, физическими страданиями.
Двери камер на третьем этаже были распахнуты — черные П1СТИ, разинутые в пространстве. Он запрокинул голову в небо. Голубой квадрат, перечеркнутый черной колючей проволокой. Эта проволока была неотъемлемой частью тюрьмы — тесной клетки, населенной бесплотными призраками. Эта клетка была создана на заре истории для тех, кто отказывался смириться с установленным порядком вещей.
Двери были распахнуты, потому что тюремщикам было незачем остерегаться заключенных, толстобрюхий стражник у тюремных ворот больше не испытывал необходимости быть начеку. Истощенные голодом узники лежали почти без движения. Их было пятеро в каждой камере, расположившихся на маленьком квадрате асфальта: четверо в ряд и один — поперек, возле их ног. Пять бритых голов, выглядывающих из-под черного одеяла. Они едва заметно дышали, источая гнилостный запах пустых желудков через полуоткрытые рты. Все они были похожи друг на друга: провалившиеся глаза, острые скулы, нелепо торчащие уши, восковые лица, покрывшиеся черной щетиной...
Иногда из-под одеяла высовывается длинная худая рука, слабо покачивается, отгоняя мух, вьющихся над головами. Иногда одно тело поднимается над лежащими, пошатываясь, направляется к черному ведру в углу комнаты...
Реже из открытых дверей доносятся иные звуки. Неожиданно раздается смех, улыбки волной пробегают от лица к лицу, от камеры к камере. Чей-то горячий шепот вдруг зазвучит отчетливо и живо, нарушая молчание, повисшее над их головами. Стон боли в ночи. Тихая песня, что льется сквозь стальные решетки, достигая чутких ушей, прислушивающихся в темноте. Иной раз подхватят эту песню другие голоса, и прозвучит в ней гордый вызов людей, чей дух не удалось сломить.
Но день ото дня узники слабеют, их голоса звучат все глуше. Тяжелая тишина заполняет камеры, как удушливый газ. От физической немощи червячок сомнения начинает подтачивать мозг. Постепенно растет беспокойство, появляются первые признаки страха, зародившегося в глубинах сознания. Сначала он скрывается в подкорке, а затем пробивается наружу, готовый выплеснуться в вопле самосохранения, в отчаянном бунте против неизбежной смерти. Только остатки надежды сдерживают этот страх, только воля и опыт борьбы не дают ему разрастись, охватывая все своей липкой паутиной.
И все равно внутренний протест не может быть подавлен до конца. Глаза отражают смятение и тревогу. Огромные запавшие глаза — карие, серые, черные, с белками, подернутыми желтизной. Они глядят из посиневших провалов, и в них то вспыхивает, то затухает внутренний огонь. В них отражается борьба между надеждой и отчаянием, жаждой жизни и полным истощением сил, приливом решимости и порывом к капитуляции. Во всех глазах застыл один и тот же вопрос: сколько мы еще продержимся? Сколько еще продлится наша голодовка?
Они просили о немногом. Им необходимо было получать несколько печатных страниц в день, чтобы знать о том, что происходит в мире. Иметь ручку и бумагу, чтобы писать, сохраняя способность к мышлению, которая могла угаснуть в этих четырех стенах, в этом ужасающем однообразии тюремного быта. Они требовали электрического освещения по ночам, чтобы сократить долгие часы ожидания рассвета. Кусочек мяса, сыра или стакан молока вдобавок к их скудной диете, чтобы вдохнуть жизнь в атрофировавшиеся мышцы, заглушить грызущий голод. Дополнительное одеяло, чтобы согреть тело от леденящего холода, поднимающегося от каменного пола, от сырости, которой тянуло от стен, потолка и открытого окошка. Зарешеченное окно было границей между ними и внешним миром. Но эта граница не задерживала ледяные сквозняки, обдувавшие их скорчившиеся тела всю ночь и особенно перед рассветом.
Азиз медленно двигался мимо распростертых тел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Азиз поднялся в вагон второго класса, прошел по проходу в поисках свободного места. Забросив сумку на багажную полку, он приблизился к окну. Вновь увидел седую голову отца, его усталые глаза, слегка дрожащую руку с выпуклыми венами, подносящую сигарету ко рту. Проводы затягивались: чертов поезд, кажется, задерживался с отправкой. Минуты тянулись медленно, и это тяготило обоих. Они с отцом не привыкли открыто выражать свои чувства и теперь оба молчали. Наконец прозвучал сигнал к отправлению, вагоны дернулись, медленно поплыли вдоль перрона.
Отец сказал:
— Сынок, ты уж, пожалуйста, недолго...
Преподаватель физики объяснил им закон тяготения для определения массы, веса и плотности. Позднее Азиз стал открывать для себя совсем другие законы, управлявшие весом и плотностью его тела. Эти законы не имели ничего общего с теми, что ему довелось изучать в школе и колледже. Они, оказывается, могли сделать его тело легким, как бабочка, или, наоборот, тяжелым, как чугунное ядро. Ему предстояло пройти весь этот путь: понять, что такое нищета и каторжный труд, беды и страдания тысяч и тысяч людей, прежде чем мелькнула в его мозгу удивительная догадка о том, что вопреки общепринятому мнению существуют в природе законы веса, плотности и тяготения, не имеющие никакого отношения к науке, которую он так старательно постигал в колледже.
Никогда прежде это открытие не проникало в его сознание с такой отчетливостью и остротой, как сейчас, здесь, в тюремной камере, где он лежал на матрасе, заляпанном кровью, с клоком ваты, торчащим из дырки.
Теперь только он в полной мере испытал удивительное ощущение полной невесомости. Время здесь не имело границ, размышлять можно было бесконечно. Его мучители надеялись, что, запертый в четырех стенах, он утратит волю к борьбе и погибнет. Но именно здесь ему открылось то, о чем он не догадывался раньше. Именно здесь он сумел познать себя...
Двадцать третий день голодовки. Странное ощущение бесплотности. Кажется, что тело постепенно перешло в иное состояние, медленно испарилось, стало облачком высоко в небе, вне действия земного притяжения.
Когда он поднимался по железной лестнице, его покачивало от слабости. Ему казалось, что он наглотался какого-то зелья: приятное головокружение, гордое сознание победы над плотью, голодом, физическими страданиями.
Двери камер на третьем этаже были распахнуты — черные П1СТИ, разинутые в пространстве. Он запрокинул голову в небо. Голубой квадрат, перечеркнутый черной колючей проволокой. Эта проволока была неотъемлемой частью тюрьмы — тесной клетки, населенной бесплотными призраками. Эта клетка была создана на заре истории для тех, кто отказывался смириться с установленным порядком вещей.
Двери были распахнуты, потому что тюремщикам было незачем остерегаться заключенных, толстобрюхий стражник у тюремных ворот больше не испытывал необходимости быть начеку. Истощенные голодом узники лежали почти без движения. Их было пятеро в каждой камере, расположившихся на маленьком квадрате асфальта: четверо в ряд и один — поперек, возле их ног. Пять бритых голов, выглядывающих из-под черного одеяла. Они едва заметно дышали, источая гнилостный запах пустых желудков через полуоткрытые рты. Все они были похожи друг на друга: провалившиеся глаза, острые скулы, нелепо торчащие уши, восковые лица, покрывшиеся черной щетиной...
Иногда из-под одеяла высовывается длинная худая рука, слабо покачивается, отгоняя мух, вьющихся над головами. Иногда одно тело поднимается над лежащими, пошатываясь, направляется к черному ведру в углу комнаты...
Реже из открытых дверей доносятся иные звуки. Неожиданно раздается смех, улыбки волной пробегают от лица к лицу, от камеры к камере. Чей-то горячий шепот вдруг зазвучит отчетливо и живо, нарушая молчание, повисшее над их головами. Стон боли в ночи. Тихая песня, что льется сквозь стальные решетки, достигая чутких ушей, прислушивающихся в темноте. Иной раз подхватят эту песню другие голоса, и прозвучит в ней гордый вызов людей, чей дух не удалось сломить.
Но день ото дня узники слабеют, их голоса звучат все глуше. Тяжелая тишина заполняет камеры, как удушливый газ. От физической немощи червячок сомнения начинает подтачивать мозг. Постепенно растет беспокойство, появляются первые признаки страха, зародившегося в глубинах сознания. Сначала он скрывается в подкорке, а затем пробивается наружу, готовый выплеснуться в вопле самосохранения, в отчаянном бунте против неизбежной смерти. Только остатки надежды сдерживают этот страх, только воля и опыт борьбы не дают ему разрастись, охватывая все своей липкой паутиной.
И все равно внутренний протест не может быть подавлен до конца. Глаза отражают смятение и тревогу. Огромные запавшие глаза — карие, серые, черные, с белками, подернутыми желтизной. Они глядят из посиневших провалов, и в них то вспыхивает, то затухает внутренний огонь. В них отражается борьба между надеждой и отчаянием, жаждой жизни и полным истощением сил, приливом решимости и порывом к капитуляции. Во всех глазах застыл один и тот же вопрос: сколько мы еще продержимся? Сколько еще продлится наша голодовка?
Они просили о немногом. Им необходимо было получать несколько печатных страниц в день, чтобы знать о том, что происходит в мире. Иметь ручку и бумагу, чтобы писать, сохраняя способность к мышлению, которая могла угаснуть в этих четырех стенах, в этом ужасающем однообразии тюремного быта. Они требовали электрического освещения по ночам, чтобы сократить долгие часы ожидания рассвета. Кусочек мяса, сыра или стакан молока вдобавок к их скудной диете, чтобы вдохнуть жизнь в атрофировавшиеся мышцы, заглушить грызущий голод. Дополнительное одеяло, чтобы согреть тело от леденящего холода, поднимающегося от каменного пола, от сырости, которой тянуло от стен, потолка и открытого окошка. Зарешеченное окно было границей между ними и внешним миром. Но эта граница не задерживала ледяные сквозняки, обдувавшие их скорчившиеся тела всю ночь и особенно перед рассветом.
Азиз медленно двигался мимо распростертых тел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107