Когда он пьян, лучше и не подходить. К тому же ракы обостряет его геморрой... Ты что-нибудь выпьешь, чаю или кофе?
— Нет, спасибо.
Кямиль-бей остался один и, совершенно разбитый, чувствуя себя страшно виноватым, растянулся на койке. Ахмета нет... Узнай он об этом на свободе, как бы он горевал и сокрушался! А сейчас он не испытывал никакого горя. Ведь умер человек, которого он уже не любил и не уважал. Кямиль-бей чувствовал только страшную усталость, безнадежность, апатию.
«Как странно иногда складывается человеческая жизнь,— думал он. — Несколько недель, даже дней могут все изменить... Умри Ахмет на прошлой неделе от разрыва сердца, его похоронили бы как патриота, а теперь, пусть хотя бы только в моей памяти, он навсегда останется таким отвратительным и жалким, каким был в кабинете следователя». Кямиль-бей понимал, что, если бы Ахмет не повесился, им трудно было бы жить в одном мире. Ведь таким, как прежде, он уже никогда бы не стал.
Убедившись, что Ниязи не арестован, Камиль-бей больше не сомневался в его предательстве. Какую трагическую правду раскрыла случайно сочиненная им ложь!
Напрягая свой смятенный ум и стараясь трезво анализировать прошлое, Кямиль-бей обнаруживал все новые факты, подтверждавшие предательство Ниязи.
С какой назойливой настойчивостью передавал он требование Ахмета завтра же во что бы то ни стало отправить документы. Каким цинизмом звучало это «требование» после того, как Кямиль-бей увидел здесь Ахмета.
«Ахмета пытать не будут... У меня в участке знакомый лейтенант. Ахмет ни в чем не нуждается», — успокаивал Ниязи Кямиль-бея после ареста Ахмета. Какой знакомый? Вероятно, главный палач? Ловко придумано, ничего не скажешь! Кямиль-бей и Ахмет, не сговариваясь, солгали Ниязи, что директора французской компании уговорила Недиме. Ахмет хотел этим поднять ее престиж, а Кямиль-бей поддержал его, стесняясь подчеркивать свою роль в этом деле. И вот теперь эта невинная ложь превратилась в страшную улику против Недиме-ханым. А подавленность Ниязи после победы под Инёню или его растерянность, когда возникли затруднения с пароходом «Арарат»?
Кямиль-бей вдруг поднял руку, словно хотел за что-то ухватиться, вскочил и крикнул: «Помилуй, аллах!»
Ниязи-эфенди, познакомивший Ахмета с Розальти, вероятно, собирался поделить с ним пятьдесят тысяч лир. Так же как и тысячу лир при первой договоренности... Очевидно, тем турком, который повысил цену за фрахт парохода с десяти тысяч лир до одиннадцати тысяч, был сам Ниязи. Значит, он уже тогда украл двести пятьдесят лир, ведь половина суммы была уплачена заранее. А узнав от Недиме, что он лишился двадцати тысяч, он озлобился... Подлец! Проходимец!
Кямиль-бей провел рукой по пересохшим губам и с трудом проглотил слюну. Гнев душил его.
«Куда это девался Ниязи? Уж не заболел ли он? Представляю вам моего старшего брата Ниязи-агабея... Ниязи-агабей всегда придает мне силу и стойкость... Мой Ниязи-агабей!..» Кямиль-бей с болью и горечью вспоминал, какой любовью и уважением светились глаза Недиме, когда она произносила эти слова.
А как он предупреждал меня, что за мной следят! Объяснял, почему плата за пароход повысилась до пятидесяти тысяч лир! Наверное, думал, что, раз одна победа одержана, денег жалеть не будут... надеются победить!
Кямиль-бей нервно чиркнул спичкой, закурил. Торгуют всем: и надеждой, и отчаянием; важно одно—-заработать на том и на другом. Таких негодяев и повесить мало, трудно даже придумать, что с ними надо делать!
Борьба — с какой легкостью навязывала она свои требования и законы. Настоящую ненависть не утолишь даже убийством. Это чувство и созидающее и разрушающее. Кямиль-бей вдруг осознал страшную силу ненависти и обрадовался этому.
Братья Гонкур написали книгу «Мария Антуанетта». В ней так убедительно защищается «несчастная королева», «грустная мать», которую французы презрительно называли «австриячкой» и с радостью послали на гильотину, что, прочитав книгу, Кямиль-бей пожалел казненную женщину и осудил французов.
Теперь он понял, что господа Гонкур неправы. Разве может ошибаться народ, если он весь, от мала до велика, вступил в борьбу?
Он представил себе повесившегося Ахмета. Поджав ноги, скорчившись, он сдался смерти. В его спине застрял кинжал предательства Ниязи... На лице следы кулаков Абдульвахаба... На совести — вина перед Недиме-ханым и друзьями.
Но разве менее похож на мертвеца Ниязи-агабей с его сутулой спиной, острыми плечами, вечно бегающими глазами, даже если он еще жив?
До самого обеда Кямиль-бей размеренно шагал из угла в угол, как солдат на строевой подготовке. Его терзали злоба, презрение, ненависть. Эти чувства так завладели им, что он не подумал о необходимости как-то известить Недиме и Ихеана, что Ниязи — предатель.
Наконец после полудня он почувствовал сильную усталость, ему захотелось спать. В нетопленой камере было холодно. Лишенный воздуха, света, движения, обуреваемый одними и теми же мыслями, Кямиль-бей был совершенно разбит. Пока он раздумывал, стоит ли раздеться и лечь, за дверью послышались тяжелые шаги.
В камеру вошел желтолицый лейтенант со сросшимися бровями. С ним был какой-то сержант. Увидев его толстые губы, Кямиль-бей понял, что это палач Абдульва-хаб, известный своей жестокостью.
Офицер сквозь зубы поздоровался с Кямиль-беем, внимательно осмотрел камеру, словно видел ее впервые, и поморщился.
— Вам огня не дали? Сейчас же принести!—приказал он сержанту.— Мне передали, что вы просите газеты. Все беды валятся на вашу голову из-за газет. Вот я их никогда не читаю.
— Я думал, что, когда есть газеты, время проходит незаметнее.
— Хорошо! Пусть вам покупают газету. Но только «Пеям сабах»... Другие запрещены!
— Спасибо и за это.
— Вы еще что-нибудь хотите? Или на что-нибудь жалуетесь?
— Если можно сообщить домой, чтобы белье принесли...
— Подумаю.
— Еще, эфендим, я хочу, побриться. Я привык бриться каждое утро.
— Каждое утро многовато. Если человек бреется каждый день, его волосы становятся жесткими. Вот, например, мои. Они как щетина. Никакой бритвой не возьмешь. Я все же пришлю вам парикмахера. — Повернувшись к сержанту, лейтенант приказал:—Пришли парикмахера! Сейчас же!
Явился бородатый солдат-парикмахер. Его пальцы, которыми он касался лица Кямиль-бея, были холодны, как лед. Простыня и полотенце почернели от грязи, а старые бритвы совсем сточились и больше походили на толстые гвозди. Мыльница была помята и покоробилась.
Ибрагим принес горячую воду.
— Чему быть, того не миновать, — говорил парикмахер, намыливая бороду арестанта.— В конце концов, мужчина должен что-то пережить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Нет, спасибо.
Кямиль-бей остался один и, совершенно разбитый, чувствуя себя страшно виноватым, растянулся на койке. Ахмета нет... Узнай он об этом на свободе, как бы он горевал и сокрушался! А сейчас он не испытывал никакого горя. Ведь умер человек, которого он уже не любил и не уважал. Кямиль-бей чувствовал только страшную усталость, безнадежность, апатию.
«Как странно иногда складывается человеческая жизнь,— думал он. — Несколько недель, даже дней могут все изменить... Умри Ахмет на прошлой неделе от разрыва сердца, его похоронили бы как патриота, а теперь, пусть хотя бы только в моей памяти, он навсегда останется таким отвратительным и жалким, каким был в кабинете следователя». Кямиль-бей понимал, что, если бы Ахмет не повесился, им трудно было бы жить в одном мире. Ведь таким, как прежде, он уже никогда бы не стал.
Убедившись, что Ниязи не арестован, Камиль-бей больше не сомневался в его предательстве. Какую трагическую правду раскрыла случайно сочиненная им ложь!
Напрягая свой смятенный ум и стараясь трезво анализировать прошлое, Кямиль-бей обнаруживал все новые факты, подтверждавшие предательство Ниязи.
С какой назойливой настойчивостью передавал он требование Ахмета завтра же во что бы то ни стало отправить документы. Каким цинизмом звучало это «требование» после того, как Кямиль-бей увидел здесь Ахмета.
«Ахмета пытать не будут... У меня в участке знакомый лейтенант. Ахмет ни в чем не нуждается», — успокаивал Ниязи Кямиль-бея после ареста Ахмета. Какой знакомый? Вероятно, главный палач? Ловко придумано, ничего не скажешь! Кямиль-бей и Ахмет, не сговариваясь, солгали Ниязи, что директора французской компании уговорила Недиме. Ахмет хотел этим поднять ее престиж, а Кямиль-бей поддержал его, стесняясь подчеркивать свою роль в этом деле. И вот теперь эта невинная ложь превратилась в страшную улику против Недиме-ханым. А подавленность Ниязи после победы под Инёню или его растерянность, когда возникли затруднения с пароходом «Арарат»?
Кямиль-бей вдруг поднял руку, словно хотел за что-то ухватиться, вскочил и крикнул: «Помилуй, аллах!»
Ниязи-эфенди, познакомивший Ахмета с Розальти, вероятно, собирался поделить с ним пятьдесят тысяч лир. Так же как и тысячу лир при первой договоренности... Очевидно, тем турком, который повысил цену за фрахт парохода с десяти тысяч лир до одиннадцати тысяч, был сам Ниязи. Значит, он уже тогда украл двести пятьдесят лир, ведь половина суммы была уплачена заранее. А узнав от Недиме, что он лишился двадцати тысяч, он озлобился... Подлец! Проходимец!
Кямиль-бей провел рукой по пересохшим губам и с трудом проглотил слюну. Гнев душил его.
«Куда это девался Ниязи? Уж не заболел ли он? Представляю вам моего старшего брата Ниязи-агабея... Ниязи-агабей всегда придает мне силу и стойкость... Мой Ниязи-агабей!..» Кямиль-бей с болью и горечью вспоминал, какой любовью и уважением светились глаза Недиме, когда она произносила эти слова.
А как он предупреждал меня, что за мной следят! Объяснял, почему плата за пароход повысилась до пятидесяти тысяч лир! Наверное, думал, что, раз одна победа одержана, денег жалеть не будут... надеются победить!
Кямиль-бей нервно чиркнул спичкой, закурил. Торгуют всем: и надеждой, и отчаянием; важно одно—-заработать на том и на другом. Таких негодяев и повесить мало, трудно даже придумать, что с ними надо делать!
Борьба — с какой легкостью навязывала она свои требования и законы. Настоящую ненависть не утолишь даже убийством. Это чувство и созидающее и разрушающее. Кямиль-бей вдруг осознал страшную силу ненависти и обрадовался этому.
Братья Гонкур написали книгу «Мария Антуанетта». В ней так убедительно защищается «несчастная королева», «грустная мать», которую французы презрительно называли «австриячкой» и с радостью послали на гильотину, что, прочитав книгу, Кямиль-бей пожалел казненную женщину и осудил французов.
Теперь он понял, что господа Гонкур неправы. Разве может ошибаться народ, если он весь, от мала до велика, вступил в борьбу?
Он представил себе повесившегося Ахмета. Поджав ноги, скорчившись, он сдался смерти. В его спине застрял кинжал предательства Ниязи... На лице следы кулаков Абдульвахаба... На совести — вина перед Недиме-ханым и друзьями.
Но разве менее похож на мертвеца Ниязи-агабей с его сутулой спиной, острыми плечами, вечно бегающими глазами, даже если он еще жив?
До самого обеда Кямиль-бей размеренно шагал из угла в угол, как солдат на строевой подготовке. Его терзали злоба, презрение, ненависть. Эти чувства так завладели им, что он не подумал о необходимости как-то известить Недиме и Ихеана, что Ниязи — предатель.
Наконец после полудня он почувствовал сильную усталость, ему захотелось спать. В нетопленой камере было холодно. Лишенный воздуха, света, движения, обуреваемый одними и теми же мыслями, Кямиль-бей был совершенно разбит. Пока он раздумывал, стоит ли раздеться и лечь, за дверью послышались тяжелые шаги.
В камеру вошел желтолицый лейтенант со сросшимися бровями. С ним был какой-то сержант. Увидев его толстые губы, Кямиль-бей понял, что это палач Абдульва-хаб, известный своей жестокостью.
Офицер сквозь зубы поздоровался с Кямиль-беем, внимательно осмотрел камеру, словно видел ее впервые, и поморщился.
— Вам огня не дали? Сейчас же принести!—приказал он сержанту.— Мне передали, что вы просите газеты. Все беды валятся на вашу голову из-за газет. Вот я их никогда не читаю.
— Я думал, что, когда есть газеты, время проходит незаметнее.
— Хорошо! Пусть вам покупают газету. Но только «Пеям сабах»... Другие запрещены!
— Спасибо и за это.
— Вы еще что-нибудь хотите? Или на что-нибудь жалуетесь?
— Если можно сообщить домой, чтобы белье принесли...
— Подумаю.
— Еще, эфендим, я хочу, побриться. Я привык бриться каждое утро.
— Каждое утро многовато. Если человек бреется каждый день, его волосы становятся жесткими. Вот, например, мои. Они как щетина. Никакой бритвой не возьмешь. Я все же пришлю вам парикмахера. — Повернувшись к сержанту, лейтенант приказал:—Пришли парикмахера! Сейчас же!
Явился бородатый солдат-парикмахер. Его пальцы, которыми он касался лица Кямиль-бея, были холодны, как лед. Простыня и полотенце почернели от грязи, а старые бритвы совсем сточились и больше походили на толстые гвозди. Мыльница была помята и покоробилась.
Ибрагим принес горячую воду.
— Чему быть, того не миновать, — говорил парикмахер, намыливая бороду арестанта.— В конце концов, мужчина должен что-то пережить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89