Ты раб своих представлений о жизни.
— Раб, раб. Я раб, хорошо знающий, что нужно делать, чтобы спасти женщину... Да ты и сам это знаешь,— проговорил Кямиль-бей с грустной улыбкой... — К тому же сейчас я уже не богат. Во всяком случае, я так же, как и вы, могу перенести все.
— Что, снова задело самолюбие?.. И почему только вы, аристократы, никогда не можете придерживаться золотой середины? Сейчас речь идет не об Ихсане, Недиме-ханым или Кямиле... Речь идет о стране... Я хотел сказать о «родине»,— улыбнулся Ахмет, — но теперь это слово так опошлили... Надо было бы запретить употребление некоторых слов. И прежде всего таких, как «родина», «нация». Неужели тебе кажется странным, что люди, решившие отдать жизнь за свою страну, готовы ради нее поступиться честью?
— Я считаю, что лучше погибнуть, оставаясь верным* родине и не поступаясь честью.
— Да, погибнуть так, конечно, хорошо. Но если это невозможно, что поделаешь? Разве не запятнана честь всех пленников оккупированного отечества? Стереть это пятно мы можем, только освободив свою землю, и незачем прислушиваться к тому, что говорят о нас враги. Вот как мы думаем. О аллах! С тобой я и сам заговорил высокопарно... Извини...
— Хорошо, хорошо... Когда же мы все-таки пойдем к Ихсану?
— Значит, принимаешь наше предложение? Спасибо, я в тебе не ошибся. В школе ты мне всегда нравился больше других. Обычно людей испытывают на деле, но в тебе мы не сомневаемся. Мы уверены, что ты с честью выполнишь то, что тебе поручат.
— Разве ты допускал мысль, что я не соглашусь?
— Нет, конечно. Я был уверен, что ты согласишься, но Ихсан немного сомневался.
— Ну, благодарю тебя. А Ихсану я при свидании скажу, что он обидел меня... Так вот каким оказался Ихсан! Кто бы мог подумать? Просто удивительно!
Ахмет взглянул на часы:
— О, я опаздываю! Извини... Завтра встретимся здесь же.
— Да погоди же... Что мне нужно взять с собой?
— Ничего... Достаточно и того, что мы забираем тебя...
Кямиль-бей смотрел вслед уходящему Ахмету и взволнованно вертел в руках спичечную коробку. Сердце его было полно счастья. Он чувствовал, что может гордиться. Впервые в жизни от него ждали самопожертвования, а он уже давно стремился к нему. Бедняки, которые могли стать настоящими друзьями, всегда несколько сторонились его, потому что он был богат. А его тянуло именно к ним. Разве мог когда-нибудь богач пожертвовать собой ради другого. Между тем настоящий человек нуждается в том, чтобы кто-то жертвовал собой ради него, а временами и сам испытывает сильную потребность в самопожертвовании.
Когда Кямиль-бей вышел из читальни, мир показался ему еще прекраснее. Ради такого мира стоило жить. Он словно забыл, зачем приехал в Стамбул, вернее, цель,
ради которой он был здесь, представлялась ему теперь такой незначительной, что о ней не стоило и думать. Ему вдруг показалось, что, если он сейчас же пойдет к адвокату, все узнают о его тайне. А ведь он еще и сам как следует не насладился ею.
Кямиль-бей решил вернуться домой. Он поднялся на палубу курсирующего по Босфору пароходика и глубоко с облегчением вздохнул. В оказанном ему доверии он видел нечто большее, чем дружбу. Этому не было цены. Кямиль-бей понял, что, стараясь долгое время не замечать царившего в городе духа борьбы, он тем самым обманывал самого себя. Его страшно угнетало сознание того, что он остается вне этой борьбы. И вот наконец он тоже привлечен к работе, у него есть дело и друзья.
Кямиль-бей, полный огромной радости, вошел в дом. Встретив в гостиной Нермин, он взял ее за руки и заговорщическим тоном, будто говорил о какой-то тайне, спросил об Айше. Девочка спала, и Кямиль-бей увлек жену в детскую. Остановившись у кроватки, он внимательно посмотрел на спящую Кармен, как он ее называл. От густых черных бровей лицо ее казалось очень смуглым, в нем было что-то испанское. Может быть, причиной тому страна, где она родилась. Кямиль-бей часто спрашивал дочку по-французски: «Поняла, моя дорогая». Девочка щурила глазки, стараясь понять, что говорит отец. Тогда он слегка касался пальцем кончика ее носа. Сейчас он с трудом удержался от этой невинной шалости, боясь разбудить дочку, сжал пальцы в кулак и лишь потихоньку повторил два раза привычную фразу: «Поняла, моя дорогая»
— Что с вами?—удивилась Нермин.
— Ничего... Просто я люблю вас.
— Что это значит?
— Люблю вас — Айше и тебя...
— Вы вернулись домой пораньше, чтобы сказать мне именно об этом?
— А разве это неуважительная причина?
Он обнял жену, поцеловал ее в губы и, отступив на шаг, с восхищением посмотрел на самое красивое, как он считал, лицо в мире. Еще немного — и он усадил бы Нермин у детской кроватки, чтобы рассказать ей обо всем.
о снова сдержал себя, знай, что никому не имеет права говорить о своей тайне... Да, собственно, еще и не о чем было говорить. Посадили в тюрьму товарища, жена его занялась журналистикой, Кямиль-бея попросили оказать услугу — только и всего. Чтобы оценить все значение этих событий, надо было слышать людей в квартальной кофейне, слышать и видеть не глазами имама Мюмин-ходжи или отставного майора Хасан-бея, а глазами хромого плотника Рыза-эфенди...
— Вот так-то, дорогая моя женушка, — сказал он и погладил ее по щеке.
— Вы были у адвоката?
— Был.
— Он сообщил вам что-нибудь хорошее?
— Даже очень хорошее.
— Я рада.
— И я.
Кямиль-бей сунул руки в карманы и крепко сжал кулаки. Его сердце наполнилось отвагой, как у бесстрашного бойца-матадора. Он вдруг ощутил желание вонзить в быка мулеты и без конца повторять знаменитый клич испанских матадоров: «Вперед, бычок, вперед!». А ведь раньше, глядя на это кровавое зрелище, он считал его грубым и варварским. Ношение военной формы и оружия казалось ему тогда нелепым. Сейчас же он с удовольствием надел бы сапоги, брюки-галифе и саблю.
Впервые за последние месяцы Кямиль-бей поужинал с аппетитом. Радостный и возбужденный, сел он у камина, чтобы обдумать все в одиночестве.
Кто знает, как изменился Ихсан после фронта, плена и ареста! Но больше всего он думал о его жене — Неди-ме-ханым. Кямиль-бей старался представить себе эту женщину, занимающуюся журналистикой в оккупированной врагами столице поверженной Османской империи.
Сначала он пытался сравнить ее со смешными франтихами-журналистками, которых видел в Европе. Но почти все они были мужеподобны и эксцентричны. Тогда он стал припоминать женщин, которых ему приходилось встречать на улицах Стамбула. Например, женщины-мусорщицы, в грубошерстных серых стеганых куртках и
штанах, жалкие на вид работницы, головы и ногирых всегда обмотаны какими-то тряпками. Нет, нельзя было представить себе в редакции газе-ты этих бедно одетых женщин, так же как невозможно было бы увидеть там богатых стамбульчанок в шелковых чаршафах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
— Раб, раб. Я раб, хорошо знающий, что нужно делать, чтобы спасти женщину... Да ты и сам это знаешь,— проговорил Кямиль-бей с грустной улыбкой... — К тому же сейчас я уже не богат. Во всяком случае, я так же, как и вы, могу перенести все.
— Что, снова задело самолюбие?.. И почему только вы, аристократы, никогда не можете придерживаться золотой середины? Сейчас речь идет не об Ихсане, Недиме-ханым или Кямиле... Речь идет о стране... Я хотел сказать о «родине»,— улыбнулся Ахмет, — но теперь это слово так опошлили... Надо было бы запретить употребление некоторых слов. И прежде всего таких, как «родина», «нация». Неужели тебе кажется странным, что люди, решившие отдать жизнь за свою страну, готовы ради нее поступиться честью?
— Я считаю, что лучше погибнуть, оставаясь верным* родине и не поступаясь честью.
— Да, погибнуть так, конечно, хорошо. Но если это невозможно, что поделаешь? Разве не запятнана честь всех пленников оккупированного отечества? Стереть это пятно мы можем, только освободив свою землю, и незачем прислушиваться к тому, что говорят о нас враги. Вот как мы думаем. О аллах! С тобой я и сам заговорил высокопарно... Извини...
— Хорошо, хорошо... Когда же мы все-таки пойдем к Ихсану?
— Значит, принимаешь наше предложение? Спасибо, я в тебе не ошибся. В школе ты мне всегда нравился больше других. Обычно людей испытывают на деле, но в тебе мы не сомневаемся. Мы уверены, что ты с честью выполнишь то, что тебе поручат.
— Разве ты допускал мысль, что я не соглашусь?
— Нет, конечно. Я был уверен, что ты согласишься, но Ихсан немного сомневался.
— Ну, благодарю тебя. А Ихсану я при свидании скажу, что он обидел меня... Так вот каким оказался Ихсан! Кто бы мог подумать? Просто удивительно!
Ахмет взглянул на часы:
— О, я опаздываю! Извини... Завтра встретимся здесь же.
— Да погоди же... Что мне нужно взять с собой?
— Ничего... Достаточно и того, что мы забираем тебя...
Кямиль-бей смотрел вслед уходящему Ахмету и взволнованно вертел в руках спичечную коробку. Сердце его было полно счастья. Он чувствовал, что может гордиться. Впервые в жизни от него ждали самопожертвования, а он уже давно стремился к нему. Бедняки, которые могли стать настоящими друзьями, всегда несколько сторонились его, потому что он был богат. А его тянуло именно к ним. Разве мог когда-нибудь богач пожертвовать собой ради другого. Между тем настоящий человек нуждается в том, чтобы кто-то жертвовал собой ради него, а временами и сам испытывает сильную потребность в самопожертвовании.
Когда Кямиль-бей вышел из читальни, мир показался ему еще прекраснее. Ради такого мира стоило жить. Он словно забыл, зачем приехал в Стамбул, вернее, цель,
ради которой он был здесь, представлялась ему теперь такой незначительной, что о ней не стоило и думать. Ему вдруг показалось, что, если он сейчас же пойдет к адвокату, все узнают о его тайне. А ведь он еще и сам как следует не насладился ею.
Кямиль-бей решил вернуться домой. Он поднялся на палубу курсирующего по Босфору пароходика и глубоко с облегчением вздохнул. В оказанном ему доверии он видел нечто большее, чем дружбу. Этому не было цены. Кямиль-бей понял, что, стараясь долгое время не замечать царившего в городе духа борьбы, он тем самым обманывал самого себя. Его страшно угнетало сознание того, что он остается вне этой борьбы. И вот наконец он тоже привлечен к работе, у него есть дело и друзья.
Кямиль-бей, полный огромной радости, вошел в дом. Встретив в гостиной Нермин, он взял ее за руки и заговорщическим тоном, будто говорил о какой-то тайне, спросил об Айше. Девочка спала, и Кямиль-бей увлек жену в детскую. Остановившись у кроватки, он внимательно посмотрел на спящую Кармен, как он ее называл. От густых черных бровей лицо ее казалось очень смуглым, в нем было что-то испанское. Может быть, причиной тому страна, где она родилась. Кямиль-бей часто спрашивал дочку по-французски: «Поняла, моя дорогая». Девочка щурила глазки, стараясь понять, что говорит отец. Тогда он слегка касался пальцем кончика ее носа. Сейчас он с трудом удержался от этой невинной шалости, боясь разбудить дочку, сжал пальцы в кулак и лишь потихоньку повторил два раза привычную фразу: «Поняла, моя дорогая»
— Что с вами?—удивилась Нермин.
— Ничего... Просто я люблю вас.
— Что это значит?
— Люблю вас — Айше и тебя...
— Вы вернулись домой пораньше, чтобы сказать мне именно об этом?
— А разве это неуважительная причина?
Он обнял жену, поцеловал ее в губы и, отступив на шаг, с восхищением посмотрел на самое красивое, как он считал, лицо в мире. Еще немного — и он усадил бы Нермин у детской кроватки, чтобы рассказать ей обо всем.
о снова сдержал себя, знай, что никому не имеет права говорить о своей тайне... Да, собственно, еще и не о чем было говорить. Посадили в тюрьму товарища, жена его занялась журналистикой, Кямиль-бея попросили оказать услугу — только и всего. Чтобы оценить все значение этих событий, надо было слышать людей в квартальной кофейне, слышать и видеть не глазами имама Мюмин-ходжи или отставного майора Хасан-бея, а глазами хромого плотника Рыза-эфенди...
— Вот так-то, дорогая моя женушка, — сказал он и погладил ее по щеке.
— Вы были у адвоката?
— Был.
— Он сообщил вам что-нибудь хорошее?
— Даже очень хорошее.
— Я рада.
— И я.
Кямиль-бей сунул руки в карманы и крепко сжал кулаки. Его сердце наполнилось отвагой, как у бесстрашного бойца-матадора. Он вдруг ощутил желание вонзить в быка мулеты и без конца повторять знаменитый клич испанских матадоров: «Вперед, бычок, вперед!». А ведь раньше, глядя на это кровавое зрелище, он считал его грубым и варварским. Ношение военной формы и оружия казалось ему тогда нелепым. Сейчас же он с удовольствием надел бы сапоги, брюки-галифе и саблю.
Впервые за последние месяцы Кямиль-бей поужинал с аппетитом. Радостный и возбужденный, сел он у камина, чтобы обдумать все в одиночестве.
Кто знает, как изменился Ихсан после фронта, плена и ареста! Но больше всего он думал о его жене — Неди-ме-ханым. Кямиль-бей старался представить себе эту женщину, занимающуюся журналистикой в оккупированной врагами столице поверженной Османской империи.
Сначала он пытался сравнить ее со смешными франтихами-журналистками, которых видел в Европе. Но почти все они были мужеподобны и эксцентричны. Тогда он стал припоминать женщин, которых ему приходилось встречать на улицах Стамбула. Например, женщины-мусорщицы, в грубошерстных серых стеганых куртках и
штанах, жалкие на вид работницы, головы и ногирых всегда обмотаны какими-то тряпками. Нет, нельзя было представить себе в редакции газе-ты этих бедно одетых женщин, так же как невозможно было бы увидеть там богатых стамбульчанок в шелковых чаршафах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89