— Ниязи-эфенди.
— Арестованный?
— Да. Его привели вместе со мной и вчера днем уже били.
— Ты ошибаешься, бейим. Вчера привезли только троих. Одного капитан сразу отпустил. Не то он лодочник, не то возчик. Другого посадили во вторую камеру, и он все время спит. Утром я пытался его разбудить, а он как зарычит на меня: «Эй, медведь, проснусь, несдобровать тебе!» Больше никого не приводили. А вчера Абдульва-хаб никого не бил. Ведь бьют-то здесь, у нас. Да и не могли вы ничего слышать. Хоть режь человека, никто не узнает, а днем и вовсе не бьют... Всему свое время. Палка любит ночь, когда все спят.
—Значит, ты просто не знаешь. Может быть, его привели одного и посадили в камеру наверху. Ибрагим немного подумал.
— Наверху? Может быть, и не знаю, если его сразу отвели в полицейскую часть. Из Чанкыры, говоришь?
— Да.
— Из самого Чанкыры или какой-нибудь окрестной деревни?
— Из самого... Там есть огромный постоялый двор. Он принадлежит его отцу, который в свое время был муфтием.
— Верно! Это «Ташхан». Огромный, как казарма... Говоришь, отец его муфтием был? Значит, этот Ниязи — настоящий человек.
— Да, отец его был муфтием.
— Тогда я его знаю. Богатый человек! Муфтий Чанкыры— этого достаточно. Подожди, сейчас посмотрю... О аллах, аллах! Стали уже и чанкырыйцев хватать! Какой позор!
Ибрагим вышел. Довольный, что хитрость удалась, Кямиль-бей радостно потер руки. И хоть обманутый им человек был всего-навсего простым солдатом, Кямиль-бей чувствовал себя победителем. У него даже появился
аппетит, и он с удовольствием принялся за принесенную Ибрагимом еду. Наевшись, Кямиль-бей лег на койку и стал считать сучки в досках закопченного потолка. Их было много, маленьких и больших, как звезд на ночном небе. Один аллах мог знать, сколько их!
Обреченный на безделье, Кямиль-бей стал вспоминать свою жизнь. Он никогда не искал приключений. Многие его друзья в погоне за острыми ощущениями или славой отправлялись на охоту в Африку или на утлых лодчонках переплывали океан. Кямиль-бей объездил весь мир, но предпочитал проводить время, сидя у камина в комфортабельных гостиницах, подобно английскому аристократу. Перебирая в памяти все события своей жизни, он не мог вспомнить ни одного случая, когда, подчиняясь чужому влиянию или поддавшись обстоятельствам, изменил бы своим привычкам.
Он думал: «А если бы в тот день, когда я встретил на мосту Ахмета,. меня попросили помочь не Недиме-ханым, а привели, ну скажем, к самому Мустафе-паше в его роскошный салон и паша лично попросил меня о помощи, как бы я поступил? «Это не мое дело, эфендим», — сказал бы я и если был бы богат, как прежде, может быть, пожертвовал даже целое имение. Но не из любви к родине, а так, как это принято в высшем свете. Я поступил бы точно так же, как поступает аристократ, оплачивая свой проигрыш в азартных играх».
Если бы я был богат... Разве могут меняться поступки и взгляды человека в зависимости от того, беден он или богат? Будь я богат, друзья вряд ли попросили бы у меня о такой помощи.
Допустим, все-таки попросили, что бы я сделал? Построил бы большую типографию, нанял редакторов и, как капиталист, управлял делом со стороны. Не было бы необходимости работать и Недиме-ханым. И им двоим, а если считать и Ахмета, всем троим сегодня ничего бы не угрожало.
Отдавая родине деньги, он чувствовал бы себя совершенно спокойно и не видел бы ничего предосудительного в том, что его жена в гостиной дяди подрядчика Ибрагим-бея встречается с иностранными офицерами. Узнав в один прекрасный день об аресте главного редактора своей газеты, он вначале притворился бы страшно рассерженным, что газету используют для нелегальных дел, а затем, может
быть Даже вместе с Ибрагим-беем, отправился бы в штаб оккупационного командования, стараясь спасти человека, и уж, во всяком случае, помог бы его семье материально.
Именно богатство и давало то ощущение безопасности, которое так не любила Недиме-ханым. Не будь такой большой разницы в распределении жизненных благ, обе стороны скорее поняли бы друг друга и, может быть, со временем перестали бы враждовать. Нет, его не пугала бедность. Возможно потому, что затруднения только начинались. У него осталось еще семь лир. Семь дней он сможет покупать хлеб, сыр, сигареты. Он не знал, есть ли деньги дома. А что, если Нермин и Айше будут голодать? Голодать... голодать... Кямиль-бей нервно зажег сигарету: «Если Нермин меня действительно любит, она все перенесет. Но что будет с Недиме?» И Кямиль-бей задумался над тем, любит ли его Нермин настолько, чтобы ради него пожертвовать собой. С тех пор как они поженились, у них не было повода для самопожертвования. Спокойная жизнь в достатке не нуждалась в таких испытаниях. Любовь их не была похожа и на ту, которую описывают в книгах. Ей никогда ничего не угрожало, и за нее не надо было бороться.
«Хорошо, что у нас Айше. Не будь Айше, Нермин не выдержала бы одиночества», — подумал Кямиль-бей.
Воспоминания о жене и ребенке постепенно успокоили его. Конечно, Нермин его любит, она ему. предана и все поймет.,
Услышав шаги, Кямиль-бей перестал курить и посмотрел на дверь. В камеру, улыбаясь, вошел Ибрагим. Его крупное круглое лицо казалось еще шире, чем всегда.
— Ты перепугал меня, ага-эфенди. Я все обошел. Слава аллаху, здесь нет никого из Чанкыры.
— Может, он не сказал, что из Чанкыры.
— Нет, кроме тебя, вообще никого не привозили.
— А может быть, его отпустили утром?
— Нет. Вас было только трое. — Ибрагим замолчал, немного подумал, потом, прикрыв дверь, приблизился к Кямиль-бею и прошептал:—Помнишь, ты спрашивал меня об Ахмете? Еще привет просил передать?
— Да, ну и что?
— Лучше бы я передал. А то грех взял на душу. Вчера ночью бедняга повесился.
— Что ты говоришь?
— Повесился. Да еще как...
— Как же?
— Изорвал простыню на ленты, да и сплел их, как женскую косу. «Я, — говорит, — заразился чесоткой. Надо приготовить лекарство». И попросил купить ему сто дирхемов оливкового масла. Потом намочил эту простыню в масле и привязал ее к решетке окна. — Ибрагим подошел к окну и показал рукой:—Вот сюда...
— Так ведь это же слишком низко. Ноги касались пола. Может быть, его убили?
— Кто убьет такую погань? Сам повесился. Поджал ноги и повис на решетке. Сержант Абдульвахаб страшно разозлился. «Сдох подлец!—сказал он. — Самоубийцу на том свете ждут страшные мучения».
Кямиль-бей был так потрясен, что у него закружилась голова.
— Что с газетами? Бумагу и чернила принес? — спросил он, не узнавая своего собственного голоса.
— Дежурный офицер еще спит.
— Разве его не разбудили, когда стало известно о самоубийстве Ахмета?
— Зачем будить? Вчера вечером опять пришел пьяный, избил ординарца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89