Кямиль-бей решил, что если его начнут пытать, он будет так защищаться, что им ничего не останется, как только убить его. Он будет бороться с ними голыми руками, будет поносить их жен и матерей, пока палачи не потеряют терпение и не прикончат его.
В эту ночь Кямиль-бей понял, что ругань — тоже сильное оружие. Да, он будет драться. Так драться и ругаться, что окончательно выведет их из себя и добьется своего. Ему казалось, что он очнулся от кошмарного сна. Рубашка промокла от пота, зубы стучали, он дрожал, словно его голым выставили на мороз. Кямиль-бей вдруг почувствовал страшную усталость. «Нужно поспать, — решил он.— Меня ждет борьба, поэтому я должен быть сильным».
Он откинул одеяло и увидел когда-то белый холстяной матрац, ставший от грязи и раздавленных клопов разноцветным. Кямпль-бея передернуло от омерзения. «Значит,
я еще не сошел с ума, — с удовлетворением подумал он. — Ведь на фронте, дорогой, не имеют и этого». Он разделся, лег в постель, накрылся одеялом и проспал всю ночь глубоким, безмятежным сном.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Утром Кямиль-бей дал Ибрагиму еще одну лиру. Теперь у него осталось всего семь лир. Ибрагим запер дверь и пошел за покупками. Кямиль-бей посмотрел на часы. Еще не было девяти. Он боялся одиночества и с тревогой думал о том, что придется весь день провести одному в этой камере. Ему казалось, что он не вынесет этого, и его снова охватил страх.
Ибрагим обещал узнать, разрешается ли купить газеты, и переговорить с начальством насчет бумаги и чернил. Вот пить кофе и курить можно сколько угодно! А ведь во времена Мурата IV ' десяткам тысяч людей отрубали головы только за то, что они пили кофе и курили... Конечно, меняются времена, меняются и законы... Возможно, наступит и такое время, когда людей будут бросать в тюрьмы только за то, что они мыслят или любят своих детей. Если уже сейчас грамотность считается подозрительной, значит, это жестокое, бесчеловечное время не за горами.
Проходя в уборную, Кямиль-бей опять вспомнил Якуба Джемиля, и за каменными столбами коридора ему вновь померещились притаившиеся моряки... Ведь несколько лет назад, после налета на Великую Порту, тот же Энвер-паша, отдавший приказ о расстреле Джемиля, не раз его обнимал и целовал. Да и только ли тогда? Он целовал его и потом, когда Джемиль с одним товарищем вывели убийц Махмуда Шевкет-паши из дома на улице Пире Мехмет. Кямиль-бей понял, почему арестант, не сдавший оружия, чувствует себя спокойно. На память ему пришли сло-
ва, прочитанные в какой-то книге: «Лучшим доказательством упадка является такое положение в стране, когда власти теряют способность к управлению». А ведь Османская империя уже несколько лет находится в таком положении.
Якуб Джемиль хотел бороться против целого государства один, с двумя пистолетами в руках. Он был побежден, но побежден не законом, а предательством своего ординарца. Ведь предательство часто оказывается сильнее закона.
Кямиль-бей снова вспомнил Ахмета, Ниязи, и сердце его сжалось. Ниязи-эфенди никогда не смотрел человеку в лицо. Кямиль-бей никогда не видел таких бегающих, беспокойных глаз. А какие странные руки! Всегда влажные, безжизненные, холодные, как у мертвеца. Здороваясь, он не пожимал рук друзей, не отвечал на их рукопожатие.
Кямиль-бей как-то случайно встретил его на пустынной улице. Он шел впереди, сутулясь, засунув руки в карманы плаща, с угрюмым видом человека, замышляющего убийство. Кямиль-бей помнил, что тогда земля была покрыта снегом. Когда он, прибавив шаг, догнал Ниязи и окликнул его, тот растерялся, словно его застали за каким-то грязным делом.
Все это так отчетливо вспомнилось Кямиль-бею, будто происходило только вчера. Но сейчас эта встреча впервые показалась ему подозрительной. Если он все же ошибается... Если Ниязи действительно предатель, нет смысла упорствовать.... В таком случае Недиме-ханым погибла.
Кямиль-бей беспомощно посмотрел на свои руки. Большие руки рослого человека благородного происхождения. Летом он работал в саду, и они, естественно, несколько огрубели, но все же не утратили гибкости и красоты. Сомневаться в Ниязи-эфенди все равно, что сомневаться в своих руках. Как нельзя эти руки принудить к преступлению, так невозможно представить себе Ниязи предателем.
Кямиль-бей вспомнил и другие странности в поведении Ниязи. Как проникновенно произносил он слова «там у нас...» Он говорил это, словно вспоминал свою возлюбленную... А как гневно он восклицал: «Вот увидите, мы перебьем всех подлецов — и внутренних и пришедших к нам в страну извне... Всех... От мала до велика». Своей верой он вселял надежду в окружающих, даже в самых безнадежных случаях. Кроме того, он же измирец — гражданин
священного города, поднявшегося на защиту ограбленной, голодной, смертельно усталой нации, которая веками была жертвой предательства. Может быть, обессиленный пытками, он корчится сейчас в страшных муках, страдает не только физически, но и морально оттого, что не может больше участвовать в борьбе... истерзанное тело не подчиняется его воле...
Кямиль-бей вдруг почувствовал гордость от сознания, что находится в одном ряду с людьми, делающими историю. Конечно, после победы останутся в живых и многие пострадавшие за то, что поддерживали Анатолию. Но они не окажутся в таком жалком положении, как инвалиды мировой войны. Он с радостью подумал: «О нашем аресте, должно быть, уже сообщили в Анкару, Мустафе Кемаль-паше... А Мустафа Кемаль-паша, может быть, спросил: «Кто этот Кямиль?» Хоть несколько минут, но в Анкаре думали о нем. Сам Освободитель, нахмурив свой благородный лоб, достойный поцелуя, подумал о Кямиль-бее. Он, может быть, будет доволен, что привлек на сторону борющихся еще одного человека, преданного и готового пожертвовать всем. Вера в правоту своего дела придала Кямиль-бею силы. И на душе у него стало радостно, как у молодого офицера, впервые отмеченного в приказе.
Один поэт, покончивший жизнь самоубийством, написал: «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей!» ' Как он ошибался! Иногда и жить и умереть можно по-новому.
Ибрагим вернулся, так и не узнав, разрешают ли арестованным иметь газеты, бумагу и чернила. Дежурный офицер спал, и не у кого было спросить. Ибрагим был чем-то удручен. Он для приличия поломался, когда Кямиль-бей предложил ему оставить себе сдачу, но и не особенно благодарил, наконец взяв ее. Было видно, что он привык к чаевым.
Кямиль-бей опять принялся лгать, в последние дни он делал это все чаще и чаще.
— Хорошо, что отпустили этого беднягу! — сказал он Ибрагиму.
— Какого беднягу?
— Ниязи-эфенди. Подожди-ка, да ведь он твой земляк! Он тоже из Чанкыры.
— Из самого Чанкыры или окрестностей? Кто, ты говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
В эту ночь Кямиль-бей понял, что ругань — тоже сильное оружие. Да, он будет драться. Так драться и ругаться, что окончательно выведет их из себя и добьется своего. Ему казалось, что он очнулся от кошмарного сна. Рубашка промокла от пота, зубы стучали, он дрожал, словно его голым выставили на мороз. Кямиль-бей вдруг почувствовал страшную усталость. «Нужно поспать, — решил он.— Меня ждет борьба, поэтому я должен быть сильным».
Он откинул одеяло и увидел когда-то белый холстяной матрац, ставший от грязи и раздавленных клопов разноцветным. Кямпль-бея передернуло от омерзения. «Значит,
я еще не сошел с ума, — с удовлетворением подумал он. — Ведь на фронте, дорогой, не имеют и этого». Он разделся, лег в постель, накрылся одеялом и проспал всю ночь глубоким, безмятежным сном.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Утром Кямиль-бей дал Ибрагиму еще одну лиру. Теперь у него осталось всего семь лир. Ибрагим запер дверь и пошел за покупками. Кямиль-бей посмотрел на часы. Еще не было девяти. Он боялся одиночества и с тревогой думал о том, что придется весь день провести одному в этой камере. Ему казалось, что он не вынесет этого, и его снова охватил страх.
Ибрагим обещал узнать, разрешается ли купить газеты, и переговорить с начальством насчет бумаги и чернил. Вот пить кофе и курить можно сколько угодно! А ведь во времена Мурата IV ' десяткам тысяч людей отрубали головы только за то, что они пили кофе и курили... Конечно, меняются времена, меняются и законы... Возможно, наступит и такое время, когда людей будут бросать в тюрьмы только за то, что они мыслят или любят своих детей. Если уже сейчас грамотность считается подозрительной, значит, это жестокое, бесчеловечное время не за горами.
Проходя в уборную, Кямиль-бей опять вспомнил Якуба Джемиля, и за каменными столбами коридора ему вновь померещились притаившиеся моряки... Ведь несколько лет назад, после налета на Великую Порту, тот же Энвер-паша, отдавший приказ о расстреле Джемиля, не раз его обнимал и целовал. Да и только ли тогда? Он целовал его и потом, когда Джемиль с одним товарищем вывели убийц Махмуда Шевкет-паши из дома на улице Пире Мехмет. Кямиль-бей понял, почему арестант, не сдавший оружия, чувствует себя спокойно. На память ему пришли сло-
ва, прочитанные в какой-то книге: «Лучшим доказательством упадка является такое положение в стране, когда власти теряют способность к управлению». А ведь Османская империя уже несколько лет находится в таком положении.
Якуб Джемиль хотел бороться против целого государства один, с двумя пистолетами в руках. Он был побежден, но побежден не законом, а предательством своего ординарца. Ведь предательство часто оказывается сильнее закона.
Кямиль-бей снова вспомнил Ахмета, Ниязи, и сердце его сжалось. Ниязи-эфенди никогда не смотрел человеку в лицо. Кямиль-бей никогда не видел таких бегающих, беспокойных глаз. А какие странные руки! Всегда влажные, безжизненные, холодные, как у мертвеца. Здороваясь, он не пожимал рук друзей, не отвечал на их рукопожатие.
Кямиль-бей как-то случайно встретил его на пустынной улице. Он шел впереди, сутулясь, засунув руки в карманы плаща, с угрюмым видом человека, замышляющего убийство. Кямиль-бей помнил, что тогда земля была покрыта снегом. Когда он, прибавив шаг, догнал Ниязи и окликнул его, тот растерялся, словно его застали за каким-то грязным делом.
Все это так отчетливо вспомнилось Кямиль-бею, будто происходило только вчера. Но сейчас эта встреча впервые показалась ему подозрительной. Если он все же ошибается... Если Ниязи действительно предатель, нет смысла упорствовать.... В таком случае Недиме-ханым погибла.
Кямиль-бей беспомощно посмотрел на свои руки. Большие руки рослого человека благородного происхождения. Летом он работал в саду, и они, естественно, несколько огрубели, но все же не утратили гибкости и красоты. Сомневаться в Ниязи-эфенди все равно, что сомневаться в своих руках. Как нельзя эти руки принудить к преступлению, так невозможно представить себе Ниязи предателем.
Кямиль-бей вспомнил и другие странности в поведении Ниязи. Как проникновенно произносил он слова «там у нас...» Он говорил это, словно вспоминал свою возлюбленную... А как гневно он восклицал: «Вот увидите, мы перебьем всех подлецов — и внутренних и пришедших к нам в страну извне... Всех... От мала до велика». Своей верой он вселял надежду в окружающих, даже в самых безнадежных случаях. Кроме того, он же измирец — гражданин
священного города, поднявшегося на защиту ограбленной, голодной, смертельно усталой нации, которая веками была жертвой предательства. Может быть, обессиленный пытками, он корчится сейчас в страшных муках, страдает не только физически, но и морально оттого, что не может больше участвовать в борьбе... истерзанное тело не подчиняется его воле...
Кямиль-бей вдруг почувствовал гордость от сознания, что находится в одном ряду с людьми, делающими историю. Конечно, после победы останутся в живых и многие пострадавшие за то, что поддерживали Анатолию. Но они не окажутся в таком жалком положении, как инвалиды мировой войны. Он с радостью подумал: «О нашем аресте, должно быть, уже сообщили в Анкару, Мустафе Кемаль-паше... А Мустафа Кемаль-паша, может быть, спросил: «Кто этот Кямиль?» Хоть несколько минут, но в Анкаре думали о нем. Сам Освободитель, нахмурив свой благородный лоб, достойный поцелуя, подумал о Кямиль-бее. Он, может быть, будет доволен, что привлек на сторону борющихся еще одного человека, преданного и готового пожертвовать всем. Вера в правоту своего дела придала Кямиль-бею силы. И на душе у него стало радостно, как у молодого офицера, впервые отмеченного в приказе.
Один поэт, покончивший жизнь самоубийством, написал: «В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей!» ' Как он ошибался! Иногда и жить и умереть можно по-новому.
Ибрагим вернулся, так и не узнав, разрешают ли арестованным иметь газеты, бумагу и чернила. Дежурный офицер спал, и не у кого было спросить. Ибрагим был чем-то удручен. Он для приличия поломался, когда Кямиль-бей предложил ему оставить себе сдачу, но и не особенно благодарил, наконец взяв ее. Было видно, что он привык к чаевым.
Кямиль-бей опять принялся лгать, в последние дни он делал это все чаще и чаще.
— Хорошо, что отпустили этого беднягу! — сказал он Ибрагиму.
— Какого беднягу?
— Ниязи-эфенди. Подожди-ка, да ведь он твой земляк! Он тоже из Чанкыры.
— Из самого Чанкыры или окрестностей? Кто, ты говоришь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89