— Сорок девять сантиметров. Устраивает?..
На ней сиреневый костюм из тонкой шерсти. «Для ясных вечеров ранней осени»,— невольно звучит в моих ушах.
— Я так тебе обрадовалась,— говорит она.— Знаешь, не с кем поговорить... Маме я не все рассказываю, а отец не поймет. И потом... Я так редко его вижу...
— Это от тебя зависит,— говорю я.
— Да, конечно. Но когда я звоню ему и говорю, что хочу прийти, он не спрашивает, как я живу. Он говорит: «Не забудь зайти в кондитерскую». Хотя я и так не забываю...
Аленка прогуливается по балкону. Неоновые бюстгальтеры вспыхивают в небе и гаснут. Возникают три девицы из «Мулен Ружа», их сменяет гигантское слово «Кан-к а н»...
Аленка останавливается возле меня и берет меня за РУку.
— Не клеится у меня жизнь, понимаешь? Я его люблю. Я хочу ребенка. Если бы он меня любил, он бы рад был, правда? А он — ни за что. Значит, он не любит меня. Или не уверен, что любит... Я не могу так жить. И я решила — уйду! Вот тебе первой об этом говорю...
Я смотрю на нее, озаренную переменчивым светом рекламных огней. В темных глазах, как в вечерней воде, отражается голубое, зеленое, красное. А личико у нее совсем как на том памятном детском снимке — жалобное, сиротливое... Где вы, четырнадцатилетние парижане?! Обнажите свои шпаги! Или во Франции перевелись д'ар-таньяны?..
— Конечно, на него влияет семья,— говорит Аленка.— Им не нравится, что я манекенщица. Их почему-то коробит от этого слова. Однако подарки они берут. Я привезла его матери замшевое пальто из Каира, и она взяла. Ее от него не коробит...
Не помню, что я говорила ей. Наверно, советовала подождать, подумать. Спрашивала, собирается ли она учиться дальше. Она же способная. Надо думать о будущем. Профессия манекенщицы недолговечна. Кажется, именно это я говорила ей тогда, на балконе над площадью Сен-Лазар. Но главное я помню. Помню, что я любила и жалела ее в тот вечер. И чувство ответственности старшей за младшую, у которой «жизнь не клеится»,— я испытала его там, на балконе,— тоже помню до сих пор.
Потом нас позвали. Мужчины откупорили армянский коньяк, наш дорожный запас, и предложили нам выпить с ними. Аленка увидела шоколад «Золотой ярлык» и захлопала в ладоши. Она была весела, рассказывала, как французская фирма «Диор» дала обед в честь русских манекенщиц в ресторане на Эйфелевой башне. И как она впервые ела устриц,— ничего особенного, похоже на холодец. Она рассказывала, не отводя глаз от большого трюмо, позируя перед ним, как перед фотообъективом. Иногда она вставала и, прогуливаясь по комнате, останавливалась перед вторым трюмо — над камином. Слава богу, зеркал в нашем номере хватало.
Когда они ушли, я долго стояла на балконе одна. Мне было грустно. Вспоминалось легкое прощальное прикосновение ее щеки к моей, порывистое, как бы заговорщическое пожатие руки. Нет, разговор на балконе не был ею забыт. В тот вечер я была нужна ей. В целом Париже — только я. Ей было плохо, и на чужбине я была для нее всем — матерью, отцом, друзьями, родиной.
Я стояла на балконе среди неоновых вспышек. Мне было одиноко. Бежала электрогазета над вокзалом — Реймс — Монако, 3:1 Бюстгальтеры, холодильники, самолеты и цветы загорались и гасли. Три девицы отплясывали канкан над соседней крышей. Среди этих всполохов робко мелькнула настоящая грозовая зарница и тут же погасла. Вряд ли ее и заметил кто-нибудь, кроме меня...
С тех пор прошло несколько лет. С Аленкой мы видимся редко. Иногда у дяди или случайно на улице. От дяди я знаю, что она ушла из Дома моделей и готовится в медицинский институт. И что у нее новый муж. Я его еще не видела. Здесь, на родине, у каждой из нас своя жизнь, свои друзья. Здесь мы только сестры — не больше.
1962
«КРУГОСВЕТКА»
На второй день плаванья двухпалубный теплоход «Лесков», следующий по маршруту Москва — Горький — Москва,— маршрут этот любители водного туризма прозвали «кругосветкой»,— пришел в Рязань.
Был теплый воскресный вечер, и какая-то неторопливость чувствовалась во всем, чего ни касался глаз. На соборной площади, над прочими церквами и соборами, царил Успенский собор с синими луковками в звездах. И закат цвета красной меди сообщал всем куполам и колокольням свое тепло и свой, тоже негромкий и как бы металлический, звон. Под обрывом, огибая площадь, текла неширокая тихая речка Трубеж, впадающая в Оку близ Рязани. За речкой виднелось село, домишки, яблоневые сады. У кого-то гуляли, и нестройное пение слышалось далеко в чистом воздухе.
— Папа, иди сюда,— позвала Катя.— Тут еще одна церковь!
— Оставь папу в покое,— сказала Кира.— Пусть делает, что хочет.
Жена была сердита на него. Возможно, она как-то по-своему истолковала его задумчивость и желание уединиться. Днем она выговорила ему за это.
— Ты не такой, как всегда. Я хочу понять, что с тобой.
— Просто я очень устал,— сказал он.
— Устал от нас? — спросила Кира. Ее серые и теперь еще красивые глаза смотрели на него с гордым вызовом. И он подумал, что она еще сможет выйти замуж. Даже по любви...
Она продолжала говорить, но он не слышал ее. Как на экране телевизора с выключенным звуком, он видел сердитый взгляд, видел, как шевелятся губы, вздрагивают тонкие ноздри. Потом он скорей угадал, чем услышал имя «Тоня». Это имя украшало все их ссоры и недоразу мения. Только имя, и ничего больше,— призрак его первой любви.
От этого имени он очнулся. Включил слух на словах «очень напрасно».
И сейчас, стоя на соборной площади, над речкой с тревожным названием Трубеж,— тревожным потому, что в нем сочетались слова «рубеж» и «труба»,— он думал: «Может быть, напрасно. Если будут глупые ссоры, обиды. Может быть...»
Накануне отъезда он позвонил Довлетову. Сказал, что хочет его повидать. Довлетов только что вернулся из Женевы, где проходил симпозиум по хирургии. Когда-то они начинали вместе, работали в одной клинике, и оба считались хорошими диагностами. Теперь он пришел к нему, чтобы подтвердить диагноз, который сам себе поставил.
Верней, пришел он с тайной надеждой, что Довлетов его опровергнет. Ибо диагноз этот был равен смертному приговору...
Ожидая Довлетова в его служебном кабинете, слишком скромном для такой величины, какой был теперь Довлетов в медицинском мире, он таил еще робкую надежду на помилование. На то, что Довлетов высмеет его диагноз или хотя бы усомнится в нем. Он согласен был даже на то, чтобы Довлетов ошибся и дал ему отсрочку. Но все это улетучилось, когда тот вошел — большой, громкий. Светило! За ним в кабинет ворвался хвост светил поменьше, но он резко отсек его: «Потом, потом, потом!» — и захлопнул дверь.
— Слыхал новый анекдот? — спросил он.— Невропатолог щекочет больным пятки — проверяет «рефлекс на ревность»...
Они не виделись двадцать лет, и он ожидал, что Довлетов начнет расспрашивать о семье и работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
На ней сиреневый костюм из тонкой шерсти. «Для ясных вечеров ранней осени»,— невольно звучит в моих ушах.
— Я так тебе обрадовалась,— говорит она.— Знаешь, не с кем поговорить... Маме я не все рассказываю, а отец не поймет. И потом... Я так редко его вижу...
— Это от тебя зависит,— говорю я.
— Да, конечно. Но когда я звоню ему и говорю, что хочу прийти, он не спрашивает, как я живу. Он говорит: «Не забудь зайти в кондитерскую». Хотя я и так не забываю...
Аленка прогуливается по балкону. Неоновые бюстгальтеры вспыхивают в небе и гаснут. Возникают три девицы из «Мулен Ружа», их сменяет гигантское слово «Кан-к а н»...
Аленка останавливается возле меня и берет меня за РУку.
— Не клеится у меня жизнь, понимаешь? Я его люблю. Я хочу ребенка. Если бы он меня любил, он бы рад был, правда? А он — ни за что. Значит, он не любит меня. Или не уверен, что любит... Я не могу так жить. И я решила — уйду! Вот тебе первой об этом говорю...
Я смотрю на нее, озаренную переменчивым светом рекламных огней. В темных глазах, как в вечерней воде, отражается голубое, зеленое, красное. А личико у нее совсем как на том памятном детском снимке — жалобное, сиротливое... Где вы, четырнадцатилетние парижане?! Обнажите свои шпаги! Или во Франции перевелись д'ар-таньяны?..
— Конечно, на него влияет семья,— говорит Аленка.— Им не нравится, что я манекенщица. Их почему-то коробит от этого слова. Однако подарки они берут. Я привезла его матери замшевое пальто из Каира, и она взяла. Ее от него не коробит...
Не помню, что я говорила ей. Наверно, советовала подождать, подумать. Спрашивала, собирается ли она учиться дальше. Она же способная. Надо думать о будущем. Профессия манекенщицы недолговечна. Кажется, именно это я говорила ей тогда, на балконе над площадью Сен-Лазар. Но главное я помню. Помню, что я любила и жалела ее в тот вечер. И чувство ответственности старшей за младшую, у которой «жизнь не клеится»,— я испытала его там, на балконе,— тоже помню до сих пор.
Потом нас позвали. Мужчины откупорили армянский коньяк, наш дорожный запас, и предложили нам выпить с ними. Аленка увидела шоколад «Золотой ярлык» и захлопала в ладоши. Она была весела, рассказывала, как французская фирма «Диор» дала обед в честь русских манекенщиц в ресторане на Эйфелевой башне. И как она впервые ела устриц,— ничего особенного, похоже на холодец. Она рассказывала, не отводя глаз от большого трюмо, позируя перед ним, как перед фотообъективом. Иногда она вставала и, прогуливаясь по комнате, останавливалась перед вторым трюмо — над камином. Слава богу, зеркал в нашем номере хватало.
Когда они ушли, я долго стояла на балконе одна. Мне было грустно. Вспоминалось легкое прощальное прикосновение ее щеки к моей, порывистое, как бы заговорщическое пожатие руки. Нет, разговор на балконе не был ею забыт. В тот вечер я была нужна ей. В целом Париже — только я. Ей было плохо, и на чужбине я была для нее всем — матерью, отцом, друзьями, родиной.
Я стояла на балконе среди неоновых вспышек. Мне было одиноко. Бежала электрогазета над вокзалом — Реймс — Монако, 3:1 Бюстгальтеры, холодильники, самолеты и цветы загорались и гасли. Три девицы отплясывали канкан над соседней крышей. Среди этих всполохов робко мелькнула настоящая грозовая зарница и тут же погасла. Вряд ли ее и заметил кто-нибудь, кроме меня...
С тех пор прошло несколько лет. С Аленкой мы видимся редко. Иногда у дяди или случайно на улице. От дяди я знаю, что она ушла из Дома моделей и готовится в медицинский институт. И что у нее новый муж. Я его еще не видела. Здесь, на родине, у каждой из нас своя жизнь, свои друзья. Здесь мы только сестры — не больше.
1962
«КРУГОСВЕТКА»
На второй день плаванья двухпалубный теплоход «Лесков», следующий по маршруту Москва — Горький — Москва,— маршрут этот любители водного туризма прозвали «кругосветкой»,— пришел в Рязань.
Был теплый воскресный вечер, и какая-то неторопливость чувствовалась во всем, чего ни касался глаз. На соборной площади, над прочими церквами и соборами, царил Успенский собор с синими луковками в звездах. И закат цвета красной меди сообщал всем куполам и колокольням свое тепло и свой, тоже негромкий и как бы металлический, звон. Под обрывом, огибая площадь, текла неширокая тихая речка Трубеж, впадающая в Оку близ Рязани. За речкой виднелось село, домишки, яблоневые сады. У кого-то гуляли, и нестройное пение слышалось далеко в чистом воздухе.
— Папа, иди сюда,— позвала Катя.— Тут еще одна церковь!
— Оставь папу в покое,— сказала Кира.— Пусть делает, что хочет.
Жена была сердита на него. Возможно, она как-то по-своему истолковала его задумчивость и желание уединиться. Днем она выговорила ему за это.
— Ты не такой, как всегда. Я хочу понять, что с тобой.
— Просто я очень устал,— сказал он.
— Устал от нас? — спросила Кира. Ее серые и теперь еще красивые глаза смотрели на него с гордым вызовом. И он подумал, что она еще сможет выйти замуж. Даже по любви...
Она продолжала говорить, но он не слышал ее. Как на экране телевизора с выключенным звуком, он видел сердитый взгляд, видел, как шевелятся губы, вздрагивают тонкие ноздри. Потом он скорей угадал, чем услышал имя «Тоня». Это имя украшало все их ссоры и недоразу мения. Только имя, и ничего больше,— призрак его первой любви.
От этого имени он очнулся. Включил слух на словах «очень напрасно».
И сейчас, стоя на соборной площади, над речкой с тревожным названием Трубеж,— тревожным потому, что в нем сочетались слова «рубеж» и «труба»,— он думал: «Может быть, напрасно. Если будут глупые ссоры, обиды. Может быть...»
Накануне отъезда он позвонил Довлетову. Сказал, что хочет его повидать. Довлетов только что вернулся из Женевы, где проходил симпозиум по хирургии. Когда-то они начинали вместе, работали в одной клинике, и оба считались хорошими диагностами. Теперь он пришел к нему, чтобы подтвердить диагноз, который сам себе поставил.
Верней, пришел он с тайной надеждой, что Довлетов его опровергнет. Ибо диагноз этот был равен смертному приговору...
Ожидая Довлетова в его служебном кабинете, слишком скромном для такой величины, какой был теперь Довлетов в медицинском мире, он таил еще робкую надежду на помилование. На то, что Довлетов высмеет его диагноз или хотя бы усомнится в нем. Он согласен был даже на то, чтобы Довлетов ошибся и дал ему отсрочку. Но все это улетучилось, когда тот вошел — большой, громкий. Светило! За ним в кабинет ворвался хвост светил поменьше, но он резко отсек его: «Потом, потом, потом!» — и захлопнул дверь.
— Слыхал новый анекдот? — спросил он.— Невропатолог щекочет больным пятки — проверяет «рефлекс на ревность»...
Они не виделись двадцать лет, и он ожидал, что Довлетов начнет расспрашивать о семье и работе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25