.. Я тогда в армии служил. В войсках ПВО. В прожекторных частях. И при салютах наши прожектора применялись. Мы на углу Тверского и Пушкинской стояли. Вы должны помнить...
— Я помню,— сказала она.— Я хорошо помню... Прожектора и солдаты.
Дали желтый свет. И тут же зеленый. Они тронулись с места и поехали в плотной толпе машин. Он выруливал уверенно и точно, втискиваясь в просвет между грузовиками и фургонами, обходя своих собратьев-таксистов. Она машинально читала надписи на бортах и кузовах: «Соблюдайте рядность!», «Осторожно! Дети!», «Не уверен — не обгоняй!»...
Он был уверен и обгонял, продвигаясь вперед, насколько можно было продвинуться в неповоротливом стаде, сбившемся в узкой горловине позади площади. И когда развернулись, снова вспыхнул красный.
— Красивые раньше были салюты,— сказал он.— С прожекторной сеткой. Помните? Прожектора наши ставили по всей Москве, а команды принимали с общего КП. Разные фигуры были. Нам особенно нравилась сетка — все небо переплетено, как в голубой сетке... А то еще крутили прожектор, и все небо кружилось. А тут еще ракеты и залпы грохают...
— Да, волшебное было зрелище,— согласилась она.
— Галки, глупые, очень волновались,— сказал он и приготовился переключить скорость — дали желтый.— Поднимались со своих гнезд и кричали, метались...
— Помню я этих глупых галок,— сказала она и почувствовала, что улыбается.
Он поправил автомобильное зеркальце, она поняла — чтобы ее увидеть. Но и он стал ей лучше виден. Он все так же смотрел вперед сощурясь, но и его глаза заулыбались.
— А после салюта нас отпускали на площадь,— сказал он.— Там все больше девчонки танцевали. Которая побойчей, та водит за кавалера. Мы подружек таких разбивали. Они с нами охотно шли. Тогда солдаты были в моде. Теперь с солдатом не всякая пойдет...
Они остановились у дома, где ей нужно было взять ноты. Она поднялась на второй этаж. Здесь жил композитор, автор песни, которую она пела в новом спектакле. Отрывок из спектакля хотели показать на телевиденье, и нужен был клавир.
Ноты ее ждали. Композитора не было дома; перед женой, женщиной радушной и говоруньей, она извинилась, сказав, что спешит в театр и внизу ждет такси.
Она действительно спешила на репетицию.
Спускаясь, по лестнице и потом, идя к машине, она опять поймала себя на том, что улыбается. Просто так, беспричинно. И вдруг ей вспомнилось, что здесь, на площади, однажды, когда они танцевали с Лорой,— Лора «за кавалера»,— к ним подошли два солдата и развели их. Лора танцевала с высоким, черным. Своего она совсем не запомнила. Помнилось только, как он лихо, чуть вприпрыжку, кружил ее по площади, похожей на огромный танцевальный зал. И как было весело...
— В театр? — спросил он. Они взглянули друг на друга. И ей уже стало казаться, что тот, круждвший ее когда-то на этой площади, был он.
Во всяком случае, думать так ей было приятно. Они опять объезжали площадь и опять стояли у светофора.
— Не с вами ли я танцевала? — сказала она, смеясь и чему-то и радуясь.
— Вполне возможно.— Он глянул в зеркальце.— То-то мне все кажется, что я вас где-то видел.
— Может быть, в театре?
— В театр я не хожу. Люблю кино.
— Совсем не ходите?
— Редко. Там антракты длинные. Это хорошо, когда за девушкой ухаживаешь. В буфет повести, угостить. А так только нервы истреплешь...
— А вы, вижу, нервный.
— Есть немного,— сказал он. И, помолчав, добавил: — Интересный у нас с вами получается разговор... А вы, значит, в театре работаете?
— Да.
— Артистка?
— Да.
— Значит, достигли своего. Это хорошо. А я своего не достиг...
Они развернулись и опять выехали на улицу Горького.
— Пушкину на бульваре лучше было,— сказал он.— Там деревья, а тут фонтан. Думать мешает.
Покидая площадь, они оба, повернув головы, смотрели на нее, и каждый вспоминал что-то свое и вместе с тем общее. Этим общим в их столь разной судьбе было время их молодости.
— И я своего не достигла,— сказала она.
Никому другому она не призналась бы в этом. Даже самой себе. А тут вышло легко.
— Что же так?
— Не хватило чего-то. Таланта или упорства. Не знаю... А может, просто надо родиться под счастливой звездой. Актеры — народ суеверный... А вы о чем мечтали?
— Мало ли о чем я мечтал,— сказал он.— Говорят, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но генералами становятся не все.
Они подъезжали к театру. Часы на Телеграфе показывали, что до начала репетиции осталось пятнадцать минут. Она с сожалением подумала, что сейчас расстанется с прошлым. Ей казалось, что она чего-то не досказала. Чего-то главного.
— А зимой там на площади ставили елку,— сказала она.— И много сказочных избушек. А однажды соорудили даже дуб, и под ним ходил Кот ученый, и глаза у него зажигались. Электрические... Помните?
— Зимой я там не бывал,— сказал он. И этой фразой как бы отгородился, отодвинулся от нее.
У входа в театр он затормозил. Она посмотрела на счетчик и стала рыться в сумочке. Обычно она прибавляла к сумме, указанной на счетчике, пятнадцать копеек. Теперь она заколебалась — удобно ли?..
Она протянула деньги. Сначала те, что на счетчике, и, поискав, отдельно пятнадцать. И он взял.
Еще некоторое время она думала о нем. Пускай он не стал генералом, но солдатом, наверно, был не плохим.
Вспомнился Берне в переводе Маршака: «Король лакея своего назначит генералом, но он не может никого назначить честным малым»...
«А чаевые все-таки взял,— подумала она.— Взял, чтобы не унизить меня?»
Она была почти уверена, что это с ним она танцевала вальс там, на Пушкинской площади, двадцать лет тому назад.
1964
БАЛКОН НАД ПАРИЖЕМ
Площадь у вокзала Сен-Лазар одно из самых шумных мест в Париже. Мы живем на пятом этаже старого отеля «Лондон и Нью-Йорк». Мы занимаем угловой номер. Узкий, с железной оградкой балкон опоясывает угол дома и выходит одновременно на площадь Сен-Лазар и на Гаврскую улицу. Внизу шумит Париж. Затихает он на два часа в сутки — с четырех до шести утра.
Наш номер не блещет убранством. Кровать, покрытая истертым плюшевым пледом, пятнистое мутное трюмо над камином и еще одно трюмо — от пола до потолка. Умывальник, отгороженный цветастой клеенчатой занавеской. Главная наша радость — балкон. Можно стоять здесь часами и слушать Париж, как слушают море. Впрочем, всякий шум утомителен. Этот балкон мог стать настоящим бедствием, если жить тут долго.
Но мы в Париже всего пять дней. Завтра мы уезжаем на север, в Нормандию и Бретань, а оттуда вниз по Луаре, где над золотисто-лазурной водой высятся суровые замки французского средневековья. А после — Шартр, скала Шартрского собора в лунном свете душной сентябрьской ночи и спящие, словно лепные, голуби на его уступах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Я помню,— сказала она.— Я хорошо помню... Прожектора и солдаты.
Дали желтый свет. И тут же зеленый. Они тронулись с места и поехали в плотной толпе машин. Он выруливал уверенно и точно, втискиваясь в просвет между грузовиками и фургонами, обходя своих собратьев-таксистов. Она машинально читала надписи на бортах и кузовах: «Соблюдайте рядность!», «Осторожно! Дети!», «Не уверен — не обгоняй!»...
Он был уверен и обгонял, продвигаясь вперед, насколько можно было продвинуться в неповоротливом стаде, сбившемся в узкой горловине позади площади. И когда развернулись, снова вспыхнул красный.
— Красивые раньше были салюты,— сказал он.— С прожекторной сеткой. Помните? Прожектора наши ставили по всей Москве, а команды принимали с общего КП. Разные фигуры были. Нам особенно нравилась сетка — все небо переплетено, как в голубой сетке... А то еще крутили прожектор, и все небо кружилось. А тут еще ракеты и залпы грохают...
— Да, волшебное было зрелище,— согласилась она.
— Галки, глупые, очень волновались,— сказал он и приготовился переключить скорость — дали желтый.— Поднимались со своих гнезд и кричали, метались...
— Помню я этих глупых галок,— сказала она и почувствовала, что улыбается.
Он поправил автомобильное зеркальце, она поняла — чтобы ее увидеть. Но и он стал ей лучше виден. Он все так же смотрел вперед сощурясь, но и его глаза заулыбались.
— А после салюта нас отпускали на площадь,— сказал он.— Там все больше девчонки танцевали. Которая побойчей, та водит за кавалера. Мы подружек таких разбивали. Они с нами охотно шли. Тогда солдаты были в моде. Теперь с солдатом не всякая пойдет...
Они остановились у дома, где ей нужно было взять ноты. Она поднялась на второй этаж. Здесь жил композитор, автор песни, которую она пела в новом спектакле. Отрывок из спектакля хотели показать на телевиденье, и нужен был клавир.
Ноты ее ждали. Композитора не было дома; перед женой, женщиной радушной и говоруньей, она извинилась, сказав, что спешит в театр и внизу ждет такси.
Она действительно спешила на репетицию.
Спускаясь, по лестнице и потом, идя к машине, она опять поймала себя на том, что улыбается. Просто так, беспричинно. И вдруг ей вспомнилось, что здесь, на площади, однажды, когда они танцевали с Лорой,— Лора «за кавалера»,— к ним подошли два солдата и развели их. Лора танцевала с высоким, черным. Своего она совсем не запомнила. Помнилось только, как он лихо, чуть вприпрыжку, кружил ее по площади, похожей на огромный танцевальный зал. И как было весело...
— В театр? — спросил он. Они взглянули друг на друга. И ей уже стало казаться, что тот, круждвший ее когда-то на этой площади, был он.
Во всяком случае, думать так ей было приятно. Они опять объезжали площадь и опять стояли у светофора.
— Не с вами ли я танцевала? — сказала она, смеясь и чему-то и радуясь.
— Вполне возможно.— Он глянул в зеркальце.— То-то мне все кажется, что я вас где-то видел.
— Может быть, в театре?
— В театр я не хожу. Люблю кино.
— Совсем не ходите?
— Редко. Там антракты длинные. Это хорошо, когда за девушкой ухаживаешь. В буфет повести, угостить. А так только нервы истреплешь...
— А вы, вижу, нервный.
— Есть немного,— сказал он. И, помолчав, добавил: — Интересный у нас с вами получается разговор... А вы, значит, в театре работаете?
— Да.
— Артистка?
— Да.
— Значит, достигли своего. Это хорошо. А я своего не достиг...
Они развернулись и опять выехали на улицу Горького.
— Пушкину на бульваре лучше было,— сказал он.— Там деревья, а тут фонтан. Думать мешает.
Покидая площадь, они оба, повернув головы, смотрели на нее, и каждый вспоминал что-то свое и вместе с тем общее. Этим общим в их столь разной судьбе было время их молодости.
— И я своего не достигла,— сказала она.
Никому другому она не призналась бы в этом. Даже самой себе. А тут вышло легко.
— Что же так?
— Не хватило чего-то. Таланта или упорства. Не знаю... А может, просто надо родиться под счастливой звездой. Актеры — народ суеверный... А вы о чем мечтали?
— Мало ли о чем я мечтал,— сказал он.— Говорят, плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Но генералами становятся не все.
Они подъезжали к театру. Часы на Телеграфе показывали, что до начала репетиции осталось пятнадцать минут. Она с сожалением подумала, что сейчас расстанется с прошлым. Ей казалось, что она чего-то не досказала. Чего-то главного.
— А зимой там на площади ставили елку,— сказала она.— И много сказочных избушек. А однажды соорудили даже дуб, и под ним ходил Кот ученый, и глаза у него зажигались. Электрические... Помните?
— Зимой я там не бывал,— сказал он. И этой фразой как бы отгородился, отодвинулся от нее.
У входа в театр он затормозил. Она посмотрела на счетчик и стала рыться в сумочке. Обычно она прибавляла к сумме, указанной на счетчике, пятнадцать копеек. Теперь она заколебалась — удобно ли?..
Она протянула деньги. Сначала те, что на счетчике, и, поискав, отдельно пятнадцать. И он взял.
Еще некоторое время она думала о нем. Пускай он не стал генералом, но солдатом, наверно, был не плохим.
Вспомнился Берне в переводе Маршака: «Король лакея своего назначит генералом, но он не может никого назначить честным малым»...
«А чаевые все-таки взял,— подумала она.— Взял, чтобы не унизить меня?»
Она была почти уверена, что это с ним она танцевала вальс там, на Пушкинской площади, двадцать лет тому назад.
1964
БАЛКОН НАД ПАРИЖЕМ
Площадь у вокзала Сен-Лазар одно из самых шумных мест в Париже. Мы живем на пятом этаже старого отеля «Лондон и Нью-Йорк». Мы занимаем угловой номер. Узкий, с железной оградкой балкон опоясывает угол дома и выходит одновременно на площадь Сен-Лазар и на Гаврскую улицу. Внизу шумит Париж. Затихает он на два часа в сутки — с четырех до шести утра.
Наш номер не блещет убранством. Кровать, покрытая истертым плюшевым пледом, пятнистое мутное трюмо над камином и еще одно трюмо — от пола до потолка. Умывальник, отгороженный цветастой клеенчатой занавеской. Главная наша радость — балкон. Можно стоять здесь часами и слушать Париж, как слушают море. Впрочем, всякий шум утомителен. Этот балкон мог стать настоящим бедствием, если жить тут долго.
Но мы в Париже всего пять дней. Завтра мы уезжаем на север, в Нормандию и Бретань, а оттуда вниз по Луаре, где над золотисто-лазурной водой высятся суровые замки французского средневековья. А после — Шартр, скала Шартрского собора в лунном свете душной сентябрьской ночи и спящие, словно лепные, голуби на его уступах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25