Рад был утешить ее, сказать, что никогда, ни одну женщину...
В глубине души она знала это сама и утешалась легко, так же как и обижалась.
— Я сбежала от Феи,— сказала она.— Подсела ко мне и говорит, говорит... И если бы ты знал о чем!..
— О сливочном масле,— сказал он.
— Не угадал!
— Ну, о подсолнечном...
— О тебе! Она говорит, что не вышла замуж, потому что не встретила такого человека, как ты... Такого умного, образованного, обаятельного... И к тому же почти профессора. Она говорит, что я самая счастливая жен щина в мире.
— Я предпочел бы услышать это от тебя.
— Ну, нет! Хватит! А то возомнишь!
— Значит, ты со мной не счастлива?
— Ну, перестань! Смотри, как чайки вьются за кормой. Наверное, старички их кормят... Зря Дорофея с ними не сидит. Там немало женихов, небось и профессора можно подобрать!
— А себе подобрать никого не хочешь? — спросил он.
— Перестань!..
Под вечер пришли в Касимов. Еще стоя на палубе, прочли надпись на длинном приземистом здании: «Лабаз бр. Григорьевых». Должно быть, здесь шли киносъемки. Город был удивительный, заповедный, сохранивший свой облик — столица купечества на Оке. Гостиные дворы, лабазы, подворья с пузатыми дорическими колоннами, каменные лестницы с гигантскими ступенями и неправдоподобной толщины стены беленых домов — низ каменный, верх деревянный. В каждом окошке цветы — фуксия, герань, китайская роза. В одном — лимонное деревцо с двумя лимонами...
Расписание щедро выделило на стоянку два часа, и Кира бросилась на базар, который уже закрывался. Базар был близко от пристани. Дорогу им вызвалась показать женщина с отечным лицом. Она была навеселе и пьяно жаловалась: «Роганы понаехали и меня, городскую мещанку, выживают!»...
Роганами, как потом они догадались, она звала деревенских. Эта женщина тоже была откуда-то издалека, из тех времен, когда слово мещанка еще не звучало бранно, а лишь определяло сословие.
Потом они бродили по городу, то и дело останавливаясь в изумлении перед каким-нибудь замысловатым строением, резной галерейкой или воротами. И везде было это, часто нелепое, сочетание дерева и камня, когда торжественные каменные ступени ведут, словно в храм, к какой-нибудь ветхой деревянной калитке. Город был гористый, овражистый, живописный. В оврагах огороды, домишки, поставленные на разном уровне, запах смородиновых листьев и укропа.
Пора было возвращаться на корабль, а они все стояли над обрывом, с которого сразу видна была дорога внизу, под горой, и Ока вдали, и даль за Окой, насколько хватал глаз. Тот самый русский простор, о котором столько написано песен и который сам как песня. Может быть, этот вид с площадки деревянной лестницы, над оврагом, особенно трогал еще потому, что самое место не было знаменито. Разве только тем, что они стоят здесь втроем в этот летний вечер, на закате солнца. Он знал: если они когда-нибудь приедут сюда без него, здесь они будут всегда втроем. Всегда...
Когда «Лесков» отвалил от пристани, громадное солнце уже опускалось на горизонте, и на бронзовой воде чернели узкие силуэты рыбацких лодок. Черная, словно вырезанная из фотобумаги, чайка полетела к дальнему берегу, хрипло, по-вороньи, крикнув на прощанье.
«Белая ворона,— подумал он.— Кто-то впервые увидел в небе чайку и решил, что это ворона. Только белая...»
Ночью ему не спалось. Скрипели переборки, подрагивала дверь. Как будто кто-то трогает ручку, пытаясь войти. Он вскакивал, ожидая увидеть Киру, но за дверью не было никого. И он ложился снова, но тут бесшумно, сам собой, распахивался шкаф.
Дорогая Тоня! Дорогая моя подруга, Тоня-пестренькая! Сейчас ночь, мои спят. Ты тоже, наверное, спишь. А я смотрю в окно каюты, за которым темная ночь, и пишу тебе. Я редко писал тебе настоящие письма. Одно или два за всю жизнь. Теперь уже можно сказать так — вся жизнь. Потому, что жизнь — ВСЯ!.. По-моему, я держусь хорошо. Они ни о чем не догадываются.
Я так хочу подарить им эту неделю счастливых воспоминаний. Это мой последний подарок. Последнее, чем я владею. Надеюсь, что выдержу до конца. Вопреки сомнению Довлетова — «не много ли ты на себя берешь?». Но в этом я сильней его. Он хирург, нервы — моя область. Под словом «нервы» люди подразумевают слабость. Между тем нервы — это сила. Ты задумывалась над тем, что такое воля? Это такой момент, когда все нервы напряжены для достижения цели. Иначе говоря, нервы — это наш главный резерв. Вспомни житейское — «береги нервы»! Нервы — последнее, что умирает в нас. И до последнего часа они помогают нам жить...
Только под утро он забылся крепким сном. Его раз будил энергичный, нетерпеливый стук. Даже спросонок он понял, что это не Кира. Сквозь жалюзи бил яркий свет взошедшего солнца. Он открыл дверь.
— Простите за беспокойство... Вы врач? Дело в том, что одному нашему пассажиру плохо, и мы хотели бы вас просить...
Перед ним стоял помощник капитана.
— Что с ним?
— Говорит, что голова закружилась. Вышел в салон и упал. Там его нашли без сознания.
— Возраст?
— Лет семьдесят будет...
Они уже шли по коридору. Дверь в салон была открыта. Несмотря на ранний час, там толпился народ — несколько человек из команды, уборщица, пассажиры. Он узнал и соседку по столу. Заспанная, без прикрас, она выглядела совсем старушкой. Вид у нее был испуганный.
Старик лежал на полу. Глаза его были открыты, и взгляд их вполне сознательный. Все расступились. Он присел возле старика на корточки,— пульс частил, и была общая слабость.
— В первый раз? — спросил он.— Или такое уже бывало?
Старик покачал головой.
— Вы гипертоник?
Старик согласно кивнул. Он как бы избегал разговора, предпочитая мимику. Возможно, от слабости. Между тем важно было услышать, нет ли нарушений речи.
— Сколько вам лет? — Тут уже не кивнешь.
— Семьдесят три... Доктор, это инсульт? С речью все в порядке.
— К счастью, нет. Небольшой спазм сосудов... Придется полежать денька три. У вас есть изолятор? — обратился он к помощнику капитана.
— Есть,— с готовностью отозвалась девушка в джинсах и полосатой майке. Она стояла рядом с помощником и таращила сонные детские глаза. Лет ей было не больше, чем Кате. Он догадался, что это медсестра.
— Прекрасно... Доставьте туда больного. Нет, лучше на носилках. И дайте ему что-нибудь успокоительное. Валерьянки хотя бы. Перед завтраком я зайду...
Когда он заглянул туда, старик дремал. Сестричка, уже в белом халате и шапочке, изучала какой-то справочник. Она сказала, что ее зовут Нина, что она учится в медицинском техникуме и собирается в институт.
Старик открыл глаза и вяло улыбнулся.
— Ерема, Ерема, сидел бы ты дома,— сказал он.— Вы согласны, доктор?
Пульс выровнялся, стал мягче. Он измерил старику давление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
В глубине души она знала это сама и утешалась легко, так же как и обижалась.
— Я сбежала от Феи,— сказала она.— Подсела ко мне и говорит, говорит... И если бы ты знал о чем!..
— О сливочном масле,— сказал он.
— Не угадал!
— Ну, о подсолнечном...
— О тебе! Она говорит, что не вышла замуж, потому что не встретила такого человека, как ты... Такого умного, образованного, обаятельного... И к тому же почти профессора. Она говорит, что я самая счастливая жен щина в мире.
— Я предпочел бы услышать это от тебя.
— Ну, нет! Хватит! А то возомнишь!
— Значит, ты со мной не счастлива?
— Ну, перестань! Смотри, как чайки вьются за кормой. Наверное, старички их кормят... Зря Дорофея с ними не сидит. Там немало женихов, небось и профессора можно подобрать!
— А себе подобрать никого не хочешь? — спросил он.
— Перестань!..
Под вечер пришли в Касимов. Еще стоя на палубе, прочли надпись на длинном приземистом здании: «Лабаз бр. Григорьевых». Должно быть, здесь шли киносъемки. Город был удивительный, заповедный, сохранивший свой облик — столица купечества на Оке. Гостиные дворы, лабазы, подворья с пузатыми дорическими колоннами, каменные лестницы с гигантскими ступенями и неправдоподобной толщины стены беленых домов — низ каменный, верх деревянный. В каждом окошке цветы — фуксия, герань, китайская роза. В одном — лимонное деревцо с двумя лимонами...
Расписание щедро выделило на стоянку два часа, и Кира бросилась на базар, который уже закрывался. Базар был близко от пристани. Дорогу им вызвалась показать женщина с отечным лицом. Она была навеселе и пьяно жаловалась: «Роганы понаехали и меня, городскую мещанку, выживают!»...
Роганами, как потом они догадались, она звала деревенских. Эта женщина тоже была откуда-то издалека, из тех времен, когда слово мещанка еще не звучало бранно, а лишь определяло сословие.
Потом они бродили по городу, то и дело останавливаясь в изумлении перед каким-нибудь замысловатым строением, резной галерейкой или воротами. И везде было это, часто нелепое, сочетание дерева и камня, когда торжественные каменные ступени ведут, словно в храм, к какой-нибудь ветхой деревянной калитке. Город был гористый, овражистый, живописный. В оврагах огороды, домишки, поставленные на разном уровне, запах смородиновых листьев и укропа.
Пора было возвращаться на корабль, а они все стояли над обрывом, с которого сразу видна была дорога внизу, под горой, и Ока вдали, и даль за Окой, насколько хватал глаз. Тот самый русский простор, о котором столько написано песен и который сам как песня. Может быть, этот вид с площадки деревянной лестницы, над оврагом, особенно трогал еще потому, что самое место не было знаменито. Разве только тем, что они стоят здесь втроем в этот летний вечер, на закате солнца. Он знал: если они когда-нибудь приедут сюда без него, здесь они будут всегда втроем. Всегда...
Когда «Лесков» отвалил от пристани, громадное солнце уже опускалось на горизонте, и на бронзовой воде чернели узкие силуэты рыбацких лодок. Черная, словно вырезанная из фотобумаги, чайка полетела к дальнему берегу, хрипло, по-вороньи, крикнув на прощанье.
«Белая ворона,— подумал он.— Кто-то впервые увидел в небе чайку и решил, что это ворона. Только белая...»
Ночью ему не спалось. Скрипели переборки, подрагивала дверь. Как будто кто-то трогает ручку, пытаясь войти. Он вскакивал, ожидая увидеть Киру, но за дверью не было никого. И он ложился снова, но тут бесшумно, сам собой, распахивался шкаф.
Дорогая Тоня! Дорогая моя подруга, Тоня-пестренькая! Сейчас ночь, мои спят. Ты тоже, наверное, спишь. А я смотрю в окно каюты, за которым темная ночь, и пишу тебе. Я редко писал тебе настоящие письма. Одно или два за всю жизнь. Теперь уже можно сказать так — вся жизнь. Потому, что жизнь — ВСЯ!.. По-моему, я держусь хорошо. Они ни о чем не догадываются.
Я так хочу подарить им эту неделю счастливых воспоминаний. Это мой последний подарок. Последнее, чем я владею. Надеюсь, что выдержу до конца. Вопреки сомнению Довлетова — «не много ли ты на себя берешь?». Но в этом я сильней его. Он хирург, нервы — моя область. Под словом «нервы» люди подразумевают слабость. Между тем нервы — это сила. Ты задумывалась над тем, что такое воля? Это такой момент, когда все нервы напряжены для достижения цели. Иначе говоря, нервы — это наш главный резерв. Вспомни житейское — «береги нервы»! Нервы — последнее, что умирает в нас. И до последнего часа они помогают нам жить...
Только под утро он забылся крепким сном. Его раз будил энергичный, нетерпеливый стук. Даже спросонок он понял, что это не Кира. Сквозь жалюзи бил яркий свет взошедшего солнца. Он открыл дверь.
— Простите за беспокойство... Вы врач? Дело в том, что одному нашему пассажиру плохо, и мы хотели бы вас просить...
Перед ним стоял помощник капитана.
— Что с ним?
— Говорит, что голова закружилась. Вышел в салон и упал. Там его нашли без сознания.
— Возраст?
— Лет семьдесят будет...
Они уже шли по коридору. Дверь в салон была открыта. Несмотря на ранний час, там толпился народ — несколько человек из команды, уборщица, пассажиры. Он узнал и соседку по столу. Заспанная, без прикрас, она выглядела совсем старушкой. Вид у нее был испуганный.
Старик лежал на полу. Глаза его были открыты, и взгляд их вполне сознательный. Все расступились. Он присел возле старика на корточки,— пульс частил, и была общая слабость.
— В первый раз? — спросил он.— Или такое уже бывало?
Старик покачал головой.
— Вы гипертоник?
Старик согласно кивнул. Он как бы избегал разговора, предпочитая мимику. Возможно, от слабости. Между тем важно было услышать, нет ли нарушений речи.
— Сколько вам лет? — Тут уже не кивнешь.
— Семьдесят три... Доктор, это инсульт? С речью все в порядке.
— К счастью, нет. Небольшой спазм сосудов... Придется полежать денька три. У вас есть изолятор? — обратился он к помощнику капитана.
— Есть,— с готовностью отозвалась девушка в джинсах и полосатой майке. Она стояла рядом с помощником и таращила сонные детские глаза. Лет ей было не больше, чем Кате. Он догадался, что это медсестра.
— Прекрасно... Доставьте туда больного. Нет, лучше на носилках. И дайте ему что-нибудь успокоительное. Валерьянки хотя бы. Перед завтраком я зайду...
Когда он заглянул туда, старик дремал. Сестричка, уже в белом халате и шапочке, изучала какой-то справочник. Она сказала, что ее зовут Нина, что она учится в медицинском техникуме и собирается в институт.
Старик открыл глаза и вяло улыбнулся.
— Ерема, Ерема, сидел бы ты дома,— сказал он.— Вы согласны, доктор?
Пульс выровнялся, стал мягче. Он измерил старику давление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25