Могу показать шкуру!..
— Мы тебе верим,— сказала Нонна.— Да, Санька?
— Эти люди,— сказал Кульков, обращаясь в основном к дяде Мише,— учились со мной в школе. До пятого класса... Потом началась война, раскидала нас... И вот мы опять сидим вместе. Певица Нонна Замятина, может, слышали? Это она! А ты, оказывается, известный человек. Спой нам что-нибудь! Спой, Нонка, не стыдись!
Посмотри, какие вокруг прекрасные люди! Вася, шофер первого класса, бывший десантник. Дядя Миша, волгарь, лучший моторист наших дней. Инженер Гордеев...
— И лично товарищ Кульков,— добавил Санька.
— Нет, Кулёк, ничего не выйдет,— сказала Нон-на.— Я устала. Слышишь, как хриплю?
Она положила руку на плечо Гордеева, коснулась пальцами его шеи за отворотом свитера.
— Ты не простынешь? — спросила она.— Тебе нельзя!
— Ему нельзя, а мне можно,— сказал Кульков ядовито.— Слушай, Гордый, ты хоть ценишь, как она к тебе относится?
— Просто я его люблю,— сказала Нонна.
— Вот как! — сказал Кульков. Он сделал вид, что удивлен этим открытием.
Гордеев выкатил из-под углей картофелину, принялся ее очищать. По его лицу было видно, что откровенность Нонны ему неприятна.
Они были одни у костра,— дядя Миша и Вася тактично оставили их втроем и возились возле катера, готовясь в обратный путь.
— Слушай! А ты тихий-тихий, а меня перехитрил,— сказал Кульков.— Я ведь сам был в нее влюблен!
— Да, тут ты промазал,— сказал Гордеев и, зло сощурясь, бросил недочищенную картофелину в кусты.— Она — как тот вальдшнеп, что улетел от тебя за протоку. А тебе остается сказать: «Пусть живет!»
— С кем? — сострил Кульков. И сам почувствовал, что не к месту.
Ее глаза наполнились слезами, дрогнули губы. Она еще пыталась сдержаться, сглотнула стоявший в горле комок. И припала к плечу Гордеева, его серому свитеру.
— Что я такого сказал? — спросил Кульков, испытывая странную неловкость. Так неловко чувствует себя человек, со смехом войдя в дом, где людям не до шуток.
— Ты ни при чем,— сказала Нонна. Она вытерла глаза и улыбнулась ему сквозь слезы.— Просто такая нелепая жизнь...
И снова катер шел наперерез волнам, далеко позади оставив тихие синие протоки с коричневыми «мартышками» камыша, осенним золотом дубов и шелестом опавших листьев. Быстро смеркалось, и густое брусничное зарево растекалось на западе, окрашивало воду. Плыли молча. Нонна ловила рукой летящие брызги. Другая ее рука лежала в руке Гордеева. Вдруг она запела, сначала тихонько, потом громче. Она пела для себя самой, не заботясь о том, что ее слушают:
Лишь только вечер затеплится синий, Лишь только звезды блеснут в небесах И черемух серебряный иней...
У нее был низкий, глубокий голос красивого тембра. Кульков слушал ее и жалел, что не был на ее концерте. Не видел ее в том черном кружевном платье. Впрочем, и такая, в стеганой кухлянке и цветастом платочке, она нравилась ему. Пожалуй, ни одна женщина не нравилась ему так, как эта, пришедшая из его детства. Для чего? «Чтобы тебя повидать»... Ну вот и повидались. А любит она другого. Что она в нем нашла?
...И войди в тихий сад ты, как тень, Не забудь потемнее накидку...
«Меня так не любили,— думал Кульков.— Никто. Даже Зина... В чем тут дело?.. Должно быть, в том, что я не внушаю им жалости. Нонка любит его потому, что жалеет...»
Гордеев сидел, подняв воротник суконной куртки. Он слушал Нонну серьезно, чуть отрешенно. Кульков подумал, что, в сущности, совсем не знает этого молчаливого человека. Он пытался вызвать в себе жалость к Гордееву, но ощутил только острую, болезненную зависть...
По дороге ехали уже в полной темноте. Отмелькали огоньки Сарбая.
Шёметом, Вася! Забросим их к речному вокзалу и жмем в институт. Задача ясна?
— Есть к речному,— сказал Вася. Стрелка спидометра колебалась на отметке сто, клонясь к ста двадцати, когда начался асфальт.
Вега дремала, положив голову на колени Кулькову. Сзади ехали тесно — захватили с собой дядю Мишу.
«Ничего, в тесноте, да не в обиде»,— думал Кульков. Он думал обо всем сразу — о предстоящей лекции,— он читал хорошо, бывало, что студенты даже аплодировали ему... О том, что придется слетать на той неделе в Москву,— вызывают на совещание. И о том, что, пожалуй, сегодня был слишком резок. Не стоило так говорить с этим Фокиным... Все же зам. главного! Но когда же он научится четко излагать свои мысли? И эта дурацкая манера — «я вам еще раз повторяю, Николай Семенович»... Как будто это он, Кульков, такой непонятливый...
Он думал и о том, что завтра состоится ответный матч, его команда играет с командой «Топаз», своим главным соперником. Надо пойти поболеть за своих. Тем более что после каждой забитой шайбы они бросают взгляд на директорскую ложу, там ли он...
«Всё надо, надо,— думал он.— И всем я что-то должен. Конечно, я вправе требовать... Но что такое — право требовать в сравнении с правом просить?.. Что выше, человечнее этого права?..»
— Спасибо, Кулёк,— сказала Нонна.— Я очень рада, что повидала тебя...
Они стояли у речного вокзала, светившегося зеленым и красным неоновым светом. Он вышел из машины и обеими руками пожал ее маленькую холеную руку.
— Извини, что не могу проводить...
— Отойдем на минуту,— сказал Гордеев. Они отошли в сторону на два шага.
— У меня к тебе просьба,— сказал Гордеев. И чиркнул спичкой, закуривая.
Кульков почти не удивился. Он все время подспудно ждал этой минуты. Ждал и боялся. Но вот она наступила, эта минута, и он вместо разочарования ощутил облегчение... Все правильно. Он директор завода. У директора положено что-нибудь просить. Это, пожалуй, немножко грустно, но зато все стало на свои места. «Чтобы тебя повидать...» — вспомнил он.
— Выкладывай, только быстро,— сказал Кульков-директор.— Я сегодня добрый...
— Она там болтала разные глупости,— сказал Гордеев.— Не обращай внимания. И никому про это не говори... Ну, что мы ездили на острова...
— И это все? — спросил Кулёк.
— Все,— сказал Санька. И протянул ему руку: — Ну, бывай...
Это не означало, что он приглашал Кулькова к себе на чашку чая.
КАСАТКИНЫ
Касаткины живут в нашем доме уже второй год На нашей даче это единственные соседи — семья ласточек. В прошлом году их постигло несчастье: птенец выпал из гнезда. Я думала, что в этом году они поселятся в другом месте. Но они вернулись весной и, слегка подремонтировав свою квартиру, пустовавшую с осени, поселились опять у нас под крышей.
Наступила пора любви и веселья, кружения в голубом поднебесье. Как высоко они летали, как гонялись друг за другом! С каким озорным писком носились под вечер над родным гнездом! В ту пору мы часто теряли их из виду и никогда не знали — там, высоко в небе, наши ласточки или чужие.
Потом наступила пора забот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Мы тебе верим,— сказала Нонна.— Да, Санька?
— Эти люди,— сказал Кульков, обращаясь в основном к дяде Мише,— учились со мной в школе. До пятого класса... Потом началась война, раскидала нас... И вот мы опять сидим вместе. Певица Нонна Замятина, может, слышали? Это она! А ты, оказывается, известный человек. Спой нам что-нибудь! Спой, Нонка, не стыдись!
Посмотри, какие вокруг прекрасные люди! Вася, шофер первого класса, бывший десантник. Дядя Миша, волгарь, лучший моторист наших дней. Инженер Гордеев...
— И лично товарищ Кульков,— добавил Санька.
— Нет, Кулёк, ничего не выйдет,— сказала Нон-на.— Я устала. Слышишь, как хриплю?
Она положила руку на плечо Гордеева, коснулась пальцами его шеи за отворотом свитера.
— Ты не простынешь? — спросила она.— Тебе нельзя!
— Ему нельзя, а мне можно,— сказал Кульков ядовито.— Слушай, Гордый, ты хоть ценишь, как она к тебе относится?
— Просто я его люблю,— сказала Нонна.
— Вот как! — сказал Кульков. Он сделал вид, что удивлен этим открытием.
Гордеев выкатил из-под углей картофелину, принялся ее очищать. По его лицу было видно, что откровенность Нонны ему неприятна.
Они были одни у костра,— дядя Миша и Вася тактично оставили их втроем и возились возле катера, готовясь в обратный путь.
— Слушай! А ты тихий-тихий, а меня перехитрил,— сказал Кульков.— Я ведь сам был в нее влюблен!
— Да, тут ты промазал,— сказал Гордеев и, зло сощурясь, бросил недочищенную картофелину в кусты.— Она — как тот вальдшнеп, что улетел от тебя за протоку. А тебе остается сказать: «Пусть живет!»
— С кем? — сострил Кульков. И сам почувствовал, что не к месту.
Ее глаза наполнились слезами, дрогнули губы. Она еще пыталась сдержаться, сглотнула стоявший в горле комок. И припала к плечу Гордеева, его серому свитеру.
— Что я такого сказал? — спросил Кульков, испытывая странную неловкость. Так неловко чувствует себя человек, со смехом войдя в дом, где людям не до шуток.
— Ты ни при чем,— сказала Нонна. Она вытерла глаза и улыбнулась ему сквозь слезы.— Просто такая нелепая жизнь...
И снова катер шел наперерез волнам, далеко позади оставив тихие синие протоки с коричневыми «мартышками» камыша, осенним золотом дубов и шелестом опавших листьев. Быстро смеркалось, и густое брусничное зарево растекалось на западе, окрашивало воду. Плыли молча. Нонна ловила рукой летящие брызги. Другая ее рука лежала в руке Гордеева. Вдруг она запела, сначала тихонько, потом громче. Она пела для себя самой, не заботясь о том, что ее слушают:
Лишь только вечер затеплится синий, Лишь только звезды блеснут в небесах И черемух серебряный иней...
У нее был низкий, глубокий голос красивого тембра. Кульков слушал ее и жалел, что не был на ее концерте. Не видел ее в том черном кружевном платье. Впрочем, и такая, в стеганой кухлянке и цветастом платочке, она нравилась ему. Пожалуй, ни одна женщина не нравилась ему так, как эта, пришедшая из его детства. Для чего? «Чтобы тебя повидать»... Ну вот и повидались. А любит она другого. Что она в нем нашла?
...И войди в тихий сад ты, как тень, Не забудь потемнее накидку...
«Меня так не любили,— думал Кульков.— Никто. Даже Зина... В чем тут дело?.. Должно быть, в том, что я не внушаю им жалости. Нонка любит его потому, что жалеет...»
Гордеев сидел, подняв воротник суконной куртки. Он слушал Нонну серьезно, чуть отрешенно. Кульков подумал, что, в сущности, совсем не знает этого молчаливого человека. Он пытался вызвать в себе жалость к Гордееву, но ощутил только острую, болезненную зависть...
По дороге ехали уже в полной темноте. Отмелькали огоньки Сарбая.
Шёметом, Вася! Забросим их к речному вокзалу и жмем в институт. Задача ясна?
— Есть к речному,— сказал Вася. Стрелка спидометра колебалась на отметке сто, клонясь к ста двадцати, когда начался асфальт.
Вега дремала, положив голову на колени Кулькову. Сзади ехали тесно — захватили с собой дядю Мишу.
«Ничего, в тесноте, да не в обиде»,— думал Кульков. Он думал обо всем сразу — о предстоящей лекции,— он читал хорошо, бывало, что студенты даже аплодировали ему... О том, что придется слетать на той неделе в Москву,— вызывают на совещание. И о том, что, пожалуй, сегодня был слишком резок. Не стоило так говорить с этим Фокиным... Все же зам. главного! Но когда же он научится четко излагать свои мысли? И эта дурацкая манера — «я вам еще раз повторяю, Николай Семенович»... Как будто это он, Кульков, такой непонятливый...
Он думал и о том, что завтра состоится ответный матч, его команда играет с командой «Топаз», своим главным соперником. Надо пойти поболеть за своих. Тем более что после каждой забитой шайбы они бросают взгляд на директорскую ложу, там ли он...
«Всё надо, надо,— думал он.— И всем я что-то должен. Конечно, я вправе требовать... Но что такое — право требовать в сравнении с правом просить?.. Что выше, человечнее этого права?..»
— Спасибо, Кулёк,— сказала Нонна.— Я очень рада, что повидала тебя...
Они стояли у речного вокзала, светившегося зеленым и красным неоновым светом. Он вышел из машины и обеими руками пожал ее маленькую холеную руку.
— Извини, что не могу проводить...
— Отойдем на минуту,— сказал Гордеев. Они отошли в сторону на два шага.
— У меня к тебе просьба,— сказал Гордеев. И чиркнул спичкой, закуривая.
Кульков почти не удивился. Он все время подспудно ждал этой минуты. Ждал и боялся. Но вот она наступила, эта минута, и он вместо разочарования ощутил облегчение... Все правильно. Он директор завода. У директора положено что-нибудь просить. Это, пожалуй, немножко грустно, но зато все стало на свои места. «Чтобы тебя повидать...» — вспомнил он.
— Выкладывай, только быстро,— сказал Кульков-директор.— Я сегодня добрый...
— Она там болтала разные глупости,— сказал Гордеев.— Не обращай внимания. И никому про это не говори... Ну, что мы ездили на острова...
— И это все? — спросил Кулёк.
— Все,— сказал Санька. И протянул ему руку: — Ну, бывай...
Это не означало, что он приглашал Кулькова к себе на чашку чая.
КАСАТКИНЫ
Касаткины живут в нашем доме уже второй год На нашей даче это единственные соседи — семья ласточек. В прошлом году их постигло несчастье: птенец выпал из гнезда. Я думала, что в этом году они поселятся в другом месте. Но они вернулись весной и, слегка подремонтировав свою квартиру, пустовавшую с осени, поселились опять у нас под крышей.
Наступила пора любви и веселья, кружения в голубом поднебесье. Как высоко они летали, как гонялись друг за другом! С каким озорным писком носились под вечер над родным гнездом! В ту пору мы часто теряли их из виду и никогда не знали — там, высоко в небе, наши ласточки или чужие.
Потом наступила пора забот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25