Аппарат был допотопный, все в нем было расшатано, как в каюте. Все же с третьего раза удалось определить нижнюю границу. Она была высока — сто двадцать пять — сто тридцать.
— Какие лекарства у вас с собой?
Оказалось, что никаких. Эуфилин? Дибазол? Ничего... Легкомысленный старик!..
Не мешало бы поколоть магнезию. Он заглянул в аптечку. Валерьянка, зеленка, аспирин, пирамидон, мозольный пластырь... Трогательные наивной безграмотностью таблички — «от головы», «от живота», «от склероза».
Завтрак прошел под знаком медицины. Дорофея не умолкала. Она была уже при параде, с густо накрашенными губами и в бусах, но испуг не исчез.
— Вы мне измерите давление? — спросила она.— Обычно у меня нормальное, сто сорок на девяносто. Я проверяю каждую неделю. Зачем? Мало ли что! Надо проверять! Сегодня нормальное, а завтра... Что мне вам объяснять, вы врач!..
И у него мелькнула мысль — вот у кого есть лекарства. От всех болезней, какие существуют в природе,— «от живота», «от головы», «от склероза»... Поколебавшись, она принесла целлофановый, доверху набитый пакет. Чего только тут не было! С таким запасом можно было отправляться в настоящее кругосветное путешествие!.. Ай да Фея!
— Вы уверены, что мне это не понадобится? — спрашивала она, ревниво наблюдая за тем, как он отбирает нужные для старика лекарства.— А если у меня будет спазм? Откуда вы знаете? Меня всю шатает, а вы не хотите измерить давление!..
Днем пришли в Муром. Здесь было пыльно, жарко. Все набились в тесный автобус, и он повез их по городу. Захолустные улочки, церкви и соборы — все это было разбросано и не компоновалось в единый ансамбль. Пожалуй, больше всего ему запомнилась Козьмодемьянская церковь — храм, подаренный муромцам Иваном Грозным. В ней жили голуби, и экскурсовод, показывая, отпер ее своим ключом. Шорох крыльев под куполом, запах голубиного помета. Запустение и присущая всем храмам прохлада.
Неподалеку, в селе Карачарово, по преданью, родился сказочный богатырь, почетный гражданин этих мест — Илья Муромец. Тот, что сиднем сидел на печи тридцать лет и три года, а потом поднялся и пошел всех крушить. В том числе и Соловья-разбойника.
— Он что, больной был, что ли? — спросила Катя.— Этот Илья Муромец? Обломов какой-то! И зовут обоих одинаково...
Он удивился, что никогда прежде не замечал этого сходства имен. Нарочитое или случайное? С Катей он был согласен — его тоже раздражала эта легенда, да и в самом «сиднем сидел» чувствовалось некоторое осуждение, усмешка.
Вернувшись на корабль, зашел проведать старика. Старик грустил. Теперь, когда ему стало лучше, нелепость всего случившегося, пребывание в изоляторе особенно угнетали его.
— Скоро Кинешма,— сказал он и прослезился.
— Сначала Горький,— сказала Нина.— В Горьком стоим целый день...
Она была горьковская и, наверное, переживала, что придется сидеть возле старика.
— Кинешма, Кинешма,— твердил старик, отирая ладонями глаза.— Я там родился, вот и хотел поглядеть... Больше уж не соберусь...
— Соберетесь. Было бы желание,— сказал он.
— Вам хорошо говорить. Вы молодой...
Он подумал, что с самого утра, с тех пор как его вызвали к старику, ни разу не вспомнил о своей беде. О том, что ему предстоит. О десяти процентах, из которых, возможно, остался только один.
— В Горьком я вас отпущу, побуду с больным,— сказал он Нине.
«Причина уважительная,— подумал он.— Кира не обидится...»
До конца пути осталось три с половиной дня. Он почувствовал вдруг, как устал от постоянного напряжения, контроля за своим лицом, за каждым своим словом.
Все же Кира обиделась.
— Твой старик не в таком состоянии,— сказала она.— Просто ищешь предлог.— Впрочем, обиделась она не серьезно.— Тем хуже для тебя! — сказала она.— Сиди сиднем! А мы с Катюшей гульнем!..
Впервые за всю поездку она нарядилась по-городскому. В голубом костюме и белых босоножках, посмуглевшая и свежая, она была похожа на ту, что когда-то вытеснила, заслонила собой всех. Даже Тоню...
— Почему ты так смотришь? — спросила она, уловив его взгляд.
— Ты в порядке,— сказал он и подмигнул ей,— Не опоздайте к отплытию.
Ему предстоял день одиночества. Старик в нем мало нуждался. Он уже сидел, опершись на подушку. Просил своего приятеля, тоже старика, купить в Горьком свежие газеты.
Пассажиры сошли на берег, и «Лесков» отвалил, освобождая пристань. Причалили к старому дебаркадеру вблизи затона. Здесь полагалось простоять весь день. На палубах и в салонах воцарилась непривычная тишина. Он вышел на палубу. Отсюда хорошо были видны оба берега,— на ближнем, высоком, кучно стояли добротные дома. Дальний был смутно виден в утренней дымке, к нему тянулись мосты. Он вспомнил: там, за Волгой, должно быть Сормово.
Вода у дебаркадера была мутная, в пятнах нефти и мазута. Маленькие волны набегали и рассыпались с легким плеском. Плавало полузатонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Как после кораблекрушения.
Он заглянул в изолятор. Старик не спал.
— Почему вы остались? — спросил он.— Мне просто неловко...
— Ерунда. Я остался не из-за вас... Хороший город?
— Вы не были в Горьком? И отказались сойти на берег?
Старик смотрел на него пытливо, недоверчиво. У него было благообразное лицо школьного учителя.
— Значит, я тяжело болен?
— Это я тяжело болен,— сказал он. И улыбнулся. Он не хотел, чтобы старик принял его слова всерьез.— Ну, а что я не бывал в Горьком... Где я только еще не бывал! Ни в Норильске, ни в Тбилиси, ни в Токио. Ни в Кинешме,— добавил он, помолчав.
— Эх, Кимешна! — повторил старик, нарочито коверкая название. Его лицо приняло мечтательное, почти молитвенное выражение.— Таких соловьев я потом нигде не слышал!.. А какие там закаты!.. В последний раз я приезжал туда студентом, в девятьсот девятнадцатом. Неспокойное было время. По ночам стреляли... Выстрелы смолкнут, и опять соловьи... Больше не случалось. Женился, обзавелся семьей. Потом дети выросли, жена умерла. Она тоже отсюда была, из Кинешмы...
— Так это вы с ней соловьев слушали?
— Терпеть не могла она эту Кинешму. Скажет бывало: «Брось ты дурью мучиться! Ничего в этой Кинешме нет, пыль да ветер...»
По случаю стоянки работал только буфет. И в обеденный час он перекусил здесь крутыми яйцами и колбасой. У буфетчицы нашлось и пива, припрятанное «для своих». Он тоже, став корабельным врачом, был для нее как бы свой. Буфетчица показала ему расширенные вены на ногах, спросила совета, как лечить.
За окнами поскучнело, дымка стала гуще, плотнее. Он вспомнил, что Кира и Катя не взяли зонтика. Вымокнут, бедняжки!..
Серые волны плескались в борт чаще, сильнее. Ведерко с теплохода «Саранск» уже не плавало. Затонуло или кто-нибудь выловил.
Он проведал старика. Старик пообедал, принял лекарство и теперь спокойно дремал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Какие лекарства у вас с собой?
Оказалось, что никаких. Эуфилин? Дибазол? Ничего... Легкомысленный старик!..
Не мешало бы поколоть магнезию. Он заглянул в аптечку. Валерьянка, зеленка, аспирин, пирамидон, мозольный пластырь... Трогательные наивной безграмотностью таблички — «от головы», «от живота», «от склероза».
Завтрак прошел под знаком медицины. Дорофея не умолкала. Она была уже при параде, с густо накрашенными губами и в бусах, но испуг не исчез.
— Вы мне измерите давление? — спросила она.— Обычно у меня нормальное, сто сорок на девяносто. Я проверяю каждую неделю. Зачем? Мало ли что! Надо проверять! Сегодня нормальное, а завтра... Что мне вам объяснять, вы врач!..
И у него мелькнула мысль — вот у кого есть лекарства. От всех болезней, какие существуют в природе,— «от живота», «от головы», «от склероза»... Поколебавшись, она принесла целлофановый, доверху набитый пакет. Чего только тут не было! С таким запасом можно было отправляться в настоящее кругосветное путешествие!.. Ай да Фея!
— Вы уверены, что мне это не понадобится? — спрашивала она, ревниво наблюдая за тем, как он отбирает нужные для старика лекарства.— А если у меня будет спазм? Откуда вы знаете? Меня всю шатает, а вы не хотите измерить давление!..
Днем пришли в Муром. Здесь было пыльно, жарко. Все набились в тесный автобус, и он повез их по городу. Захолустные улочки, церкви и соборы — все это было разбросано и не компоновалось в единый ансамбль. Пожалуй, больше всего ему запомнилась Козьмодемьянская церковь — храм, подаренный муромцам Иваном Грозным. В ней жили голуби, и экскурсовод, показывая, отпер ее своим ключом. Шорох крыльев под куполом, запах голубиного помета. Запустение и присущая всем храмам прохлада.
Неподалеку, в селе Карачарово, по преданью, родился сказочный богатырь, почетный гражданин этих мест — Илья Муромец. Тот, что сиднем сидел на печи тридцать лет и три года, а потом поднялся и пошел всех крушить. В том числе и Соловья-разбойника.
— Он что, больной был, что ли? — спросила Катя.— Этот Илья Муромец? Обломов какой-то! И зовут обоих одинаково...
Он удивился, что никогда прежде не замечал этого сходства имен. Нарочитое или случайное? С Катей он был согласен — его тоже раздражала эта легенда, да и в самом «сиднем сидел» чувствовалось некоторое осуждение, усмешка.
Вернувшись на корабль, зашел проведать старика. Старик грустил. Теперь, когда ему стало лучше, нелепость всего случившегося, пребывание в изоляторе особенно угнетали его.
— Скоро Кинешма,— сказал он и прослезился.
— Сначала Горький,— сказала Нина.— В Горьком стоим целый день...
Она была горьковская и, наверное, переживала, что придется сидеть возле старика.
— Кинешма, Кинешма,— твердил старик, отирая ладонями глаза.— Я там родился, вот и хотел поглядеть... Больше уж не соберусь...
— Соберетесь. Было бы желание,— сказал он.
— Вам хорошо говорить. Вы молодой...
Он подумал, что с самого утра, с тех пор как его вызвали к старику, ни разу не вспомнил о своей беде. О том, что ему предстоит. О десяти процентах, из которых, возможно, остался только один.
— В Горьком я вас отпущу, побуду с больным,— сказал он Нине.
«Причина уважительная,— подумал он.— Кира не обидится...»
До конца пути осталось три с половиной дня. Он почувствовал вдруг, как устал от постоянного напряжения, контроля за своим лицом, за каждым своим словом.
Все же Кира обиделась.
— Твой старик не в таком состоянии,— сказала она.— Просто ищешь предлог.— Впрочем, обиделась она не серьезно.— Тем хуже для тебя! — сказала она.— Сиди сиднем! А мы с Катюшей гульнем!..
Впервые за всю поездку она нарядилась по-городскому. В голубом костюме и белых босоножках, посмуглевшая и свежая, она была похожа на ту, что когда-то вытеснила, заслонила собой всех. Даже Тоню...
— Почему ты так смотришь? — спросила она, уловив его взгляд.
— Ты в порядке,— сказал он и подмигнул ей,— Не опоздайте к отплытию.
Ему предстоял день одиночества. Старик в нем мало нуждался. Он уже сидел, опершись на подушку. Просил своего приятеля, тоже старика, купить в Горьком свежие газеты.
Пассажиры сошли на берег, и «Лесков» отвалил, освобождая пристань. Причалили к старому дебаркадеру вблизи затона. Здесь полагалось простоять весь день. На палубах и в салонах воцарилась непривычная тишина. Он вышел на палубу. Отсюда хорошо были видны оба берега,— на ближнем, высоком, кучно стояли добротные дома. Дальний был смутно виден в утренней дымке, к нему тянулись мосты. Он вспомнил: там, за Волгой, должно быть Сормово.
Вода у дебаркадера была мутная, в пятнах нефти и мазута. Маленькие волны набегали и рассыпались с легким плеском. Плавало полузатонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Как после кораблекрушения.
Он заглянул в изолятор. Старик не спал.
— Почему вы остались? — спросил он.— Мне просто неловко...
— Ерунда. Я остался не из-за вас... Хороший город?
— Вы не были в Горьком? И отказались сойти на берег?
Старик смотрел на него пытливо, недоверчиво. У него было благообразное лицо школьного учителя.
— Значит, я тяжело болен?
— Это я тяжело болен,— сказал он. И улыбнулся. Он не хотел, чтобы старик принял его слова всерьез.— Ну, а что я не бывал в Горьком... Где я только еще не бывал! Ни в Норильске, ни в Тбилиси, ни в Токио. Ни в Кинешме,— добавил он, помолчав.
— Эх, Кимешна! — повторил старик, нарочито коверкая название. Его лицо приняло мечтательное, почти молитвенное выражение.— Таких соловьев я потом нигде не слышал!.. А какие там закаты!.. В последний раз я приезжал туда студентом, в девятьсот девятнадцатом. Неспокойное было время. По ночам стреляли... Выстрелы смолкнут, и опять соловьи... Больше не случалось. Женился, обзавелся семьей. Потом дети выросли, жена умерла. Она тоже отсюда была, из Кинешмы...
— Так это вы с ней соловьев слушали?
— Терпеть не могла она эту Кинешму. Скажет бывало: «Брось ты дурью мучиться! Ничего в этой Кинешме нет, пыль да ветер...»
По случаю стоянки работал только буфет. И в обеденный час он перекусил здесь крутыми яйцами и колбасой. У буфетчицы нашлось и пива, припрятанное «для своих». Он тоже, став корабельным врачом, был для нее как бы свой. Буфетчица показала ему расширенные вены на ногах, спросила совета, как лечить.
За окнами поскучнело, дымка стала гуще, плотнее. Он вспомнил, что Кира и Катя не взяли зонтика. Вымокнут, бедняжки!..
Серые волны плескались в борт чаще, сильнее. Ведерко с теплохода «Саранск» уже не плавало. Затонуло или кто-нибудь выловил.
Он проведал старика. Старик пообедал, принял лекарство и теперь спокойно дремал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25