Лицо у него было размягченное, кроткое — снилась Кинешма...
Здравствуй, Тоня! Дорогая моя Тоня-пестренькая! Почему я прозвал тебя так? Веснушек у тебя не было. Может быть, потому, что у тебя были пестренькие, как речные камешки, глаза? Моя «кругосветка» неумолимо движется к концу. Скоро круг замкнется... Я тут лечу одного старичка. Пустился в плаванье, чтобы повидать места, где был когда-то счастлив. Если бы мне довелось дожить до его лет... Впрочем, все это ерунда. И я никогда, никогда не приехал бы один, без тебя, в нашу Любань, не пошел бы один на тот пруд... Помнишь, как я учил тебя плавать? Иногда мы брали лодку. Ты сидела напротив меня. Мне нравилось на тебя смотреть...
Однажды мы взяли в лодку мальчика. Ему было лет семь, и он просил, чтобы мы его покатали. Я не хотел его брать, но ты настояла. Он сел рядом с тобой, ты держала его за плечо и разговаривала с ним... Я не слушал. Я видел только твое лицо. Я видел тебя матерью моего сына... Прости. Я не хотел об этом вспоминать. Вспоминать об этом без тебя — все равно что возвращаться туда без тебя...
За час до отплытия «Лесков» покинул дебаркадер и ошвартовался у своего причала. Шел мелкий дождик. Пассажиры нетерпеливо толпились у трапа, спеша попасть на корабль. У многих в руках были свертки, пакеты.
Он увидел жену и дочь. Они тоже были изрядно нагружены и весело с кем-то переговаривались. Они его не видели. Он смотрел на них сквозь окошко двери, ведущей на палубу, как, может быть, смотрел бы из того страшного далека, которое зовется небытием. В какое-то мгновение он увидел их, живущих уже без него, веселых и оживленных. И ощутил острую боль.
— Папа, ты много потерял,— сказала Катя.— Такой прекрасный город!..
— Ну, как твой больной? — спросила Кира.— Он оценил твой благородный поступок?
Она распаковывала свертки — берестяные кружки, Хохлома, тапочки на лосиной подошве.
— Для тебя ничего не было,— сказала она.— Вот только это...
Она протянула ему маленький сверток. Это был портсигар. Кожаный, с красивым тисненым узором. Кира не умела делать подарки. Она была не изобретательна. Портсигары и перчатки — вот весь ее репертуар. Он их раздаривал, терял, и все-таки их скопилось у него великое множество. Иногда это его умиляло, иногда смешило, чаще сердило...
— Подаришь кому-нибудь,— сказала она виновато. «Довлетову»,— подумал он. И поцеловал ее.
Они были полны впечатлений. Строгий, из красного камня кремль на холме. Знаменитый Откос. Купеческие особняки и доходные дома, помнящие Шаляпина. Дом Кашириных. Картинная галерея. Рождественская церковь — иконостас семнадцатого века, один из лучших в России. Он весь вырезан из липы и позолочен. Кате больше всего понравился этот иконостас и еще взбитые сливки, которыми они угощались в ресторане.
Дождь усилился, и город покидали в полутьме. В каютах и салонах до срока зажгли свет. Прокатился гром, длинный, как серия взрывов. Дождь был сильный, косой— палубу заливало. Пришлось в каюте закрыть окно. Волга штормила, и «Лесков» раскачивался все больше.
Когда-то он любил такую погоду. Любил тот первобытный страх, который шевелится где-то там, в глубине сознания. Страх, который веселит, если его одолеешь.
Любил дразнить трусливую Киру — «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах»... Кира сердилась, гордо вскидывала лицо. Слова «тело жирное» она воспринимала как намек на то, что в последнее время стала слегка полнеть.
И сейчас эта буря, посвист ветра и быстрые всполохи молний были ему по душе. Он писал в одной из своих статей: «...гроза — это разрешение конфликта, который давно назревал. В этом кроется психология боязни и одновременно ожидания первого громового удара»... Засыпая в своей каюте, которая скрипела и раскачивалась, как старые качели, под шум дождя и ветра, он вспомнил затонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Он знал, что эту ночь будет спать спокойно.
Утро было тихое, с белесым туманом. «Лесков» стоял, ожидая, пока туман рассеется. Виновато всплескивала Волга — притихшая и ласковая, какой бывает его Кира после очередного «объяснения в любви».
Потом подул ветерок, туман засветился, сдвинулся. Выглянуло солнце. Пассажиры, жмурясь и позевывая, разгуливали по палубам. Дорофея Юрьевна жаловалась на плохую ночь,— завтрак прошел под знаком бессонницы.
— Как вы думаете, у меня сегодня не будет спазма? — спрашивала она.— Вы уверены?
Чтобы утешить ее, он рассказал, как одна из его больных, страдавшая бессонницей, приняла по ошибке слабительное вместо снотворного и тут же уснула как убитая. Но Фею это не успокоило.
— Я такая впечатлительная,— говорила она.— Не могу забыть, как он упал. Там, в салоне...
Старик между тем был молодцом и с нетерпением ждал Кинешмы. Тем более, что ему было разрешено подняться и выйти на палубу.
В Кинешму пришли с опозданием, и радиоузел объявил, что стоянка будет сокращена. Город был хорошо виден с реки. Они втроем сошли на берег, побродили по тихим улочкам, вдоль которых росли подорожник и гигантские лопухи. Все было свежее, яркое, омытое ночным дождем. Общий стиль построек был тот же, что в Касимове,— купеческий, но размах не тот. Все, что успели они повидать, укладывалось в строчку старой песенки — «церковь и базар, городской бульвар»... Чтобы всю жизнь вспоминать эти улочки и скамейки на бульваре, вытянутом вдоль реки, надо было здесь родиться, вырасти, переболеть первой любовью, которая, как и корь, иногда дает осложнения. И услышать, как выстрелы чередуются с трелями соловья...
— Прекрасный город,— сказал он старику.— Вы были правы.
Старик сиял. Вечером он уже сидел на корме, в компании таких же, как он, стариков и пионеров — они сели в Кинешме и направлялись в Москву, на экскурсию. Гармонист, он же старший вожатый, растянул мехи, и старики подпевали пионерам, когда попадалась песня «со стажем»,— «Катюша» или «Там вдали, за рекой, догорали огни»...
Позади был Плёс, с его двумя улицами — каменной нижней и верхней деревянной, с георгинами и золотыми шарами у ворот. Позади была Кострома, куда пришли вечером,— чистенькая, с гирляндами цветных лампочек в парке, где уже играл духовой оркестр. Со старыми тополями. Их черные стволы сливались внизу с темнотой, а серебряная листва — с еще светлым вверху небом...
Впереди было Рыбинское море, Углич, канал с его шлюзами, Химкинский речной порт...
Впереди был Довлетов, операционный стол, наркоз, десять процентов надежды...
Катя подружилась наконец с двумя девушками своих лет, на которых давно поглядывала, и не расставалась с ними. Кира скучала.
Немолодая пара — чувствовалось, что они едва знакомы,— беседовала о балете. Он упоминал имя известной балерины, говоря: «Я был с ней на короткой ноге». Он не чувствовал всей нелепости этой фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Здравствуй, Тоня! Дорогая моя Тоня-пестренькая! Почему я прозвал тебя так? Веснушек у тебя не было. Может быть, потому, что у тебя были пестренькие, как речные камешки, глаза? Моя «кругосветка» неумолимо движется к концу. Скоро круг замкнется... Я тут лечу одного старичка. Пустился в плаванье, чтобы повидать места, где был когда-то счастлив. Если бы мне довелось дожить до его лет... Впрочем, все это ерунда. И я никогда, никогда не приехал бы один, без тебя, в нашу Любань, не пошел бы один на тот пруд... Помнишь, как я учил тебя плавать? Иногда мы брали лодку. Ты сидела напротив меня. Мне нравилось на тебя смотреть...
Однажды мы взяли в лодку мальчика. Ему было лет семь, и он просил, чтобы мы его покатали. Я не хотел его брать, но ты настояла. Он сел рядом с тобой, ты держала его за плечо и разговаривала с ним... Я не слушал. Я видел только твое лицо. Я видел тебя матерью моего сына... Прости. Я не хотел об этом вспоминать. Вспоминать об этом без тебя — все равно что возвращаться туда без тебя...
За час до отплытия «Лесков» покинул дебаркадер и ошвартовался у своего причала. Шел мелкий дождик. Пассажиры нетерпеливо толпились у трапа, спеша попасть на корабль. У многих в руках были свертки, пакеты.
Он увидел жену и дочь. Они тоже были изрядно нагружены и весело с кем-то переговаривались. Они его не видели. Он смотрел на них сквозь окошко двери, ведущей на палубу, как, может быть, смотрел бы из того страшного далека, которое зовется небытием. В какое-то мгновение он увидел их, живущих уже без него, веселых и оживленных. И ощутил острую боль.
— Папа, ты много потерял,— сказала Катя.— Такой прекрасный город!..
— Ну, как твой больной? — спросила Кира.— Он оценил твой благородный поступок?
Она распаковывала свертки — берестяные кружки, Хохлома, тапочки на лосиной подошве.
— Для тебя ничего не было,— сказала она.— Вот только это...
Она протянула ему маленький сверток. Это был портсигар. Кожаный, с красивым тисненым узором. Кира не умела делать подарки. Она была не изобретательна. Портсигары и перчатки — вот весь ее репертуар. Он их раздаривал, терял, и все-таки их скопилось у него великое множество. Иногда это его умиляло, иногда смешило, чаще сердило...
— Подаришь кому-нибудь,— сказала она виновато. «Довлетову»,— подумал он. И поцеловал ее.
Они были полны впечатлений. Строгий, из красного камня кремль на холме. Знаменитый Откос. Купеческие особняки и доходные дома, помнящие Шаляпина. Дом Кашириных. Картинная галерея. Рождественская церковь — иконостас семнадцатого века, один из лучших в России. Он весь вырезан из липы и позолочен. Кате больше всего понравился этот иконостас и еще взбитые сливки, которыми они угощались в ресторане.
Дождь усилился, и город покидали в полутьме. В каютах и салонах до срока зажгли свет. Прокатился гром, длинный, как серия взрывов. Дождь был сильный, косой— палубу заливало. Пришлось в каюте закрыть окно. Волга штормила, и «Лесков» раскачивался все больше.
Когда-то он любил такую погоду. Любил тот первобытный страх, который шевелится где-то там, в глубине сознания. Страх, который веселит, если его одолеешь.
Любил дразнить трусливую Киру — «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах»... Кира сердилась, гордо вскидывала лицо. Слова «тело жирное» она воспринимала как намек на то, что в последнее время стала слегка полнеть.
И сейчас эта буря, посвист ветра и быстрые всполохи молний были ему по душе. Он писал в одной из своих статей: «...гроза — это разрешение конфликта, который давно назревал. В этом кроется психология боязни и одновременно ожидания первого громового удара»... Засыпая в своей каюте, которая скрипела и раскачивалась, как старые качели, под шум дождя и ветра, он вспомнил затонувшее ведерко с надписью «Т/х Саранск». Он знал, что эту ночь будет спать спокойно.
Утро было тихое, с белесым туманом. «Лесков» стоял, ожидая, пока туман рассеется. Виновато всплескивала Волга — притихшая и ласковая, какой бывает его Кира после очередного «объяснения в любви».
Потом подул ветерок, туман засветился, сдвинулся. Выглянуло солнце. Пассажиры, жмурясь и позевывая, разгуливали по палубам. Дорофея Юрьевна жаловалась на плохую ночь,— завтрак прошел под знаком бессонницы.
— Как вы думаете, у меня сегодня не будет спазма? — спрашивала она.— Вы уверены?
Чтобы утешить ее, он рассказал, как одна из его больных, страдавшая бессонницей, приняла по ошибке слабительное вместо снотворного и тут же уснула как убитая. Но Фею это не успокоило.
— Я такая впечатлительная,— говорила она.— Не могу забыть, как он упал. Там, в салоне...
Старик между тем был молодцом и с нетерпением ждал Кинешмы. Тем более, что ему было разрешено подняться и выйти на палубу.
В Кинешму пришли с опозданием, и радиоузел объявил, что стоянка будет сокращена. Город был хорошо виден с реки. Они втроем сошли на берег, побродили по тихим улочкам, вдоль которых росли подорожник и гигантские лопухи. Все было свежее, яркое, омытое ночным дождем. Общий стиль построек был тот же, что в Касимове,— купеческий, но размах не тот. Все, что успели они повидать, укладывалось в строчку старой песенки — «церковь и базар, городской бульвар»... Чтобы всю жизнь вспоминать эти улочки и скамейки на бульваре, вытянутом вдоль реки, надо было здесь родиться, вырасти, переболеть первой любовью, которая, как и корь, иногда дает осложнения. И услышать, как выстрелы чередуются с трелями соловья...
— Прекрасный город,— сказал он старику.— Вы были правы.
Старик сиял. Вечером он уже сидел на корме, в компании таких же, как он, стариков и пионеров — они сели в Кинешме и направлялись в Москву, на экскурсию. Гармонист, он же старший вожатый, растянул мехи, и старики подпевали пионерам, когда попадалась песня «со стажем»,— «Катюша» или «Там вдали, за рекой, догорали огни»...
Позади был Плёс, с его двумя улицами — каменной нижней и верхней деревянной, с георгинами и золотыми шарами у ворот. Позади была Кострома, куда пришли вечером,— чистенькая, с гирляндами цветных лампочек в парке, где уже играл духовой оркестр. Со старыми тополями. Их черные стволы сливались внизу с темнотой, а серебряная листва — с еще светлым вверху небом...
Впереди было Рыбинское море, Углич, канал с его шлюзами, Химкинский речной порт...
Впереди был Довлетов, операционный стол, наркоз, десять процентов надежды...
Катя подружилась наконец с двумя девушками своих лет, на которых давно поглядывала, и не расставалась с ними. Кира скучала.
Немолодая пара — чувствовалось, что они едва знакомы,— беседовала о балете. Он упоминал имя известной балерины, говоря: «Я был с ней на короткой ноге». Он не чувствовал всей нелепости этой фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25