И, высвободившись, спросила:
— Что с тобой?
Он не смог ей ответить. И тут возникло это имя — «Тоня»...
Так они начали «праздновать» каждый прожитый в плаванье день. Они поссорились.
И вот теперь, стоя на соборной площади, над речкой Трубеж, он думал о Тоне, о черненькой девочке, которую он видел уже потом взрослой женщиной, но в которой любил и искал только девочку — ту, смешливую и языкатую, с которой ему никогда не было скучно. Изредка он писал ей,— она жила в другом городе, с мужем и сыновьями. Она отвечала — не сразу, а как бы подумав, нужно ли отвечать. Ее письма были немногословны. От черненькой девочки в них была только подпись — «твоя Тоня-пестренькая»... Так окрестил он ее когда-то, в отличие от другой Тони, обыкновенной. Он прочитывал письмо и оставлял его на виду, после чего его прочитывала Кира. Она читала его вслух, с комментариями. Особенно не нравилось ей: «твоя». Напрасно он возражал, что это лишь принятая форма, как, скажем, «искренне ваш»...
«Напишу Тоне,— подумал он.— Напишу все, как есть...»
От этой мысли ему стало легче. Возвращаясь на корабль, он даже догнал Катю, ушедшую вперед, и рассказал ей анекдот о невропатологе, который проверяет «рефлекс на ревность» — щекочет пациентам пятки. Он рассказывал громко, чтобы услышала Кира, идущая чуть поодаль. Оглянувшись, увидел, что лицо у жены непроницаемое, губы сердито поджаты. Только сейчас до него дошло, что она могла принять это на свой счет,— после ревнивых упреков. Ему стало почти весело. Он уже знал, что вечером ему предстоит очередное объяснение в любви...
...Публика на теплоходе подобралась приятная. Был много стариков, которые быстро перезнакомились и обра-ц зовали нечто вроде своего клуба на корме верхней палубы. Были дети, мальчишки,— они были везде одновременно, однако предпочитали торчать на носу, где нет тени, зато все хорошо видно. Они сдружились легко, как это бывает только в детстве, и Катя, которая все еще издали поглядывала на двух девушек своих лет, от души завидовала мальчишкам.
— Подойди к ним,— говорила Кира.— Очень милые девочки. Пойдем, я тебя познакомлю...
— Не вздумай, пожалуйста.— Катя вспыхивала и гордо вскидывала лицо — движение Киры.— Это так не делается!
— А как это делается? Как?!
— Не знаю. Само собой...
Их соседкой по столу оказалась старушка лет семидесяти, Дорофея Юрьевна. Собственно, старушкой считали ее все остальные. Сама Дорофея Юрьевна считала себя молодой, губы красила ярко, на корме со стариками не сиживала и на вопрос, сколько ей лет, ответила игриво: «Восемнадцать уже минуло!..»
Дорофея Юрьевна, или Фея, как они звали ее за глаза, платья носила яркие, открытые, с бусами на короткой шее. И вся она была короткая, вся словно бы составлена из шаров, больших и поменьше. Две темы волновали ее: собственное здоровье и еда. Эти темы стали главными за их столом, поскольку руководила беседой обычно Дорофея Юрьевна.
— Как я сегодня выгляжу? — спрашивала она.— Я плохо спала, и меня всю шатает... И по всему телу бегают мурашки...
— Пожалуйтесь капитану, пусть выведет мурашек,— советовал он.
— Смеетесь надо мной,— она кокетливо грозила ему пальцем.— А еще доктор!..
Она была счастлива, узнав, что попала за один стол с врачом, к тому же — она выведала это у Киры — невропатологом, почти профессором. Почти — потому что диссертация на тему «Ранние неврозы» была уже готова и даже отпечатана на машинке.
— А как вы относитесь к сливочному маслу? — спрашивала Фея.— Я его не употребляю вот уже три года... Безумно хочется, но что поделаешь?! Яички тоже, хотя их реабилитировали... А вот с помидорами не знаю как быть! С одной стороны, обмен веществ, с другой — отложение солей... И для желудка нужны овощи. Вы не помните, кто из великих сказал: «В молодости — здоровое сердце, в старости — здоровый желудок — вот все, что нужно человеку для счастья...»?
Катя фыркала и убегала из-за стола. Кира сдержанно кивала, односложно поддакивала. Он смотрел на могучую старушку, составленную из шаров, больших и поменьше, и думал о том, что ей предстоит еще долгие годы не употреблять сливочного масла...
Ресторан был расположен на корме, за широкими стеклами плавно менялась панорама, песок и сосны то приближались, на извиве реки, то опять отдалялись. И Ока, темно-зеленая у лесных берегов, вновь обретала мягкую голубизну.
Третий день плаванья был долгим, как, впрочем, всякий день на воде. Кира брала книгу и садилась в тени, под навесом. Она читала, изредка поднимая глаза и рассеянно озираясь. Только на остановках она оживлялась и спешила на берег, как моряк, давно не видевший суши.
Катя загорала в солярии на верхней палубе. В красном купальнике и желтой косынке, длинноногая, она выглядела подростком лет пятнадцати, никак не студенткой второго курса химфака. В сущности, она была еще ребенком. И ей льстило, что один из матросов, парнишка лет шестнадцати, обратил на нее внимание. Она уже успела узнать, что фамилия его Пчелкин и что учится он в речном техникуме, а сейчас у них практика...
Ока изгибалась, меняя курс корабля. Иногда чудилось, что «Лесков» плывет обратно, в Москву, когда, минуя остров, заходили в рукав и шли против течения. Высоко в небе вились чайки.
Он стоял на палубе, у правого борта, подставив лицо влажному речному ветру, заложив руки за спину.
Дорогая Тоня. Дорогая моя Тоня-пестренькая! Наступило время разлуки... Тебе я могу сказать правду. Только тебе, как ни странно. И потому я хочу проститься с тобой. С тобой мне было всегда легко. Пусть же слезы твои обо мне будут искренними, но легкими. Я умираю, Тоня. Как говорится, наука бессильна... Мог бы еще пожить. Посмотреть, что будет дальше. Но приходится уходить.
Теперь ты видишь, что все было правильно. Ты не стала моей женой, но зато не станешь моей вдовой... Ах, Тоня! Какая тоска... Как жалко жену и дочку... Конечно, они утешатся. Мне приходилось наблюдать людей, в которых поселилось горе. Казалось, они никогда не найдут утешения. Но они утешались. И когда я встречал их потом, видел их вновь смеющимися, беспечными, я думал, что их горе живет только во мне. В моих воспоминаниях. Но все это ерунда...
— Пошел бы наверх, позагорал,— сказала Кира. Он не заметил, как она подошла. В одной руке она держала книгу, заложив пальцем страницу, в другой яблоко.— Хочешь? — спросила она и поднесла яблоко к его губам. Ему не хотелось, но он откусил, чтобы ее не обидеть.
— Вечная тема,— сказал он.— Ева, соблазняющая Адама...
Она потерлась щекой о его плечо. Вчера перед сном они помирились. Она пришла в его каюту, где все качалось и скрипело, а шкаф сам по себе тихо распахивался. И то, что происходило это таинственно, бесшумно, было ему неприятно и почему-то тревожило. Он рад был приходу Киры, ее нелепым упрекам и слезам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Что с тобой?
Он не смог ей ответить. И тут возникло это имя — «Тоня»...
Так они начали «праздновать» каждый прожитый в плаванье день. Они поссорились.
И вот теперь, стоя на соборной площади, над речкой Трубеж, он думал о Тоне, о черненькой девочке, которую он видел уже потом взрослой женщиной, но в которой любил и искал только девочку — ту, смешливую и языкатую, с которой ему никогда не было скучно. Изредка он писал ей,— она жила в другом городе, с мужем и сыновьями. Она отвечала — не сразу, а как бы подумав, нужно ли отвечать. Ее письма были немногословны. От черненькой девочки в них была только подпись — «твоя Тоня-пестренькая»... Так окрестил он ее когда-то, в отличие от другой Тони, обыкновенной. Он прочитывал письмо и оставлял его на виду, после чего его прочитывала Кира. Она читала его вслух, с комментариями. Особенно не нравилось ей: «твоя». Напрасно он возражал, что это лишь принятая форма, как, скажем, «искренне ваш»...
«Напишу Тоне,— подумал он.— Напишу все, как есть...»
От этой мысли ему стало легче. Возвращаясь на корабль, он даже догнал Катю, ушедшую вперед, и рассказал ей анекдот о невропатологе, который проверяет «рефлекс на ревность» — щекочет пациентам пятки. Он рассказывал громко, чтобы услышала Кира, идущая чуть поодаль. Оглянувшись, увидел, что лицо у жены непроницаемое, губы сердито поджаты. Только сейчас до него дошло, что она могла принять это на свой счет,— после ревнивых упреков. Ему стало почти весело. Он уже знал, что вечером ему предстоит очередное объяснение в любви...
...Публика на теплоходе подобралась приятная. Был много стариков, которые быстро перезнакомились и обра-ц зовали нечто вроде своего клуба на корме верхней палубы. Были дети, мальчишки,— они были везде одновременно, однако предпочитали торчать на носу, где нет тени, зато все хорошо видно. Они сдружились легко, как это бывает только в детстве, и Катя, которая все еще издали поглядывала на двух девушек своих лет, от души завидовала мальчишкам.
— Подойди к ним,— говорила Кира.— Очень милые девочки. Пойдем, я тебя познакомлю...
— Не вздумай, пожалуйста.— Катя вспыхивала и гордо вскидывала лицо — движение Киры.— Это так не делается!
— А как это делается? Как?!
— Не знаю. Само собой...
Их соседкой по столу оказалась старушка лет семидесяти, Дорофея Юрьевна. Собственно, старушкой считали ее все остальные. Сама Дорофея Юрьевна считала себя молодой, губы красила ярко, на корме со стариками не сиживала и на вопрос, сколько ей лет, ответила игриво: «Восемнадцать уже минуло!..»
Дорофея Юрьевна, или Фея, как они звали ее за глаза, платья носила яркие, открытые, с бусами на короткой шее. И вся она была короткая, вся словно бы составлена из шаров, больших и поменьше. Две темы волновали ее: собственное здоровье и еда. Эти темы стали главными за их столом, поскольку руководила беседой обычно Дорофея Юрьевна.
— Как я сегодня выгляжу? — спрашивала она.— Я плохо спала, и меня всю шатает... И по всему телу бегают мурашки...
— Пожалуйтесь капитану, пусть выведет мурашек,— советовал он.
— Смеетесь надо мной,— она кокетливо грозила ему пальцем.— А еще доктор!..
Она была счастлива, узнав, что попала за один стол с врачом, к тому же — она выведала это у Киры — невропатологом, почти профессором. Почти — потому что диссертация на тему «Ранние неврозы» была уже готова и даже отпечатана на машинке.
— А как вы относитесь к сливочному маслу? — спрашивала Фея.— Я его не употребляю вот уже три года... Безумно хочется, но что поделаешь?! Яички тоже, хотя их реабилитировали... А вот с помидорами не знаю как быть! С одной стороны, обмен веществ, с другой — отложение солей... И для желудка нужны овощи. Вы не помните, кто из великих сказал: «В молодости — здоровое сердце, в старости — здоровый желудок — вот все, что нужно человеку для счастья...»?
Катя фыркала и убегала из-за стола. Кира сдержанно кивала, односложно поддакивала. Он смотрел на могучую старушку, составленную из шаров, больших и поменьше, и думал о том, что ей предстоит еще долгие годы не употреблять сливочного масла...
Ресторан был расположен на корме, за широкими стеклами плавно менялась панорама, песок и сосны то приближались, на извиве реки, то опять отдалялись. И Ока, темно-зеленая у лесных берегов, вновь обретала мягкую голубизну.
Третий день плаванья был долгим, как, впрочем, всякий день на воде. Кира брала книгу и садилась в тени, под навесом. Она читала, изредка поднимая глаза и рассеянно озираясь. Только на остановках она оживлялась и спешила на берег, как моряк, давно не видевший суши.
Катя загорала в солярии на верхней палубе. В красном купальнике и желтой косынке, длинноногая, она выглядела подростком лет пятнадцати, никак не студенткой второго курса химфака. В сущности, она была еще ребенком. И ей льстило, что один из матросов, парнишка лет шестнадцати, обратил на нее внимание. Она уже успела узнать, что фамилия его Пчелкин и что учится он в речном техникуме, а сейчас у них практика...
Ока изгибалась, меняя курс корабля. Иногда чудилось, что «Лесков» плывет обратно, в Москву, когда, минуя остров, заходили в рукав и шли против течения. Высоко в небе вились чайки.
Он стоял на палубе, у правого борта, подставив лицо влажному речному ветру, заложив руки за спину.
Дорогая Тоня. Дорогая моя Тоня-пестренькая! Наступило время разлуки... Тебе я могу сказать правду. Только тебе, как ни странно. И потому я хочу проститься с тобой. С тобой мне было всегда легко. Пусть же слезы твои обо мне будут искренними, но легкими. Я умираю, Тоня. Как говорится, наука бессильна... Мог бы еще пожить. Посмотреть, что будет дальше. Но приходится уходить.
Теперь ты видишь, что все было правильно. Ты не стала моей женой, но зато не станешь моей вдовой... Ах, Тоня! Какая тоска... Как жалко жену и дочку... Конечно, они утешатся. Мне приходилось наблюдать людей, в которых поселилось горе. Казалось, они никогда не найдут утешения. Но они утешались. И когда я встречал их потом, видел их вновь смеющимися, беспечными, я думал, что их горе живет только во мне. В моих воспоминаниях. Но все это ерунда...
— Пошел бы наверх, позагорал,— сказала Кира. Он не заметил, как она подошла. В одной руке она держала книгу, заложив пальцем страницу, в другой яблоко.— Хочешь? — спросила она и поднесла яблоко к его губам. Ему не хотелось, но он откусил, чтобы ее не обидеть.
— Вечная тема,— сказал он.— Ева, соблазняющая Адама...
Она потерлась щекой о его плечо. Вчера перед сном они помирились. Она пришла в его каюту, где все качалось и скрипело, а шкаф сам по себе тихо распахивался. И то, что происходило это таинственно, бесшумно, было ему неприятно и почему-то тревожило. Он рад был приходу Киры, ее нелепым упрекам и слезам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25