..
— Жениться вам надо, Андрей Иванович! — говорила она, смеясь басовитым хохотком, и он, улыбаясь, отвечал:
— Рад бы, да не на ком... Вот вы пойдете за меня? А то давайте поженимся, и дело с концом...
— Ой, что вы! На что мне старик такой! — хохотала она.— Вам уж, поди, сорок стукнуло. Нету еще? Ну, все равно, через два года... А я женщина молодая, интересная...— И снова хохотала.
Но стоило Андрею Ивановичу отойти и не спеша скрыться в дверях приземистого домика, где жили врачи, как лицо Марины Сергеевны менялось. Не то чтобы оно становилось печальным, но недавнее оживление и смех словно застывали на нем, делая выражение лица неестественным, как на фотографии, снятой с большой выдержкой.
Посидев еще немного на крыльце, Марина Сергеевна уходила в дом, но долго еще не ложилась — починяла что-нибудь или гладила шелковую белую блузку, которая завтра все равно не будет видна под халатом, и то хмурилась, то улыбалась своим мыслям.
Андрей Иванович начал работать в больнице недавно, всего лишь год тому назад. До этого он служил где-то на Крайнем Севере, оставшись там после войны. Появление его в больнице было встречено общей радостью среди персонала, состоявшего почти сплошь из женщин, если не считать семидесятилетнего глазника, молоденького рентгенолога, только что окончившего институт, и шофера «скорой помощи» Пети. Женщины же были все больше одинокие — вдовы, потерявшие мужей на фронте, как, например, главный врач больницы, или девушки, ожидающие своего счастья, как санитарка Соня, или разведенные, как старшая сестра терапии. Марина Сергеевна не была ни вдовой, ни разведенной, но и к девушкам, ожидающим своего счастья, причислять себя не хотела, не подходила уже по возрасту. Приход в больницу рентгенолога Миши, обрадовавший девчат, оставил ее глубоко равнодушной, но появление Андрея Ивановича озарило ее жизнь новым, радостным светом, даже, верней, не светом, а дрожащим мерцающим сиянием, которое то гаснет, то вспыхивает с новой силой. Еще ни в чем не сознаваясь себе, она заметила вдруг, что давно уже не покупала хороших платьев, и купила сразу два: синее, шерстяное, и светлое, шелковое, в мелкую полосочку. Оглядела придирчивым взглядом свою опрятную комнату, и ей показалось, что чего-то недостает. Подумав, она поняла, что не хватает цветов, и в первый же базарный день купила большой букет поздних георгин. От этих цветов у комнаты сразу стал праздничный, торжественный и немного тревожный вид. Казалось, все вещи привстали на цыпочки и замерли в ожидании. На столе появилась пепельница — Марина Сергеевна, никогда не курившая и с трудом выносившая табачный запах, купила ее в тот же самый день, когда покупала цветы, и теперь она стояла на столе возле вазы с цветами. Вначале ей казалось, что все будет просто,— он постучит в дверь, скажет смущенно: «Разрешите? Я к вам по-соседски...» — попросит что-нибудь почитать, а потом забудет, зачем пришел, и они будут долго разговаривать сначала о книгах, потом о жизни, о себе...
Но время шло, георгины осыпались, их вишневые бархатные лепестки сыпались на скатерть, в пепельницу, а хирург все не приходил.
Так за весь год он и не пришел к ней ни разу, может быть, просто не догадался или не решился прийти.
Ей казалось, все было бы проще, если бы они работали вместе, и она не прощала себе, что ушла из хирургического корпуса по своему желанию, почти перед самым приходом Андрея Ивановича. Она была операционной сестрой, получала благодарности в приказах. Но в последнее время стала плохо переносить запах эфира, да и нервы начали сдавать, и она перешла в терапию. И теперь она жалела об этом, понимала, что проситься в хирургический корпус сейчас невозможно, надеялась, что когда-нибудь им придется еще поработать вместе...
Все-таки жизнь ее стала богаче. Она могла думать о нем, изредка мимоходом разговаривать с ним. Она просыпалась с мыслями об Андрее Ивановиче и засыпала с мыслями о нем. Она ревновала его к другим женщинам, на которых он, впрочем, обращал мало внимания, и гордилась тем, что он держит себя так независимо и достойно, гордилась так, словно он обещал ей хранить верность и вот теперь сдержал слово. Но лишь сейчас, когда он, получив отпуск, уехал на Кавказское побережье, Марина Сергеевна поняла, какое большое место занимал в ее жизни этот человек.
Марина Сергеевна знала о Кавказе лишь то, что знают все, не бывавшие там никогда, и старалась представить себе теперь эти невиданные места, как и все, представляла их почти такими, как они и есть в действительности. Но и теперь ее не тянуло туда. С чувством, похожим на ревность, слушала она перед сном сводку погоды — особенно в дождливые дни, когда там, на Кавказе, удерживалась «безоблачная жаркая погода без осадков».
Время шло. Она стала ждать его, заранее обдумывая фразу, которую скажет ему при встрече. Наварила варенья трех сортов — она все еще верила в то, что он придет. Только надо быть смелей, может быть, сказать ему как-нибудь невзначай: «Заходите вечерком, Андрей Иванович! »
Она понимала, что у нее никогда не хватит смелости сказать так, и потому тут же решила, что лучше, пожалуй, написать записку. Коротенькую, в четыре слова, «заходите на чашку чаю».
Незадолго до отъезда Андрея Ивановича к нему из Смоленской области приехала мать и двое племянников — дети его покойной сестры. Андрей Иванович, живя на Севере, помогал им деньгами. И теперь решил вызвать к себе на постоянное жительство, чтобы ближе заняться воспитанием детей. Мать писала, что дети подросли, младший, тринадцатилетний, уже курит тайком, и управиться с ними нет никаких сил.
Мать Андрея Ивановича оказалась простой деревенской женщиной, пожилой, но еще по-крестьянски сильной. В кумачовой косынке, туго повязанной вокруг головы, в длинной черной юбке и темном переднике, она с рассвета до позднего вечера трудилась по хозяйству. Марина Сергеевна тоже родилась в деревне и провела там детские, лучшие годы своей жизни. С матерью Андрея Ивановича она сразу сблизилась и испытывала к ней какое-то особое, почти родственное чувство. У матери были такие же, как и у сына, ясные, веселые глаза, и говорила она бойко и охотно на той особой смеси русского языка с белорусским, свойственной западной Смоленщине.
В один из погожих вечеров, когда они сидели рядом на скамеечке у хирургова дома, она рассказала Марине Сергеевне о себе, о том, как давно овдовела, еще в гражданскую войну, осталась с двумя детьми, а самой двадцати лет не было. Вырастила все же, в люди вывела. Да вот дочка умерла, оставила двоих внуков — младшему три года было, старшей — шесть. Зять, отец их, еще раньше на фронте погиб. Ну, конечно, десять лет сама растила, справлялась... А теперь Андрей поможет... Все же мужчина в доме, ребятишкам за отца будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Жениться вам надо, Андрей Иванович! — говорила она, смеясь басовитым хохотком, и он, улыбаясь, отвечал:
— Рад бы, да не на ком... Вот вы пойдете за меня? А то давайте поженимся, и дело с концом...
— Ой, что вы! На что мне старик такой! — хохотала она.— Вам уж, поди, сорок стукнуло. Нету еще? Ну, все равно, через два года... А я женщина молодая, интересная...— И снова хохотала.
Но стоило Андрею Ивановичу отойти и не спеша скрыться в дверях приземистого домика, где жили врачи, как лицо Марины Сергеевны менялось. Не то чтобы оно становилось печальным, но недавнее оживление и смех словно застывали на нем, делая выражение лица неестественным, как на фотографии, снятой с большой выдержкой.
Посидев еще немного на крыльце, Марина Сергеевна уходила в дом, но долго еще не ложилась — починяла что-нибудь или гладила шелковую белую блузку, которая завтра все равно не будет видна под халатом, и то хмурилась, то улыбалась своим мыслям.
Андрей Иванович начал работать в больнице недавно, всего лишь год тому назад. До этого он служил где-то на Крайнем Севере, оставшись там после войны. Появление его в больнице было встречено общей радостью среди персонала, состоявшего почти сплошь из женщин, если не считать семидесятилетнего глазника, молоденького рентгенолога, только что окончившего институт, и шофера «скорой помощи» Пети. Женщины же были все больше одинокие — вдовы, потерявшие мужей на фронте, как, например, главный врач больницы, или девушки, ожидающие своего счастья, как санитарка Соня, или разведенные, как старшая сестра терапии. Марина Сергеевна не была ни вдовой, ни разведенной, но и к девушкам, ожидающим своего счастья, причислять себя не хотела, не подходила уже по возрасту. Приход в больницу рентгенолога Миши, обрадовавший девчат, оставил ее глубоко равнодушной, но появление Андрея Ивановича озарило ее жизнь новым, радостным светом, даже, верней, не светом, а дрожащим мерцающим сиянием, которое то гаснет, то вспыхивает с новой силой. Еще ни в чем не сознаваясь себе, она заметила вдруг, что давно уже не покупала хороших платьев, и купила сразу два: синее, шерстяное, и светлое, шелковое, в мелкую полосочку. Оглядела придирчивым взглядом свою опрятную комнату, и ей показалось, что чего-то недостает. Подумав, она поняла, что не хватает цветов, и в первый же базарный день купила большой букет поздних георгин. От этих цветов у комнаты сразу стал праздничный, торжественный и немного тревожный вид. Казалось, все вещи привстали на цыпочки и замерли в ожидании. На столе появилась пепельница — Марина Сергеевна, никогда не курившая и с трудом выносившая табачный запах, купила ее в тот же самый день, когда покупала цветы, и теперь она стояла на столе возле вазы с цветами. Вначале ей казалось, что все будет просто,— он постучит в дверь, скажет смущенно: «Разрешите? Я к вам по-соседски...» — попросит что-нибудь почитать, а потом забудет, зачем пришел, и они будут долго разговаривать сначала о книгах, потом о жизни, о себе...
Но время шло, георгины осыпались, их вишневые бархатные лепестки сыпались на скатерть, в пепельницу, а хирург все не приходил.
Так за весь год он и не пришел к ней ни разу, может быть, просто не догадался или не решился прийти.
Ей казалось, все было бы проще, если бы они работали вместе, и она не прощала себе, что ушла из хирургического корпуса по своему желанию, почти перед самым приходом Андрея Ивановича. Она была операционной сестрой, получала благодарности в приказах. Но в последнее время стала плохо переносить запах эфира, да и нервы начали сдавать, и она перешла в терапию. И теперь она жалела об этом, понимала, что проситься в хирургический корпус сейчас невозможно, надеялась, что когда-нибудь им придется еще поработать вместе...
Все-таки жизнь ее стала богаче. Она могла думать о нем, изредка мимоходом разговаривать с ним. Она просыпалась с мыслями об Андрее Ивановиче и засыпала с мыслями о нем. Она ревновала его к другим женщинам, на которых он, впрочем, обращал мало внимания, и гордилась тем, что он держит себя так независимо и достойно, гордилась так, словно он обещал ей хранить верность и вот теперь сдержал слово. Но лишь сейчас, когда он, получив отпуск, уехал на Кавказское побережье, Марина Сергеевна поняла, какое большое место занимал в ее жизни этот человек.
Марина Сергеевна знала о Кавказе лишь то, что знают все, не бывавшие там никогда, и старалась представить себе теперь эти невиданные места, как и все, представляла их почти такими, как они и есть в действительности. Но и теперь ее не тянуло туда. С чувством, похожим на ревность, слушала она перед сном сводку погоды — особенно в дождливые дни, когда там, на Кавказе, удерживалась «безоблачная жаркая погода без осадков».
Время шло. Она стала ждать его, заранее обдумывая фразу, которую скажет ему при встрече. Наварила варенья трех сортов — она все еще верила в то, что он придет. Только надо быть смелей, может быть, сказать ему как-нибудь невзначай: «Заходите вечерком, Андрей Иванович! »
Она понимала, что у нее никогда не хватит смелости сказать так, и потому тут же решила, что лучше, пожалуй, написать записку. Коротенькую, в четыре слова, «заходите на чашку чаю».
Незадолго до отъезда Андрея Ивановича к нему из Смоленской области приехала мать и двое племянников — дети его покойной сестры. Андрей Иванович, живя на Севере, помогал им деньгами. И теперь решил вызвать к себе на постоянное жительство, чтобы ближе заняться воспитанием детей. Мать писала, что дети подросли, младший, тринадцатилетний, уже курит тайком, и управиться с ними нет никаких сил.
Мать Андрея Ивановича оказалась простой деревенской женщиной, пожилой, но еще по-крестьянски сильной. В кумачовой косынке, туго повязанной вокруг головы, в длинной черной юбке и темном переднике, она с рассвета до позднего вечера трудилась по хозяйству. Марина Сергеевна тоже родилась в деревне и провела там детские, лучшие годы своей жизни. С матерью Андрея Ивановича она сразу сблизилась и испытывала к ней какое-то особое, почти родственное чувство. У матери были такие же, как и у сына, ясные, веселые глаза, и говорила она бойко и охотно на той особой смеси русского языка с белорусским, свойственной западной Смоленщине.
В один из погожих вечеров, когда они сидели рядом на скамеечке у хирургова дома, она рассказала Марине Сергеевне о себе, о том, как давно овдовела, еще в гражданскую войну, осталась с двумя детьми, а самой двадцати лет не было. Вырастила все же, в люди вывела. Да вот дочка умерла, оставила двоих внуков — младшему три года было, старшей — шесть. Зять, отец их, еще раньше на фронте погиб. Ну, конечно, десять лет сама растила, справлялась... А теперь Андрей поможет... Все же мужчина в доме, ребятишкам за отца будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25