..
Недели две спустя, первого августа, королева собрала на совет самых преданных ей вельмож. Приехал из Вильны воевода Глебович, явились Вольский и Кмита. Бона начала свою речь с того, что вспомнила недавно умершего незабвенной памяти Гамрата, которого, увы, теперь среди них не было, после чего сказала, что хотела бы поговорить со своими верными помощниками о сыне своем, о том, какую жену ему лучше выбрать. Этим она никого не удивила, а Кмита даже сказал с легкой насмешкой:
— Не поздно ли совет держать, ведь всем известно, что
его величество король мечтает получить в невестки дочь герцога Альбрехта.
— Всем известно? — повторила Бона недовольно. — Вот вам плоды сенаторского правления. Король без согласия Совета и шагу не сделает...
— А может, не хочет? — спросил Кмита.
— Не имеет значения. Советчиков у короля, разумеется, хватает, но зато и слухи идут повсюду. А еще хуже — господа эти шлют к чужим дворам письма. И вот извольте видеть — государственные тайны разглашены, все до одной! О боже! Когда наконец найдется такой правитель, который будет все решать сам! Сам! Когда?
— Я полагаю, — отозвался Глебович, — что такой правитель найдется. И в скором времени. Но прежде, чем я скажу свое слово, осмелюсь спросить: государыня будет возражать против невесты, предложенной его величеством?
— Я предложу другую, и она будет ничуть не хуже. Пусть Август выбирает между Анной Софьей и дочерью Франции. Обе красивые. И обе — здоровые.
— Государыня, вы говорите о них, как о племенных кобылах, — пробормотал Кмита.
— Что же!.. Их предназначение — рожать, — отвечала она. — Служить процветанию династии.
— Государыня... Коли так, я, как воевода виленский, должен предупредить вас: молодой король занят другой.
— Знаю. Все это пустяки! Подумаешь, сестра Радзивил-лов. Пусть тешится, пока не снял траура.
— И я так думал, — продолжал свое Глебович. — Но великий князь Литовский не таков, как его отец. Готов во всем противоречить, скрытен в мыслях и поступках. Совсем недавно, уже после похорон супруги, велел соединить Нижний замок с дворцом Радзивиллов потайным ходом.
— Ходом? Потайным? — удивленно переспросила королева.
— А почему бы ему и не побаловаться? — сказал Кмита. — Слышал я, что эта Барбара — блудница. Люди болтают, что старшая сестра ее, хоть еще в девицах ходит, уже троих детей родила. Мать у них тоже не святая... Яблоко от яблони недалеко падает.
— А Барбара — какова она? Коварна ли? Изменяла Гаштольду? — допытывалась Бона.
— Говорят, изменяла, — подтвердил Глебович. — Что же, нравы у нас на Литве весьма свободные. Еще лет пятнадцать назад его величество принял закон, карающий развратниц и развратников, которые "жен прочь отгоняют и, не венчаясь, детей заводят". Досталось и тем на Жмуди, что и по сей день
вместо бога единого почитают дубы, ручьи, ужей, Перуна-громовержца и в день поминовения усопших на могилах пиршества устраивают. Литва, государыня, — это не Корона.
— Так ли или этак, говорят, что обольстительница алчна и ненасытна в любви и что после смерти воеводы любовников у нее было без счета, — продолжал свое Кмита.
— Правда ли это? — обратилась королева к Глебовичу.
— Мне сдается, что число преувеличено непомерно — она слишком молода. Но кто знает, где правда, где ложь? Короля она опутала своим любовным искусством, опутала — это верно. Ни о каком новом браке он и говорить не желает — это тоже истинная правда. Только ее любить хочет.
— Ужас! И вы только теперь об этом говорите? В письмах писали про табуны, которыми восхищается молодой король, а про эту кобылку ничего? Ни слова? О боже! Стараюсь сдержаться, но терпение мое на исходе. А вы спокойно взирали на эти гнусности, на проделки этой язычницы-колдуньи и чего-то ждали? Я спрашиваю — чего? — уже громко воскликнула она в отчаянии.
Глебович долго отмалчивался, наконец сказал:
— Ждал, когда он насытится.
— Насытится! — передразнила Бона. — Коли он так опутан Радзивиллами, это дело уже не альковное, а государственное. Того и гляди Миколай Черный подымет против нас литовских вельмож. Все, над чем я столько лет, не покладая рук, трудилась, того и гляди растопчет этот норовистый жеребчик. Санта Мадонна! Одурачат его литовские господа — и те, которых я приструнила, и те, которые мной обласканы были.
— А больше всего те, у которых вы земли жалованные отобрали, — подхватил Глебович.
— Милостивый воевода!
— Государыня, совесть моя чиста, — защищался Глебович. — Я даже могу напомнить, что был против того, чтобы Литву отдавали молодому государю. Говорил, что это лучшее средство...
— Помню. Лучшее средство избавиться от меня, польской королевы. Вы так говорили, да? А теперь? Теперь вы не спешите осудить Августа? Не правда ли?
— Я осуждаю его. Слишком быстро снял траур после смерти жены.
— Только этого не хватало! Бог ты мой! Раньше времени?! Что скажет об этом римский король и прочие дворы? Снял? Так просто, не считаясь...
Воевода не мог удержаться от иронического замечания:
— Ведь вы этого хотели, ваше величество, — он желает править. И все решает один. Никого не подпускает!
— В Литве. Глебович вздохнул.
— Пока только там...
— Недаром в жилах его кровь рода Сфорца, — первый раз вступил в разговор осторожный Вольский.
— И вы против меня? — разгневалась Бона. — О Мадонна! В самые тяжкие минуты здесь, в замке, я не нахожу настоящей поддержки, а писем от Августа все нет. И к тому же мне так не хватает... Алифио. Проклятие! Я проклинаю те минуты, когда сам король послал Августа с женой в Литву! Во всем виновна Елизавета. Сигизмунд хотел... чтобы она была от меня подальше. Чтобы я не могла обидеть эту хворую австриячку. Ей-ей! Это даже смешно. Вырвал его из моих объятий, может быть, чересчур цепких, и толкнул в объятия другой. Нашей подданной. К тому же, говорят, она распутна. Ведь так? Правда? — обратилась она к Глебовичу.
— Правда, нет ли, не знаю. Но так говорят, что верно, то верно.
— Ну что же? Я подам на вас жалобу, почтеннейший воевода. — Бона расходилась все больше и больше. —Жалобу королю. За недосмотр, за обман монаршей фамилии, за невыполнение миссии. За... за... О боже! Не могу больше! Задыхаюсь! — Она рванула ожерелье и швырнула на пол. — Ваши милости, вы свободны.
Вельможи, озабоченные, растерянные, выходили из покоев, а она кричала им вслед:
— А сваты все равно поедут на запад! Во Францию! Сенаторы могут объявить об этом всему миру! — Хрипя и давясь от злости, она добавила уже тише.
Она, наверное, кричала бы еще громче, если бы знала, что в ту же ночь Лясота отведет короля подземным ходом в Радзивилловы палаты. Лясота, подкравшись, отворил низкие дверцы, внимательно огляделся по сторонам, наконец шепнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
Недели две спустя, первого августа, королева собрала на совет самых преданных ей вельмож. Приехал из Вильны воевода Глебович, явились Вольский и Кмита. Бона начала свою речь с того, что вспомнила недавно умершего незабвенной памяти Гамрата, которого, увы, теперь среди них не было, после чего сказала, что хотела бы поговорить со своими верными помощниками о сыне своем, о том, какую жену ему лучше выбрать. Этим она никого не удивила, а Кмита даже сказал с легкой насмешкой:
— Не поздно ли совет держать, ведь всем известно, что
его величество король мечтает получить в невестки дочь герцога Альбрехта.
— Всем известно? — повторила Бона недовольно. — Вот вам плоды сенаторского правления. Король без согласия Совета и шагу не сделает...
— А может, не хочет? — спросил Кмита.
— Не имеет значения. Советчиков у короля, разумеется, хватает, но зато и слухи идут повсюду. А еще хуже — господа эти шлют к чужим дворам письма. И вот извольте видеть — государственные тайны разглашены, все до одной! О боже! Когда наконец найдется такой правитель, который будет все решать сам! Сам! Когда?
— Я полагаю, — отозвался Глебович, — что такой правитель найдется. И в скором времени. Но прежде, чем я скажу свое слово, осмелюсь спросить: государыня будет возражать против невесты, предложенной его величеством?
— Я предложу другую, и она будет ничуть не хуже. Пусть Август выбирает между Анной Софьей и дочерью Франции. Обе красивые. И обе — здоровые.
— Государыня, вы говорите о них, как о племенных кобылах, — пробормотал Кмита.
— Что же!.. Их предназначение — рожать, — отвечала она. — Служить процветанию династии.
— Государыня... Коли так, я, как воевода виленский, должен предупредить вас: молодой король занят другой.
— Знаю. Все это пустяки! Подумаешь, сестра Радзивил-лов. Пусть тешится, пока не снял траура.
— И я так думал, — продолжал свое Глебович. — Но великий князь Литовский не таков, как его отец. Готов во всем противоречить, скрытен в мыслях и поступках. Совсем недавно, уже после похорон супруги, велел соединить Нижний замок с дворцом Радзивиллов потайным ходом.
— Ходом? Потайным? — удивленно переспросила королева.
— А почему бы ему и не побаловаться? — сказал Кмита. — Слышал я, что эта Барбара — блудница. Люди болтают, что старшая сестра ее, хоть еще в девицах ходит, уже троих детей родила. Мать у них тоже не святая... Яблоко от яблони недалеко падает.
— А Барбара — какова она? Коварна ли? Изменяла Гаштольду? — допытывалась Бона.
— Говорят, изменяла, — подтвердил Глебович. — Что же, нравы у нас на Литве весьма свободные. Еще лет пятнадцать назад его величество принял закон, карающий развратниц и развратников, которые "жен прочь отгоняют и, не венчаясь, детей заводят". Досталось и тем на Жмуди, что и по сей день
вместо бога единого почитают дубы, ручьи, ужей, Перуна-громовержца и в день поминовения усопших на могилах пиршества устраивают. Литва, государыня, — это не Корона.
— Так ли или этак, говорят, что обольстительница алчна и ненасытна в любви и что после смерти воеводы любовников у нее было без счета, — продолжал свое Кмита.
— Правда ли это? — обратилась королева к Глебовичу.
— Мне сдается, что число преувеличено непомерно — она слишком молода. Но кто знает, где правда, где ложь? Короля она опутала своим любовным искусством, опутала — это верно. Ни о каком новом браке он и говорить не желает — это тоже истинная правда. Только ее любить хочет.
— Ужас! И вы только теперь об этом говорите? В письмах писали про табуны, которыми восхищается молодой король, а про эту кобылку ничего? Ни слова? О боже! Стараюсь сдержаться, но терпение мое на исходе. А вы спокойно взирали на эти гнусности, на проделки этой язычницы-колдуньи и чего-то ждали? Я спрашиваю — чего? — уже громко воскликнула она в отчаянии.
Глебович долго отмалчивался, наконец сказал:
— Ждал, когда он насытится.
— Насытится! — передразнила Бона. — Коли он так опутан Радзивиллами, это дело уже не альковное, а государственное. Того и гляди Миколай Черный подымет против нас литовских вельмож. Все, над чем я столько лет, не покладая рук, трудилась, того и гляди растопчет этот норовистый жеребчик. Санта Мадонна! Одурачат его литовские господа — и те, которых я приструнила, и те, которые мной обласканы были.
— А больше всего те, у которых вы земли жалованные отобрали, — подхватил Глебович.
— Милостивый воевода!
— Государыня, совесть моя чиста, — защищался Глебович. — Я даже могу напомнить, что был против того, чтобы Литву отдавали молодому государю. Говорил, что это лучшее средство...
— Помню. Лучшее средство избавиться от меня, польской королевы. Вы так говорили, да? А теперь? Теперь вы не спешите осудить Августа? Не правда ли?
— Я осуждаю его. Слишком быстро снял траур после смерти жены.
— Только этого не хватало! Бог ты мой! Раньше времени?! Что скажет об этом римский король и прочие дворы? Снял? Так просто, не считаясь...
Воевода не мог удержаться от иронического замечания:
— Ведь вы этого хотели, ваше величество, — он желает править. И все решает один. Никого не подпускает!
— В Литве. Глебович вздохнул.
— Пока только там...
— Недаром в жилах его кровь рода Сфорца, — первый раз вступил в разговор осторожный Вольский.
— И вы против меня? — разгневалась Бона. — О Мадонна! В самые тяжкие минуты здесь, в замке, я не нахожу настоящей поддержки, а писем от Августа все нет. И к тому же мне так не хватает... Алифио. Проклятие! Я проклинаю те минуты, когда сам король послал Августа с женой в Литву! Во всем виновна Елизавета. Сигизмунд хотел... чтобы она была от меня подальше. Чтобы я не могла обидеть эту хворую австриячку. Ей-ей! Это даже смешно. Вырвал его из моих объятий, может быть, чересчур цепких, и толкнул в объятия другой. Нашей подданной. К тому же, говорят, она распутна. Ведь так? Правда? — обратилась она к Глебовичу.
— Правда, нет ли, не знаю. Но так говорят, что верно, то верно.
— Ну что же? Я подам на вас жалобу, почтеннейший воевода. — Бона расходилась все больше и больше. —Жалобу королю. За недосмотр, за обман монаршей фамилии, за невыполнение миссии. За... за... О боже! Не могу больше! Задыхаюсь! — Она рванула ожерелье и швырнула на пол. — Ваши милости, вы свободны.
Вельможи, озабоченные, растерянные, выходили из покоев, а она кричала им вслед:
— А сваты все равно поедут на запад! Во Францию! Сенаторы могут объявить об этом всему миру! — Хрипя и давясь от злости, она добавила уже тише.
Она, наверное, кричала бы еще громче, если бы знала, что в ту же ночь Лясота отведет короля подземным ходом в Радзивилловы палаты. Лясота, подкравшись, отворил низкие дверцы, внимательно огляделся по сторонам, наконец шепнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155