Эммелина следила за каждым движением, как завороженная. Солнце с какой-то особой ясностью высвечивало его фигуру на фоне неба. Темные волосы сверкали; румянец на щеках, белизна прежде скрытого под курткой свитера, блестящая коричневая кожа сапог пленяли яркостью, виденной прежде только во сне.
Она уселась на его куртку, а он беспечно расположился рядом, прямо на влажном камне и долго молча смотрел на нее, держа ее руку в своей. Она тоже не говорила ни слова. Впервые в жизни ею овладел глубокий и сладкий покой, при котором нет места мыслям, которому равно чужды и планы на будущее, и воспоминания о прошлом.
Потом он начал что-то напевать. Второй раз за день звук его голоса вызвал у нее слезы.
– Что-то не так? – спросил он встревоженно. Но она замотала головой:
– Нет-нет. Просто мне очень приятно вас слушать.
Он запел громче. По-гэльски. Не понимая слов, она все же догадывалась, что они очень нежные и обращены прямо к ней.
– Хочешь узнать, о чем эта песня? – спросил он, закончив. – Так вот. Это жалобы моряка. Жизнь носит его по волнам и только изредка дает увидеть берег. «Хорошо вам советовать мне вернуться на сушу, – говорит он своим дружкам. – Вы разве не знаете, что стоит мне почувствовать под ногой землю, так какая-нибудь малютка сразу зацепит меня и сгину я безвозвратнее, чем в океанской пучине. Так что уж нет, останусь-ка я на корабле, но вам за советы спасибо».
– Бедняжка, – улыбнулась Эммелина.
– Да, в самом деле, бедняжка… – Он снова принялся напевать что-то, но, резко оборвав себя, спросил, а обедала ли она.
– Нет, но… – Она замялась. Пусть он лучше не думает, что она голодна, а то вдруг возьмет и отправит ее к миссис Басс – подкрепиться.
– Что «но»? – рассмеялся он добродушно. – Тебе уже не нужна и еда? Ты можешь быть сыта моими песнями? Ну-ка, пойдем!
Все еще продолжая посмеиваться, он подал ей руку, помог подняться и повел к тому месту, где привязана была лошадь.
Всю дорогу до города он ни на миг не закрывал рта. Будь это не он, а кто-то другой, она устала бы до бесчувствия. Но он чередовал болтовню с пением, успокаивал ее колыбельными, и ей делалось хорошо и легко. Все, что он видел и слышал, наталкивало его на какую-нибудь новую мысль или извлекало из памяти еще одну песню. Две яркие синие сойки, сидевшие на березовой ветке, заставили его вспомнить птицу с трудным названием, которое ей не совсем удалось уловить. В Америке он ее никогда не встречал, а она так красиво поет, и тут же показал как – засвистел, подражая птичьему пению. Потом сделал небольшой крюк и указал ей на несколько заброшенных бревенчатых хибарок, а когда она изумленно воскликнула, что по сравнению с ними даже и дом в Файетте почти дворец, хмыкнув, сказал: надо бы как-нибудь отвести ее в Эйкр, на бывшие пустоши Пэдди. Там она сразу поймет, как он в первое время жил в Лоуэлле.
– Наверно, все же не так, – предположила Эммелина.
– Да. Именно не так. Гораздо хуже.
– Но это ведь невозможно! – с глубоким убеждением воскликнула она.
Он рассмеялся:
– Увидишь.
Город был уже близко. И каждый раз, когда он разговаривал о чем-то, что они будут делать вместе, сердце ее начинало радостно биться. Ведь слушая его рассказы и его песни, чувствуя обнимавшие ее руки и губы, касавшиеся затылка, она боялась – с каждой минутой сильнее – лишь одного: что сегодняшний день больше не повторится. Об Айвори Магвайр она уже не думала. Воспоминание о ней потускнело и расплылось. Где-то вдали маячили безымянные лица тех, кто предпочел бы, чтобы она не была сейчас здесь, с мистером Магвайром. Вспомнив, что Мейми и другие завидовали ей и безо всякой причины, она содрогнулась при мысли, что бы они сказали, увидев ее теперь. Однако, говоря точнее, содрогнулась, пожалуй, все-таки не она, а кто-то очень на нее похожий и видимый ею как бы на расстоянии. Она же сама была слишком счастлива, чтобы и в самом деле обеспокоиться какими бы то ни было неприятностями. А кроме того, кто вправе ее осуждать? Никто ей не дал ни капли тепла. И будь она в состоянии чувствовать сейчас что-либо, кроме тихой, глубокой радости, ей, может, пришло бы в голову обвинить всех, живших рядом с ней в Лоуэлле, в том, что их равнодушие было причиной, толкнувшей ее к мистеру Магвайру. Но в блаженстве, в котором она пребывала, ей было легко просто вытеснить их из сознания, обозначив словом «они» и понимая, что многое, происходящее с ней, должно быть от «них» непременно скрыто. До нее не дошло еще, как «они» многочисленны, ей было еще непонятно, что теперь мистер Магвайр – единственный человек в Лоуэлле, от которого у нее нет тайн.
* * *
Показался Лоуэлл. С этой точки она его прежде не видела. Гнездившиеся в излучине Мерримака городские постройки отчетливо выделялись на фоне полей, раскинувшихся по эту сторону реки. «Бутт и компания» хотели, перерезав перемычку, получить остров к югу от водопадов и на нем строить фабрики, пояснил Стивен Магвайр.
Воды канала давали бы им энергию, а потом снова впадали в реку, ниже по течению. Но земли за водопадами были слишком высоки, и от этой идеи пришлось отказаться. Канал построили в обход возвышенностей и, расширяя его, придерживались того же принципа.
Ведь ясно же, что он не должен оказаться на большей высоте, чем русло питающей его реки. Необходимость соблюдать это правило заставила создать запутанную и хитрую систему, пронизывающую весь город и подводящую воду к каждой из фабрик.
До знакомства со Стивеном Магвайром Лоуэлл был для Эммелины каким-то набором отдельных мест: фабрика, пансион, магазины на Мерримак-стрит. Теперь он превращался в цельный большой организм, естественно состоящий из разных частей. Однако этот живой организм был порождением сознания Магвайра и отражением его взгляда. Исчезни он, и все сразу же снова рассыпется.
Дрожь пробирала ее.
– Накинь шаль, – сказал Стивен.
– Нет, мне не холодно.
– И все же закутайся.
Он придержал лошадь, и, взяв шаль с седла, она кое-как завернулась в нее.
– А теперь подними ее на голову. Как капюшон.
Она молча повиновалась, но вдруг почувствовала себя несчастной. У нее не было ощущения, что она делает что-то не так: оно возникало, только когда он сам это чувствовал.
– Ну а теперь сожмись-ка в комочек, милая девочка. Сожмись так, чтоб сойти за ребенка. Или мешок картошки.
Он сказал что-то еще, что ей, укутанной, было уже не расслышать, и резко пустил лошадь рысью. Копыта процокали по мосту, и они выехали, наверно, на Потакет-стрит. Закутанная в шаль, прижатая к его груди, она ничего не видела. Когда лошадь остановилась, у нее не было ни малейшего представления о том, где они. Увидев себя в сарае позади дома Элайи Стоуна, видневшегося сквозь распахнутые ворота, она изумилась: ей казалось, что они проскакали от моста гораздо дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Она уселась на его куртку, а он беспечно расположился рядом, прямо на влажном камне и долго молча смотрел на нее, держа ее руку в своей. Она тоже не говорила ни слова. Впервые в жизни ею овладел глубокий и сладкий покой, при котором нет места мыслям, которому равно чужды и планы на будущее, и воспоминания о прошлом.
Потом он начал что-то напевать. Второй раз за день звук его голоса вызвал у нее слезы.
– Что-то не так? – спросил он встревоженно. Но она замотала головой:
– Нет-нет. Просто мне очень приятно вас слушать.
Он запел громче. По-гэльски. Не понимая слов, она все же догадывалась, что они очень нежные и обращены прямо к ней.
– Хочешь узнать, о чем эта песня? – спросил он, закончив. – Так вот. Это жалобы моряка. Жизнь носит его по волнам и только изредка дает увидеть берег. «Хорошо вам советовать мне вернуться на сушу, – говорит он своим дружкам. – Вы разве не знаете, что стоит мне почувствовать под ногой землю, так какая-нибудь малютка сразу зацепит меня и сгину я безвозвратнее, чем в океанской пучине. Так что уж нет, останусь-ка я на корабле, но вам за советы спасибо».
– Бедняжка, – улыбнулась Эммелина.
– Да, в самом деле, бедняжка… – Он снова принялся напевать что-то, но, резко оборвав себя, спросил, а обедала ли она.
– Нет, но… – Она замялась. Пусть он лучше не думает, что она голодна, а то вдруг возьмет и отправит ее к миссис Басс – подкрепиться.
– Что «но»? – рассмеялся он добродушно. – Тебе уже не нужна и еда? Ты можешь быть сыта моими песнями? Ну-ка, пойдем!
Все еще продолжая посмеиваться, он подал ей руку, помог подняться и повел к тому месту, где привязана была лошадь.
Всю дорогу до города он ни на миг не закрывал рта. Будь это не он, а кто-то другой, она устала бы до бесчувствия. Но он чередовал болтовню с пением, успокаивал ее колыбельными, и ей делалось хорошо и легко. Все, что он видел и слышал, наталкивало его на какую-нибудь новую мысль или извлекало из памяти еще одну песню. Две яркие синие сойки, сидевшие на березовой ветке, заставили его вспомнить птицу с трудным названием, которое ей не совсем удалось уловить. В Америке он ее никогда не встречал, а она так красиво поет, и тут же показал как – засвистел, подражая птичьему пению. Потом сделал небольшой крюк и указал ей на несколько заброшенных бревенчатых хибарок, а когда она изумленно воскликнула, что по сравнению с ними даже и дом в Файетте почти дворец, хмыкнув, сказал: надо бы как-нибудь отвести ее в Эйкр, на бывшие пустоши Пэдди. Там она сразу поймет, как он в первое время жил в Лоуэлле.
– Наверно, все же не так, – предположила Эммелина.
– Да. Именно не так. Гораздо хуже.
– Но это ведь невозможно! – с глубоким убеждением воскликнула она.
Он рассмеялся:
– Увидишь.
Город был уже близко. И каждый раз, когда он разговаривал о чем-то, что они будут делать вместе, сердце ее начинало радостно биться. Ведь слушая его рассказы и его песни, чувствуя обнимавшие ее руки и губы, касавшиеся затылка, она боялась – с каждой минутой сильнее – лишь одного: что сегодняшний день больше не повторится. Об Айвори Магвайр она уже не думала. Воспоминание о ней потускнело и расплылось. Где-то вдали маячили безымянные лица тех, кто предпочел бы, чтобы она не была сейчас здесь, с мистером Магвайром. Вспомнив, что Мейми и другие завидовали ей и безо всякой причины, она содрогнулась при мысли, что бы они сказали, увидев ее теперь. Однако, говоря точнее, содрогнулась, пожалуй, все-таки не она, а кто-то очень на нее похожий и видимый ею как бы на расстоянии. Она же сама была слишком счастлива, чтобы и в самом деле обеспокоиться какими бы то ни было неприятностями. А кроме того, кто вправе ее осуждать? Никто ей не дал ни капли тепла. И будь она в состоянии чувствовать сейчас что-либо, кроме тихой, глубокой радости, ей, может, пришло бы в голову обвинить всех, живших рядом с ней в Лоуэлле, в том, что их равнодушие было причиной, толкнувшей ее к мистеру Магвайру. Но в блаженстве, в котором она пребывала, ей было легко просто вытеснить их из сознания, обозначив словом «они» и понимая, что многое, происходящее с ней, должно быть от «них» непременно скрыто. До нее не дошло еще, как «они» многочисленны, ей было еще непонятно, что теперь мистер Магвайр – единственный человек в Лоуэлле, от которого у нее нет тайн.
* * *
Показался Лоуэлл. С этой точки она его прежде не видела. Гнездившиеся в излучине Мерримака городские постройки отчетливо выделялись на фоне полей, раскинувшихся по эту сторону реки. «Бутт и компания» хотели, перерезав перемычку, получить остров к югу от водопадов и на нем строить фабрики, пояснил Стивен Магвайр.
Воды канала давали бы им энергию, а потом снова впадали в реку, ниже по течению. Но земли за водопадами были слишком высоки, и от этой идеи пришлось отказаться. Канал построили в обход возвышенностей и, расширяя его, придерживались того же принципа.
Ведь ясно же, что он не должен оказаться на большей высоте, чем русло питающей его реки. Необходимость соблюдать это правило заставила создать запутанную и хитрую систему, пронизывающую весь город и подводящую воду к каждой из фабрик.
До знакомства со Стивеном Магвайром Лоуэлл был для Эммелины каким-то набором отдельных мест: фабрика, пансион, магазины на Мерримак-стрит. Теперь он превращался в цельный большой организм, естественно состоящий из разных частей. Однако этот живой организм был порождением сознания Магвайра и отражением его взгляда. Исчезни он, и все сразу же снова рассыпется.
Дрожь пробирала ее.
– Накинь шаль, – сказал Стивен.
– Нет, мне не холодно.
– И все же закутайся.
Он придержал лошадь, и, взяв шаль с седла, она кое-как завернулась в нее.
– А теперь подними ее на голову. Как капюшон.
Она молча повиновалась, но вдруг почувствовала себя несчастной. У нее не было ощущения, что она делает что-то не так: оно возникало, только когда он сам это чувствовал.
– Ну а теперь сожмись-ка в комочек, милая девочка. Сожмись так, чтоб сойти за ребенка. Или мешок картошки.
Он сказал что-то еще, что ей, укутанной, было уже не расслышать, и резко пустил лошадь рысью. Копыта процокали по мосту, и они выехали, наверно, на Потакет-стрит. Закутанная в шаль, прижатая к его груди, она ничего не видела. Когда лошадь остановилась, у нее не было ни малейшего представления о том, где они. Увидев себя в сарае позади дома Элайи Стоуна, видневшегося сквозь распахнутые ворота, она изумилась: ей казалось, что они проскакали от моста гораздо дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89