Это так и есть. Мне приснилось, что горит Пурпурная гора. И когда я это увидела, то поняла. Поняла, что в Нанкине будет беда…
— Шуджин, я тебя умоляю…
— На город свалится несчастье, подобного которому никто не видел, даже во время христианского мятежа.
— Вот как! Может, ты так же умна, как те слепые на праздниках? Они хвастают, что намазали свои веки… гноем из собачьих глаз или подобной ерундой. Тоже мне, ясновидящая нашлась! Давай прекратим эти глупые разговоры. Ты не можешь предсказывать будущее.
Но она была непреклонна. Стояла рядом со мной, не отрывая глаз от горы.
— Нет, могу, — прошептала она, — будущее можно предсказать. Будущее — это открытое окно. — Шуджин прикоснулась рукой к ставням. — Смотреть вперед нетрудно, потому что будущее — это прошлое. Все в мире вращается, и яточно вижу, что должно произойти. — Она посмотрела на меня своими желтыми глазами, и мне показалось, что она заглядывает мне в сердце. — Если останемся в Нанкине, — умрем. Ты и сам знаешь. Я вижу в твоих глазах — ты очень хорошо это знаешь. Тебе известно, что твой драгоценный президент слишком слаб, чтобы нас спасти. У Нанкина нет ни одного шанса.
— Я больше не хочу слышать ни слова, — твердо заявил я. — Не позволю, чтобы так говорили о главнокомандующем. Запрещаю тебе подобные речи. Чан Кайши спасет наш город.
— Это — декоративная собачка иностранцев, — презрительно выдохнула Шуджин. — Поначалу его заставляли сражаться собственные генералы, а теперь он не может победить даже японцев — ту армию, которая его обучала.
— Довольно! — Я трясся от гнева. — Я достаточно услышал. Чан Кайши защитит Нанкин, и мы — ты и я — будем здесь и увидим все своими глазами. — Я взял ее за запястье и повел к сундуку. — Я твой муж, и ты обязана мне доверять. А теперь распакуй вещи. Мы никуда не идем, уж тем более в Поянху. Это место убило мою мать, и я заявляю тебе как муж: ты должна верить Чан Кайши, высшему арбитру, человеку более великому и сильному, чем все твои предсказатели, вместе взятые.
Нанкин, 16 ноября 1937
Как же я сожалею сейчас о тех словах. Я сижу один в своем кабинете, дверь заперта на ключ, и, прислонив ухо к приемнику, украдкой слушаю радио. Как я жалею о своем гордом заявлении. Боюсь, что Шуджин услышит по радио новости. Она наверняка придет в восторг, когда узнает, что случилось. Это так ужасно, что я не решаюсь написать в своем дневнике. Все же напишу маленькими буквами, чтобы легче было перенести: Чан Кайши и правительство Гоминьдан бежали из города, оставив нас на генерала Тан Шенчжи.
Вот я и написал эту страшную фразу. Что теперь делать? Сидеть и смотреть на нее? Кровь бросилась мне в голову. Что делать? Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни думать о чем-то другом. Командующий Чан бежал? Теперь на его месте генерал Тан? Можем ли мы ему доверять? Что теперь? Должен ли я ползти к Шуджин и сказать, что был не прав? Неужели допущу, чтобы она увидела мою слабость? Только не это. Я не могу отступить. Я угодил в собственную ловушку, однако должен отстаивать свою позицию, как бы тяжело мне ни было. Я забаррикадирую дом, и мы дождемся здесь прихода императорских войск. Даже если произойдет нечто невероятное и наши войска будут разбиты, я знаю, что японцы отнесутся к нам нормально. В студенческие годы я посещал Киото, по-японски говорю хорошо. Это просвещенные люди, они ведут себя достойно — стоит только вспомнить, как они действовали в русско-японской войне. Они показали себя цивилизованным народом. Шуджин удивится, когда узнает, что они могут и нас кое-чему научить. Мы напишем табличку на японском языке: «Добро пожаловать» и будем в безопасности. Сегодня я видел, как по соседству две семьи уже готовят такие таблички.
Я пишу, а на город спускается ночь. В Нанкине стоит тишина, разве только издалека донесется шум от проезжающего танка националистов. Сердце мое словно кусок льда. Я не стану спускаться вниз и говорить Шуджин о своих страхах.
После того как я отказался возвращаться домой, она смотрит на меня сурово. Я повторяю перечень причин, по которым нам не следует бежать, притворяюсь, будто не вижу их неубедительности: в деревенской местности не будет достойного медицинского обслуживания, квалифицированных акушеров. Я пытался нарисовать картину наших несчастий, которые непременно последуют, если мы окажемся в деревне. Кто поможет Шуджин при родах? Какая-нибудь старая крестьянка? Но каждый раз, когда привожу этот довод, в глазах ее вспыхивает огонь: «Старая крестьянка? Старая крестьянка? Она знает побольше, чем твои иностранные врачи! Они же христиане!»
Вероятно, я довел ее до изнеможения, потому что она замолчала. Сегодня большую часть дня она вяло сидела на стуле, сложив на животе руки. Не могу не думать об этих руках, таких маленьких и белых. Весь день не мог оторвать от них взгляд. Должно быть, она положила их на живот бессознательно, ибо прекрасно знала, что женщина, поглаживающая живот, может избаловать ребенка. Так говорила мне моя мать: «Должно быть, я слишком часто гладила свой живот, раз у меня родился такой гордый и упрямый сын».
Стоит мне задуматься о том, что наш ребенок вырастет упрямым, эгоистичным или высокомерным, либо станет обладателем другой нежелательной черты характера, как чувствую, что хочу заплакать. Гордый, упрямый, испорченный или требовательный — все это зависит от одного условия: будет ли наш ребенок жив. Переживет ли Шуджин неизбежное нападение на Нанкин?
15
Возможно, худшее, что может с тобой случиться — это потерять кого-то и не знать, где его искать. Японцы верят, что в ночь праздника Бон мертвые возвращаются к тем, кого они когда-то любили. Они выплывают из эфира, откликаясь на призыв своих потомков. Я всегда представляла себе этот праздник очень хаотичным, думала, что духи с невероятной скоростью носятся по воздуху, сшибая людей с ног. Теперь задумалась, как же чувствуют себя люди, не знающие, где лежат их мертвецы. А что если они умерли в другой стране? Интересно, могут ли духи перелетать с одного континента на другой? А если не могут, то как же вернутся к своим родственникам?
О духах я и думала в тот вечер, сидя с сигаретами в полутемном углу. Я пыталась сообразить, как бы убедить Ши Чонгминга поговорить со мной. Из раздумий меня вывело появление Фуйюки и его телохранителей.
Строберри попросила меня к ним присоединиться. Они уселись за тот же длинный стол, все, кроме медсестры. Та снова удалилась в темный альков. На стене отпечаталась ее искаженная тень, напомнившая мне шахматного коня, причем была она такая высокая, что, казалось, ее подвесили за плечи с потолка. Фуйюки сегодня вроде был в хорошем настроении. В этот раз появился новый гость, и меня посадили рядом с ним. У огромного мужчины в серебристом костюме было красное лицо, а волосы такие короткие, что заметны были толстые складки на затылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Шуджин, я тебя умоляю…
— На город свалится несчастье, подобного которому никто не видел, даже во время христианского мятежа.
— Вот как! Может, ты так же умна, как те слепые на праздниках? Они хвастают, что намазали свои веки… гноем из собачьих глаз или подобной ерундой. Тоже мне, ясновидящая нашлась! Давай прекратим эти глупые разговоры. Ты не можешь предсказывать будущее.
Но она была непреклонна. Стояла рядом со мной, не отрывая глаз от горы.
— Нет, могу, — прошептала она, — будущее можно предсказать. Будущее — это открытое окно. — Шуджин прикоснулась рукой к ставням. — Смотреть вперед нетрудно, потому что будущее — это прошлое. Все в мире вращается, и яточно вижу, что должно произойти. — Она посмотрела на меня своими желтыми глазами, и мне показалось, что она заглядывает мне в сердце. — Если останемся в Нанкине, — умрем. Ты и сам знаешь. Я вижу в твоих глазах — ты очень хорошо это знаешь. Тебе известно, что твой драгоценный президент слишком слаб, чтобы нас спасти. У Нанкина нет ни одного шанса.
— Я больше не хочу слышать ни слова, — твердо заявил я. — Не позволю, чтобы так говорили о главнокомандующем. Запрещаю тебе подобные речи. Чан Кайши спасет наш город.
— Это — декоративная собачка иностранцев, — презрительно выдохнула Шуджин. — Поначалу его заставляли сражаться собственные генералы, а теперь он не может победить даже японцев — ту армию, которая его обучала.
— Довольно! — Я трясся от гнева. — Я достаточно услышал. Чан Кайши защитит Нанкин, и мы — ты и я — будем здесь и увидим все своими глазами. — Я взял ее за запястье и повел к сундуку. — Я твой муж, и ты обязана мне доверять. А теперь распакуй вещи. Мы никуда не идем, уж тем более в Поянху. Это место убило мою мать, и я заявляю тебе как муж: ты должна верить Чан Кайши, высшему арбитру, человеку более великому и сильному, чем все твои предсказатели, вместе взятые.
Нанкин, 16 ноября 1937
Как же я сожалею сейчас о тех словах. Я сижу один в своем кабинете, дверь заперта на ключ, и, прислонив ухо к приемнику, украдкой слушаю радио. Как я жалею о своем гордом заявлении. Боюсь, что Шуджин услышит по радио новости. Она наверняка придет в восторг, когда узнает, что случилось. Это так ужасно, что я не решаюсь написать в своем дневнике. Все же напишу маленькими буквами, чтобы легче было перенести: Чан Кайши и правительство Гоминьдан бежали из города, оставив нас на генерала Тан Шенчжи.
Вот я и написал эту страшную фразу. Что теперь делать? Сидеть и смотреть на нее? Кровь бросилась мне в голову. Что делать? Я не могу ни сидеть, ни стоять, ни думать о чем-то другом. Командующий Чан бежал? Теперь на его месте генерал Тан? Можем ли мы ему доверять? Что теперь? Должен ли я ползти к Шуджин и сказать, что был не прав? Неужели допущу, чтобы она увидела мою слабость? Только не это. Я не могу отступить. Я угодил в собственную ловушку, однако должен отстаивать свою позицию, как бы тяжело мне ни было. Я забаррикадирую дом, и мы дождемся здесь прихода императорских войск. Даже если произойдет нечто невероятное и наши войска будут разбиты, я знаю, что японцы отнесутся к нам нормально. В студенческие годы я посещал Киото, по-японски говорю хорошо. Это просвещенные люди, они ведут себя достойно — стоит только вспомнить, как они действовали в русско-японской войне. Они показали себя цивилизованным народом. Шуджин удивится, когда узнает, что они могут и нас кое-чему научить. Мы напишем табличку на японском языке: «Добро пожаловать» и будем в безопасности. Сегодня я видел, как по соседству две семьи уже готовят такие таблички.
Я пишу, а на город спускается ночь. В Нанкине стоит тишина, разве только издалека донесется шум от проезжающего танка националистов. Сердце мое словно кусок льда. Я не стану спускаться вниз и говорить Шуджин о своих страхах.
После того как я отказался возвращаться домой, она смотрит на меня сурово. Я повторяю перечень причин, по которым нам не следует бежать, притворяюсь, будто не вижу их неубедительности: в деревенской местности не будет достойного медицинского обслуживания, квалифицированных акушеров. Я пытался нарисовать картину наших несчастий, которые непременно последуют, если мы окажемся в деревне. Кто поможет Шуджин при родах? Какая-нибудь старая крестьянка? Но каждый раз, когда привожу этот довод, в глазах ее вспыхивает огонь: «Старая крестьянка? Старая крестьянка? Она знает побольше, чем твои иностранные врачи! Они же христиане!»
Вероятно, я довел ее до изнеможения, потому что она замолчала. Сегодня большую часть дня она вяло сидела на стуле, сложив на животе руки. Не могу не думать об этих руках, таких маленьких и белых. Весь день не мог оторвать от них взгляд. Должно быть, она положила их на живот бессознательно, ибо прекрасно знала, что женщина, поглаживающая живот, может избаловать ребенка. Так говорила мне моя мать: «Должно быть, я слишком часто гладила свой живот, раз у меня родился такой гордый и упрямый сын».
Стоит мне задуматься о том, что наш ребенок вырастет упрямым, эгоистичным или высокомерным, либо станет обладателем другой нежелательной черты характера, как чувствую, что хочу заплакать. Гордый, упрямый, испорченный или требовательный — все это зависит от одного условия: будет ли наш ребенок жив. Переживет ли Шуджин неизбежное нападение на Нанкин?
15
Возможно, худшее, что может с тобой случиться — это потерять кого-то и не знать, где его искать. Японцы верят, что в ночь праздника Бон мертвые возвращаются к тем, кого они когда-то любили. Они выплывают из эфира, откликаясь на призыв своих потомков. Я всегда представляла себе этот праздник очень хаотичным, думала, что духи с невероятной скоростью носятся по воздуху, сшибая людей с ног. Теперь задумалась, как же чувствуют себя люди, не знающие, где лежат их мертвецы. А что если они умерли в другой стране? Интересно, могут ли духи перелетать с одного континента на другой? А если не могут, то как же вернутся к своим родственникам?
О духах я и думала в тот вечер, сидя с сигаретами в полутемном углу. Я пыталась сообразить, как бы убедить Ши Чонгминга поговорить со мной. Из раздумий меня вывело появление Фуйюки и его телохранителей.
Строберри попросила меня к ним присоединиться. Они уселись за тот же длинный стол, все, кроме медсестры. Та снова удалилась в темный альков. На стене отпечаталась ее искаженная тень, напомнившая мне шахматного коня, причем была она такая высокая, что, казалось, ее подвесили за плечи с потолка. Фуйюки сегодня вроде был в хорошем настроении. В этот раз появился новый гость, и меня посадили рядом с ним. У огромного мужчины в серебристом костюме было красное лицо, а волосы такие короткие, что заметны были толстые складки на затылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85