Пьяный Вовка вас попросил приютить человека, а человек оказался…
– Побитой собакой!
Она опять задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. Нервно загасила окурок в грязной тарелке и принялась убирать со стола.
– Зачем же вы так? – Он не мог смотреть ей в глаза, потому что чувствовал правдивость ее слов. – Ведь вы добрая, Ида.
– Нет, я злая! А вы завтра вернетесь к своей любимой жене!
Она быстрым шагом направилась к двери, умело балансируя стопкой посуды.
– Завтра же! – повторила она с порога и еще умудрилась хлопнуть дверью.
Сентябрь в том году выдался на редкость теплым. Окно целыми днями не закрывалось. И мертвые листья клена тихо ложились на подоконник и даже на стол, за которым Полежаев пытался делать записи в своем дневнике.
Он прожил в общежитской комнатушке Иды неделю. Он не понимал, что с ним происходит. Старался все разложить по полочкам, исходя из жизненного опыта и мировой литературы. Бумага – самая терпеливая вещь в мире – может вынести даже излияния запутавшегося экспедитора.
Он запутался.
Он теперь не ходил по улицам родного города, а парил.
– Антон Борисович? – как-то окликнула его бывшая ученица. – Что с вами?
– Что со мной? – спросил он ее.
– Вы совсем-совсем другой! Помолодевший, мечтательный…
– Я влюбился!
– Серьезно? – Она смотрела восхищенными глазами. Ведь для нее он оставался учителем русской словесности.
– Серьезнее не бывает! – развел руками Антон Борисович.
Он запутался.
Они как-то сразу зажили по-семейному. Может, потому, что Антон привык жить по-семейному. А может, Ида была создана для семейной жизни, и с ней было по-настоящему уютно.
Он встречал ее после спектакля, заключал в объятья, и потом они уже не чувствовали под ногами земли. Целовались, пока на горизонте не появлялось общежитие. Раньше он осуждал поцелуи в общественных местах, глядел на присосавшихся друг к другу молокососов с негодованием. Теперь же сам уподоблялся им и стыдился себя прежнего. «Нас кто-то склеил» стало у него поговоркой. Она в ответ застенчиво пожимала плечами и улыбалась той самой улыбкой. Он больше не видел ни приподнятого подбородка, ни презрительно опущенных ресниц.
Иногда ее большие тихие глаза наполнялись слезами. Он догадывался о причине этих слез. Ведь и сам порой не мог удержаться и плакал от счастья. Он был так ослеплен и оглушен, что не подозревал, какую страшную боль может она испытывать в самые счастливые минуты их любви.
– Скажи честно: ты любишь свою жену?
– Люблю.
– Она красивая?
– Очень.
– А я?
– Ты тоже очень красивая. Вы разные. Как день и ночь. Как лето и зима.
– Я о другом тебя спрашиваю. Что я значу для тебя?
– Все.
– Но любишь ты ее?
– Тебя тоже люблю.
– Так не бывает!
Он запутался. Он говорил себе: «Завтра», – но возвращение к Маргарите с каждым днем оттягивалось. Что ей сказать? Ведь она обо всем догадается с первого взгляда. Из васильковых глаз брызнут слезы. Она устроит сцену. И другие васильковые глаза, глаза дочери, будут смотреть с осуждением.
И вот наступил день седьмой. Предстояла очередная командировка.
Он решился. Набрал номер своего домашнего телефона.
– Марго, это я.
Молчание.
«Сейчас бросит трубку или начнет с саркастического выпада!» Так бывало раньше.
Маргарита сказала:
– Я соскучилась.
– Я тоже…
Он не врал. Он просто запутался.
Он пообещал ей, что вернется через десять дней, но командировка была всего на три дня. А значит, еще целая неделя. Неделя счастья с Идой.
Под равномерный стук вагонных колес хорошо думается и находятся ответы на многие вопросы. А еще можно излить душу случайному попутчику, и тот придет на помощь с мудрым советом. Но жизнь и любовь Антона Полежаева, как жизнь и любовь вообще, не поддавались никакому научному анализу; не попадали в общий ритм вагонных колес, не нуждались в советах случайных попутчиков.
Он вернулся, но ясности не было. Было только беспечное решение – пустить все на самотек.
Прямо с вокзала поехал в театр. Успел к окончанию утреннего спектакля. Оставил сумку у вахтера. Вбежал на второй этаж, где располагались женские гримуборные.
Ида, в русском сарафане, в парике с хулиганскими косичками, в ярком гриме, курила на лестничной площадке и вела непринужденную беседу с румяным парнем в косоворотке. Она высоко задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. За время его отсутствия вновь надела маску.
Антон замер за несколько ступенек до них. Он всегда отличался деликатностью, но сейчас дело было не в деликатности. Он боялся, что Ида обернется, забыв снять маску. И не снимет ее уже никогда.
– Ида, – тихо позвал он.
Она обернулась. Надменное личико девчонки-забияки вмиг исчезло. Осталась тихая, страдальческая улыбка. Ее улыбка.
– Антошечка, милый мой!
Она провалила свою роль. Она замерла на месте. Ноги подогнулись. Пальцы крепко сжали перила.
Не обращая внимания на ее собеседника, Антон в два прыжка оказался рядом и притянул к себе девчонку-забияку. Ошеломленный парень в косоворотке ретировался.
Ида прижалась к его щеке, позабыв о гриме.
– Как долго тебя не было!..
Впоследствии он с трудом припоминал тот день. Утомительная дорога до общежития уместилась в один длинный пьяный поцелуй. В ее крохотной комнатке с казенной мебелью и засохшими розами в банке (его подарок после первой ночи любви) они не проронили ни слова, в спешке совлекая друг с друга одежду. Незаправленная смятая постель, свидетельница беспокойных снов хозяйки, казалось, тоже изнывала от нетерпения. За окном стоял галдеж – стая грачей, облепив полуголый тополь, готовилась к отлету. Ида еще не успела дотянуться и прикрыть окно. На подоконнике бешено тикал будильник.
Еще он помнил, как нежные подушечки ее пальцев скользили по его затылку: вниз-вверх, вниз-вверх…
Ближе к вечеру она, слегка отстранившись, прошептала:
– Надо хотя бы сварить кофе.
Она могла смаковать наперсточную чашку целый час, мечтательно глядя сквозь стену. Глаза были при этом по-детски широко раскрыты. Он любил ее такой.
– О чем ты мечтаешь?
– О тебе.
– Я тут.
– Пока еще там.
– Глупости!
– Ты ведь любишь ее. И это необратимо.
– Я не хочу сейчас говорить о ней.
– Уже прогресс. – Ида грустно улыбнулась. – А то раньше то и дело расписывал свою счастливую семейную жизнь: «Ах, какая у меня жена! Ах, какая у меня дочка!»
– Прости…
– Да ладно! – Она махнула рукой и закурила. – Ты не оригинален. Только я всегда презирала таких. Она усмехнулась. – А тебя не могу. Просто очень больно. – Слеза потекла по щеке. – Может, нам расстаться, пока не поздно?
– Уже поздно. – Он медленно растирал виски. – Я окончательно запутался, Ида.
– Я знаю.
– Ничего ты не знаешь.
– Я прочитала твой дневник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
– Побитой собакой!
Она опять задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. Нервно загасила окурок в грязной тарелке и принялась убирать со стола.
– Зачем же вы так? – Он не мог смотреть ей в глаза, потому что чувствовал правдивость ее слов. – Ведь вы добрая, Ида.
– Нет, я злая! А вы завтра вернетесь к своей любимой жене!
Она быстрым шагом направилась к двери, умело балансируя стопкой посуды.
– Завтра же! – повторила она с порога и еще умудрилась хлопнуть дверью.
Сентябрь в том году выдался на редкость теплым. Окно целыми днями не закрывалось. И мертвые листья клена тихо ложились на подоконник и даже на стол, за которым Полежаев пытался делать записи в своем дневнике.
Он прожил в общежитской комнатушке Иды неделю. Он не понимал, что с ним происходит. Старался все разложить по полочкам, исходя из жизненного опыта и мировой литературы. Бумага – самая терпеливая вещь в мире – может вынести даже излияния запутавшегося экспедитора.
Он запутался.
Он теперь не ходил по улицам родного города, а парил.
– Антон Борисович? – как-то окликнула его бывшая ученица. – Что с вами?
– Что со мной? – спросил он ее.
– Вы совсем-совсем другой! Помолодевший, мечтательный…
– Я влюбился!
– Серьезно? – Она смотрела восхищенными глазами. Ведь для нее он оставался учителем русской словесности.
– Серьезнее не бывает! – развел руками Антон Борисович.
Он запутался.
Они как-то сразу зажили по-семейному. Может, потому, что Антон привык жить по-семейному. А может, Ида была создана для семейной жизни, и с ней было по-настоящему уютно.
Он встречал ее после спектакля, заключал в объятья, и потом они уже не чувствовали под ногами земли. Целовались, пока на горизонте не появлялось общежитие. Раньше он осуждал поцелуи в общественных местах, глядел на присосавшихся друг к другу молокососов с негодованием. Теперь же сам уподоблялся им и стыдился себя прежнего. «Нас кто-то склеил» стало у него поговоркой. Она в ответ застенчиво пожимала плечами и улыбалась той самой улыбкой. Он больше не видел ни приподнятого подбородка, ни презрительно опущенных ресниц.
Иногда ее большие тихие глаза наполнялись слезами. Он догадывался о причине этих слез. Ведь и сам порой не мог удержаться и плакал от счастья. Он был так ослеплен и оглушен, что не подозревал, какую страшную боль может она испытывать в самые счастливые минуты их любви.
– Скажи честно: ты любишь свою жену?
– Люблю.
– Она красивая?
– Очень.
– А я?
– Ты тоже очень красивая. Вы разные. Как день и ночь. Как лето и зима.
– Я о другом тебя спрашиваю. Что я значу для тебя?
– Все.
– Но любишь ты ее?
– Тебя тоже люблю.
– Так не бывает!
Он запутался. Он говорил себе: «Завтра», – но возвращение к Маргарите с каждым днем оттягивалось. Что ей сказать? Ведь она обо всем догадается с первого взгляда. Из васильковых глаз брызнут слезы. Она устроит сцену. И другие васильковые глаза, глаза дочери, будут смотреть с осуждением.
И вот наступил день седьмой. Предстояла очередная командировка.
Он решился. Набрал номер своего домашнего телефона.
– Марго, это я.
Молчание.
«Сейчас бросит трубку или начнет с саркастического выпада!» Так бывало раньше.
Маргарита сказала:
– Я соскучилась.
– Я тоже…
Он не врал. Он просто запутался.
Он пообещал ей, что вернется через десять дней, но командировка была всего на три дня. А значит, еще целая неделя. Неделя счастья с Идой.
Под равномерный стук вагонных колес хорошо думается и находятся ответы на многие вопросы. А еще можно излить душу случайному попутчику, и тот придет на помощь с мудрым советом. Но жизнь и любовь Антона Полежаева, как жизнь и любовь вообще, не поддавались никакому научному анализу; не попадали в общий ритм вагонных колес, не нуждались в советах случайных попутчиков.
Он вернулся, но ясности не было. Было только беспечное решение – пустить все на самотек.
Прямо с вокзала поехал в театр. Успел к окончанию утреннего спектакля. Оставил сумку у вахтера. Вбежал на второй этаж, где располагались женские гримуборные.
Ида, в русском сарафане, в парике с хулиганскими косичками, в ярком гриме, курила на лестничной площадке и вела непринужденную беседу с румяным парнем в косоворотке. Она высоко задрала подбородок и презрительно опустила ресницы. За время его отсутствия вновь надела маску.
Антон замер за несколько ступенек до них. Он всегда отличался деликатностью, но сейчас дело было не в деликатности. Он боялся, что Ида обернется, забыв снять маску. И не снимет ее уже никогда.
– Ида, – тихо позвал он.
Она обернулась. Надменное личико девчонки-забияки вмиг исчезло. Осталась тихая, страдальческая улыбка. Ее улыбка.
– Антошечка, милый мой!
Она провалила свою роль. Она замерла на месте. Ноги подогнулись. Пальцы крепко сжали перила.
Не обращая внимания на ее собеседника, Антон в два прыжка оказался рядом и притянул к себе девчонку-забияку. Ошеломленный парень в косоворотке ретировался.
Ида прижалась к его щеке, позабыв о гриме.
– Как долго тебя не было!..
Впоследствии он с трудом припоминал тот день. Утомительная дорога до общежития уместилась в один длинный пьяный поцелуй. В ее крохотной комнатке с казенной мебелью и засохшими розами в банке (его подарок после первой ночи любви) они не проронили ни слова, в спешке совлекая друг с друга одежду. Незаправленная смятая постель, свидетельница беспокойных снов хозяйки, казалось, тоже изнывала от нетерпения. За окном стоял галдеж – стая грачей, облепив полуголый тополь, готовилась к отлету. Ида еще не успела дотянуться и прикрыть окно. На подоконнике бешено тикал будильник.
Еще он помнил, как нежные подушечки ее пальцев скользили по его затылку: вниз-вверх, вниз-вверх…
Ближе к вечеру она, слегка отстранившись, прошептала:
– Надо хотя бы сварить кофе.
Она могла смаковать наперсточную чашку целый час, мечтательно глядя сквозь стену. Глаза были при этом по-детски широко раскрыты. Он любил ее такой.
– О чем ты мечтаешь?
– О тебе.
– Я тут.
– Пока еще там.
– Глупости!
– Ты ведь любишь ее. И это необратимо.
– Я не хочу сейчас говорить о ней.
– Уже прогресс. – Ида грустно улыбнулась. – А то раньше то и дело расписывал свою счастливую семейную жизнь: «Ах, какая у меня жена! Ах, какая у меня дочка!»
– Прости…
– Да ладно! – Она махнула рукой и закурила. – Ты не оригинален. Только я всегда презирала таких. Она усмехнулась. – А тебя не могу. Просто очень больно. – Слеза потекла по щеке. – Может, нам расстаться, пока не поздно?
– Уже поздно. – Он медленно растирал виски. – Я окончательно запутался, Ида.
– Я знаю.
– Ничего ты не знаешь.
– Я прочитала твой дневник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100