- Марду была совсем как дитя я помню первую ночь когда я
встретил их с Жюльеном, сворачивая кропали на полу, она у него за спиной
сгорбившись, я объяснял им почему ту неделю я не пью вообще (в то время
правда, и благодаря событиям на пароходе в Нью-Йорке, напугавшим меня,
сказав себе "Если будешь квасить так и дальше то сдохнешь ты уже даже на
простейшей работе удержаться не можешь," поэтому вернувшись во Фриско и
совсем не киряя и все восклицали "О ты выглядишь чудесно"), рассказывая
в ту первую ночь почти голова к голове с Марду и Жюльеном, они такие де-
ти в своих наивных ПОЧЕМУ когда я рассказывал им что больше не пью, так
по-детски слушая мои объяснения про то как одна банка пива ведет ко вто-
рой, ко внезапным взрывам в кишках и к блесткам, к третьей банке, к чет-
вертой, "А потом я срываюсь и киряю дни напролет и я конченый человек,
типа, я боюсь что стал алкашом" и они по-детски и как другое поколение
ничего на это не говорят, но в почтении, любопытны - в том же самом кон-
такте с молодым Юрием вот здесь (ее лет) отпихивая его, Ох Ты, на что я
в своем пьяном угаре не слишком-то обратил внимание, и мы уснули, Марду
и я на полу, Юрий на кушетке (так по-детски, снисходительно, смешно с
его стороны, все это) - это первое проявление осознания тайн вины рев-
ности к которым вел сон, с самого времени тележки, к той ночи когда мы
отправились к Бромбергу, к самой кошмарной из всех.
Начавшись как обычно в Маске.
Ночи начинающиеся так блестко ясно с надежды, пошли повидаемся с
друзьями, всякие штуки, телефоны звонят, люди приходят и уходят, пальто,
шляпы, фразы, яркие рассказы, столичные возбуждения, пиво всем по кругу,
разговоры становятся все прекраснее, все возбужденнее, румянее, еще по
кругу, полночный час, еще позже, разрумянинившиеся счастливые лица те-
перь дики и скоро уже покачивающийся кореш до дэй убаб трах дым гам пь-
яная ночная дурь приводящая в конце концов к тому как бармен, будто про-
видец у Элиота, ПОРА ЗАКРЫВАТЬСЯ - таким вот манером в большей или мень-
шей степени прибыв в Маску куда зашел пацан по имени Гарольд Сэнд, слу-
чайный знакомец Марду еще по прошлому году, молодой романист похожий на
Лесли Говарда у которого только что приняли рукопись и который поэтому
приобрел в моих глазах странную благодать которую мне хотелось поглотить
- заинтересовался им по тем же причинам что и Лавалиной, литературная
алчность, зависть - как обычно обращая следовательно меньше внимания на
Марду (за столиком) чем Юрий чье теперь непрерывное присутствие с нами
не возбуждало во мне подозрений, чье нытье "Мне негде остановиться - ты
понимаешь Перспье что значит когда тебе негде даже писать? У меня нет ни
девчонок, ничего, Кармоди и Мурэд больше не позволят мне у себя останав-
ливаться, это просто парочка старых кошек," не впитывалось в меня, и к
этому времени единственным моим замечанием Марду по поводу Юрия было,
после его ухода: "Он совсем как этот мексиканский жеребец что поднимает-
ся сюда и хапает твои последние сигареты," мы оба расхохотались потому
что когда бы она ни сидела на крутейшем подсосе, бац, кто-нибудь кому
нужно "перехватить" тут как тут - не то чтобы я хоть в малейшем называл
Юрия попрошайкой (я с ним был полегче именно вот на этом повороте, по
очевидным причинам). - (У нас с Юрием на той неделе в баре был долгий
разговор, за портвейном, он утверждал что вс° поэзия, я пытался провести
обычное старое разграничение между стихом и прозой, он сказал: "Cсушай
Перспье ты веришь в свободу? - тогда говори все что захочешь, это поэ-
зия, поэзия, все это поэзия, великая проза это поэзия, великие стихи это
поэзия." - "Да" сказал я "но стихи это стихи а проза это проза." - "Нет
нет" завопил он "это все поэзия." - "Ладно," сказал я, "я верю что ты
веришь в свободу и возможно ты и прав, вкепай еще вина." И он прочел мне
свою "лучшую строчку" в которой было что-то про "редкий ноктюрн" на что
я сказал что она звучит как стихи для маленького журнальчика и далеко не
самая лучшая у него - поскольку я уже видел у него кое-что гораздо лучше
про его крутое детство, про кошек, про матерей в водосточных канавах,
про Иисуса шагающего в мусорной урне, появляющегося воплощенным сияя на
воздуходувках трущобных многоэтажек или того что широко шагает через по-
лосы света - сумма всего что он мог сделать, и делал, хорошо - "Нет,
редкий ноктюрн не твое мясо," но он утверждал что это замечательно, "Я
бы скорее сказал что это замечательно если б ты написал ее внезапно в
приливе момента." - "Но я так и сделал - это вылилось у меня из разума и
я швырнул его на бумагу, звучит как будто это было спланировано заранее
но оно не было, только бах! в точности как ты говоришь, спонтанное виде-
ние!" - В чем я теперь сомневаюсь хоть то что его выражение "редкий нок-
тюрн" явилось ему спонтанно и заставило меня уважать его сильнее, ка-
кая-то фальшь таилась под нашими винными воплями в салуне на Кирни.)
Юрий таскался со мною и Марду почти каждый вечер - как тень - и сам бу-
дучи знаком с Сэндом еще раньше, поэтому он, на Сэнда, войдя в Маску,
зардевшегося преуспевающего молодого автора но "иронично" выглядящего и
с большой квитанцией за неположенную стоянку торчащей из-за лацкана пид-
жака, набросилась с прожорливостью наша троица, заставили сесть за наш
столик - заставили разговаривать. - За угол из Маски в 13 Патер куда
множество нас отправилось, и по пути (напоминающем теперь то сильнее а
то с намеками боли о той ночи с тележкой и об этом ОХ ТЫ Марду) Юрий и
Марду начинают бегать наперегонки, толкаться пихаться, бороться на тро-
туаре и в конце она хватает большой пустой картонный ящик и запускает в
него а он отшвыривает его обратно, они снова как дети - я однако иду
впереди за беседой в серьезных тонах с Сэндом - он тоже положил глаз на
Марду - почему-то я не могу (по крайней мере не пытался) сообщить ему
что она моя любовь и мне было бы предпочтительней если б он не давил на
нее косяка так явно, совсем как Джимми Лоуэлл, цветной моряк вдруг поз-
вонивший посреди попойки у Адама, и приехавший, вместе с помощником ка-
питана скандинавом, глядя на меня и Марду вопросительно, спрашивая меня:
"Ты делаешь с нею ее секс?" а я отвечаю да и в ту ночь после сейшена в
Красном Барабане где Арт Блэйки наворачивал как полоумный а Телониус
Монк весь потел уводя за собою целое поколение своими локтевыми аккорда-
ми, пожирая безумно банду глазами чтобы вести ее дальше за собой, монах
и святой бопа твердил я Юрию, ловкий острый хеповый Джимми Лоуэлл опира-
ется на меня и говорит "Я бы хотел сделать это с твоей чувихой," (как в
былые дни Лерой и я всегда махались девчонками поэтому меня это не шоки-
рует), "ничего будет если я ее спрошу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
встретил их с Жюльеном, сворачивая кропали на полу, она у него за спиной
сгорбившись, я объяснял им почему ту неделю я не пью вообще (в то время
правда, и благодаря событиям на пароходе в Нью-Йорке, напугавшим меня,
сказав себе "Если будешь квасить так и дальше то сдохнешь ты уже даже на
простейшей работе удержаться не можешь," поэтому вернувшись во Фриско и
совсем не киряя и все восклицали "О ты выглядишь чудесно"), рассказывая
в ту первую ночь почти голова к голове с Марду и Жюльеном, они такие де-
ти в своих наивных ПОЧЕМУ когда я рассказывал им что больше не пью, так
по-детски слушая мои объяснения про то как одна банка пива ведет ко вто-
рой, ко внезапным взрывам в кишках и к блесткам, к третьей банке, к чет-
вертой, "А потом я срываюсь и киряю дни напролет и я конченый человек,
типа, я боюсь что стал алкашом" и они по-детски и как другое поколение
ничего на это не говорят, но в почтении, любопытны - в том же самом кон-
такте с молодым Юрием вот здесь (ее лет) отпихивая его, Ох Ты, на что я
в своем пьяном угаре не слишком-то обратил внимание, и мы уснули, Марду
и я на полу, Юрий на кушетке (так по-детски, снисходительно, смешно с
его стороны, все это) - это первое проявление осознания тайн вины рев-
ности к которым вел сон, с самого времени тележки, к той ночи когда мы
отправились к Бромбергу, к самой кошмарной из всех.
Начавшись как обычно в Маске.
Ночи начинающиеся так блестко ясно с надежды, пошли повидаемся с
друзьями, всякие штуки, телефоны звонят, люди приходят и уходят, пальто,
шляпы, фразы, яркие рассказы, столичные возбуждения, пиво всем по кругу,
разговоры становятся все прекраснее, все возбужденнее, румянее, еще по
кругу, полночный час, еще позже, разрумянинившиеся счастливые лица те-
перь дики и скоро уже покачивающийся кореш до дэй убаб трах дым гам пь-
яная ночная дурь приводящая в конце концов к тому как бармен, будто про-
видец у Элиота, ПОРА ЗАКРЫВАТЬСЯ - таким вот манером в большей или мень-
шей степени прибыв в Маску куда зашел пацан по имени Гарольд Сэнд, слу-
чайный знакомец Марду еще по прошлому году, молодой романист похожий на
Лесли Говарда у которого только что приняли рукопись и который поэтому
приобрел в моих глазах странную благодать которую мне хотелось поглотить
- заинтересовался им по тем же причинам что и Лавалиной, литературная
алчность, зависть - как обычно обращая следовательно меньше внимания на
Марду (за столиком) чем Юрий чье теперь непрерывное присутствие с нами
не возбуждало во мне подозрений, чье нытье "Мне негде остановиться - ты
понимаешь Перспье что значит когда тебе негде даже писать? У меня нет ни
девчонок, ничего, Кармоди и Мурэд больше не позволят мне у себя останав-
ливаться, это просто парочка старых кошек," не впитывалось в меня, и к
этому времени единственным моим замечанием Марду по поводу Юрия было,
после его ухода: "Он совсем как этот мексиканский жеребец что поднимает-
ся сюда и хапает твои последние сигареты," мы оба расхохотались потому
что когда бы она ни сидела на крутейшем подсосе, бац, кто-нибудь кому
нужно "перехватить" тут как тут - не то чтобы я хоть в малейшем называл
Юрия попрошайкой (я с ним был полегче именно вот на этом повороте, по
очевидным причинам). - (У нас с Юрием на той неделе в баре был долгий
разговор, за портвейном, он утверждал что вс° поэзия, я пытался провести
обычное старое разграничение между стихом и прозой, он сказал: "Cсушай
Перспье ты веришь в свободу? - тогда говори все что захочешь, это поэ-
зия, поэзия, все это поэзия, великая проза это поэзия, великие стихи это
поэзия." - "Да" сказал я "но стихи это стихи а проза это проза." - "Нет
нет" завопил он "это все поэзия." - "Ладно," сказал я, "я верю что ты
веришь в свободу и возможно ты и прав, вкепай еще вина." И он прочел мне
свою "лучшую строчку" в которой было что-то про "редкий ноктюрн" на что
я сказал что она звучит как стихи для маленького журнальчика и далеко не
самая лучшая у него - поскольку я уже видел у него кое-что гораздо лучше
про его крутое детство, про кошек, про матерей в водосточных канавах,
про Иисуса шагающего в мусорной урне, появляющегося воплощенным сияя на
воздуходувках трущобных многоэтажек или того что широко шагает через по-
лосы света - сумма всего что он мог сделать, и делал, хорошо - "Нет,
редкий ноктюрн не твое мясо," но он утверждал что это замечательно, "Я
бы скорее сказал что это замечательно если б ты написал ее внезапно в
приливе момента." - "Но я так и сделал - это вылилось у меня из разума и
я швырнул его на бумагу, звучит как будто это было спланировано заранее
но оно не было, только бах! в точности как ты говоришь, спонтанное виде-
ние!" - В чем я теперь сомневаюсь хоть то что его выражение "редкий нок-
тюрн" явилось ему спонтанно и заставило меня уважать его сильнее, ка-
кая-то фальшь таилась под нашими винными воплями в салуне на Кирни.)
Юрий таскался со мною и Марду почти каждый вечер - как тень - и сам бу-
дучи знаком с Сэндом еще раньше, поэтому он, на Сэнда, войдя в Маску,
зардевшегося преуспевающего молодого автора но "иронично" выглядящего и
с большой квитанцией за неположенную стоянку торчащей из-за лацкана пид-
жака, набросилась с прожорливостью наша троица, заставили сесть за наш
столик - заставили разговаривать. - За угол из Маски в 13 Патер куда
множество нас отправилось, и по пути (напоминающем теперь то сильнее а
то с намеками боли о той ночи с тележкой и об этом ОХ ТЫ Марду) Юрий и
Марду начинают бегать наперегонки, толкаться пихаться, бороться на тро-
туаре и в конце она хватает большой пустой картонный ящик и запускает в
него а он отшвыривает его обратно, они снова как дети - я однако иду
впереди за беседой в серьезных тонах с Сэндом - он тоже положил глаз на
Марду - почему-то я не могу (по крайней мере не пытался) сообщить ему
что она моя любовь и мне было бы предпочтительней если б он не давил на
нее косяка так явно, совсем как Джимми Лоуэлл, цветной моряк вдруг поз-
вонивший посреди попойки у Адама, и приехавший, вместе с помощником ка-
питана скандинавом, глядя на меня и Марду вопросительно, спрашивая меня:
"Ты делаешь с нею ее секс?" а я отвечаю да и в ту ночь после сейшена в
Красном Барабане где Арт Блэйки наворачивал как полоумный а Телониус
Монк весь потел уводя за собою целое поколение своими локтевыми аккорда-
ми, пожирая безумно банду глазами чтобы вести ее дальше за собой, монах
и святой бопа твердил я Юрию, ловкий острый хеповый Джимми Лоуэлл опира-
ется на меня и говорит "Я бы хотел сделать это с твоей чувихой," (как в
былые дни Лерой и я всегда махались девчонками поэтому меня это не шоки-
рует), "ничего будет если я ее спрошу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39