конечно же, он рассчитывал на то, что Милло мне – как отец. Он шмыгнул носом и сказал:
– Она тебя очень любит, моя дочь.
– И я ее, – признался я. – Но кому от этого легче?
– Ты должен доказать– свою любовь.
Снова вмешался Милло:
– Короче говоря, она плоха, не так, конечно, как думает Каммеи… У нее как будто осложнения. Одним словом, не то чтобы менингит, но… И она все время только и делает, что зовет тебя. Я был там, сам все видел и слышал. В минуты просветления, если ее спрашивают, хочет ди она, чтобы ты пришел, она кричит, что нет, а потом ищет тебя и мечется, мечется как безумная.
– Так оно и есть, так, так, – бормотал Каммеи. Он не двигался и был похож на статую, руки на коленях, на щеках слезы, от которых промокла сигарета, прилипшая к губе. Он понял, что плачет, взял себя в руки и, вытерев лицо, пробормотал: – Я должен глотнуть воздуха, прошу прощения. – Он направился было к двери, – но не вышел.
Теперь, наедине со мной, Милло опять превратился в малоразговорчивого человека, в Волка, которого не страшат ни смерть, ни жизнь, сильного своей способностью смело смотреть в глаза действительности. Он объяснил, что они пришли уговорить меня навестить Лори. О какой такой дурацкой клятве болтала Джудитта? Если Лори звала меня в бреду – значит, ей хотелось меня видеть.
– Подумаешь, влюбленные не поладили! Так что же, из-за этого ты хочешь удвоить ее страдания?
Я слушал его и курил, по моей спине пробегали судороги, отдававшие в затылок, и меня удивляла эта чисто физическая реакция. А в голове – неотступная мысль: если Лори действительно плоха, измучена, в бреду, прикована к больничной койке, значит, клятву тем более нельзя нарушать. Со стороны я выглядел, наверно, настолько хладнокровным, что меня можно было возненавидеть.
– Мы вовсе не ссорились, – ответил я. – Мы любим друг друга еще больше, чем прежде. Все дело в данном друг другу слове. Наши отношения основаны на честности. Тебе, да и другим, Джудитте, например, не понять этого, напрасно стараешься.
Милло заглянул мне в глаза и ткнул меня пальцем в грудь.
– Ты-то понимаешь или нет, что она умирает?
У меня, видно, задрожал голос:
– Этого не может быть, Милло, неправда.
– Перестань, – приказал он, – я говорю то, что есть. Не думай, будто я явился утешать тебя. Ты видишь меня здесь потому, что Каммеи хотел, Чтобы мы пришли вместе, и еще потому, что мне понравилась эта девочка, когда я увидел ее с тобой. Но прежде всего я здесь ради тебя, ради того, чтобы тебе потом не раскаиваться в том, что ты вел себя как ребенок. Совесть будет мучить не мальчишку, а взрослого мужчину, учти.
Я сидел, окаменев; мозг был словно стеклянный шар, он дребезжал от шума и голосов, и мне казалось, что в нем уже отражалась умирающая Лори, и я весь леденел от этого видения. И одновременно – советы Милло, его присутствие, его просьба, как эхо далеких времен, как возвращение зависимости, а я-то считал, что давно от нее освободился. Во мне были страх, и протест, и сменившее их спокойствие – уверенность в том, что я поступлю честно, так, как хочет Лори, как я сам того желаю, оберегая нашу любовь. Я взял со стола сигареты и спички.
– Я позвоню завтра утром, узнаю, как дела. Попроси Джудитту, чтобы она была дома.
Встав, я увернулся от руки Милло, которую он протянул, чтобы удержать меня, быстро прошел мимо Каммеи, не глядя на него, вышел на улицу и вскочил на мотоцикл.
Я помчался, как та собака, с той лишь разницей, что не истекал кровью и не скулил, а старался найти в предельной скорости мотоцикла, в жутко рискованных обгонах, в поворотах на полном газу соответствие своему состоянию, взвинченному и в то же время уравновешенному. Не только тело, но и разум держал трудный экзамен, плотный клубок чувств, помимо моей воли, увлекал меня за собой по нашим местам: от Сан-Доменико к мостику через Терцолле, к ярким огням «Красной лилии», к неоновой вывеске «Petit bois», откуда, приостановившись на секунду, я тут же мчался дальше вниз по Винчильята, объезжая вдоль опушки леса машины с потушенными фарами, потом по набережной, минуя «берлогу», через город, не очень людный в эту пору, когда люди или сидят в кино, или дремлют у телевизоров, или уже спят, или занимаются грязными сделками, или разминают кости после нелегкого рабочего дня.
Было начало весны, и воздух становился все холоднее, резал лицо, и у меня коченели руки, зябли колени, стыло все внутри. Но я все равно ехал – с холма на холм, пересекая кольцо и бульвары, как бы стараясь убежать от собственных дум и найти в местах, где мы бывали вместе, какой-нибудь символ, нечто способное остановить меня, дать мне возможность собраться с мыслями. И вот я снова недалеко от дома, по ту сторону речушки, по соседству с домами для греков, с лугом, куда меня водила синьора Каппуджи и где я собирал ей цветы, а Джо – маргаритки для своей матери, с полем, куда мы с Армандо и Дино бегали, вооружившись игральными картами и духовыми ружьями, охотники на лисиц, «robbers and rascals»; и всюду, всюду среди бетона и зелени, вставали перед глазами корпуса больницы Кареджи. Озаренная луной антенна на горе Морелло, казалось, заглядывала с огромной высоты неба за больничную ограду. Словно спасаясь от погони, я помчался вверх по крутой Виа-делле-Горэ, на середине которой у меня сгорела последняя капля бензина. Спешившись, я повел мотоцикл к перекрестку, обливаясь потом, но теперь у меня была цель: ресторан Армандо в сотне-другой шагов.
– О, это ты? Откуда так поздно? Уже первый час ночи, – приветствовал меня Чезарино из-за стойки. – Давненько же тебя не видно было! Несколько дней назад заходила твоя мать. – С засученными рукавами, в жилете, в своем старом фартуке колбасника, он казался анахронизмом, ожившей кариатидой в сверхмодном заведении. Если бы я стал его выслушивать, он бы еще, чего доброго, устроил мне настоящую нахлобучку. По всему было видно, что час поздний: неподвижен огромный вертел и пусты столы, которые убирали сестры и невестки; в огромный холодильник, полностью закрывавший дверь, что некогда соединяла харчевню с сеновалом, закладывали мясо и птицу. А вот и синьора Дора; так же, как и помещение, ее просто не узнать: поверх темного платья огромная розовая шаль, пальцы унизаны кольцами. Она обняла меня со словами:
– Господи, ты-то как вырос! Знаю, по вечерам ты частенько встречаешься с Армандо. Почему же к нам никогда не зайдешь? Все разбежались, исчез Миллоски, не заглядывают больше и шоферы. Но знаешь, что я сказала на днях твоей матери? Что старым клиентам здесь всегда рады. – Обычная история: кто сколотил деньгу, кто обеднел, но все только и знают, что восхвалять «прежние времена», притворно вздыхая при этом. – Ты ужинал? – спросила она. – Я вижу, ты не в духе. – Пришлось объяснить ей, что недалеко от них у меня кончился бензин и я хотел узнать, не одолжит ли мне Армандо немного, чтобы добраться до ближайшей заправки – у выезда из Сесто или внизу, у Ромито.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Она тебя очень любит, моя дочь.
– И я ее, – признался я. – Но кому от этого легче?
– Ты должен доказать– свою любовь.
Снова вмешался Милло:
– Короче говоря, она плоха, не так, конечно, как думает Каммеи… У нее как будто осложнения. Одним словом, не то чтобы менингит, но… И она все время только и делает, что зовет тебя. Я был там, сам все видел и слышал. В минуты просветления, если ее спрашивают, хочет ди она, чтобы ты пришел, она кричит, что нет, а потом ищет тебя и мечется, мечется как безумная.
– Так оно и есть, так, так, – бормотал Каммеи. Он не двигался и был похож на статую, руки на коленях, на щеках слезы, от которых промокла сигарета, прилипшая к губе. Он понял, что плачет, взял себя в руки и, вытерев лицо, пробормотал: – Я должен глотнуть воздуха, прошу прощения. – Он направился было к двери, – но не вышел.
Теперь, наедине со мной, Милло опять превратился в малоразговорчивого человека, в Волка, которого не страшат ни смерть, ни жизнь, сильного своей способностью смело смотреть в глаза действительности. Он объяснил, что они пришли уговорить меня навестить Лори. О какой такой дурацкой клятве болтала Джудитта? Если Лори звала меня в бреду – значит, ей хотелось меня видеть.
– Подумаешь, влюбленные не поладили! Так что же, из-за этого ты хочешь удвоить ее страдания?
Я слушал его и курил, по моей спине пробегали судороги, отдававшие в затылок, и меня удивляла эта чисто физическая реакция. А в голове – неотступная мысль: если Лори действительно плоха, измучена, в бреду, прикована к больничной койке, значит, клятву тем более нельзя нарушать. Со стороны я выглядел, наверно, настолько хладнокровным, что меня можно было возненавидеть.
– Мы вовсе не ссорились, – ответил я. – Мы любим друг друга еще больше, чем прежде. Все дело в данном друг другу слове. Наши отношения основаны на честности. Тебе, да и другим, Джудитте, например, не понять этого, напрасно стараешься.
Милло заглянул мне в глаза и ткнул меня пальцем в грудь.
– Ты-то понимаешь или нет, что она умирает?
У меня, видно, задрожал голос:
– Этого не может быть, Милло, неправда.
– Перестань, – приказал он, – я говорю то, что есть. Не думай, будто я явился утешать тебя. Ты видишь меня здесь потому, что Каммеи хотел, Чтобы мы пришли вместе, и еще потому, что мне понравилась эта девочка, когда я увидел ее с тобой. Но прежде всего я здесь ради тебя, ради того, чтобы тебе потом не раскаиваться в том, что ты вел себя как ребенок. Совесть будет мучить не мальчишку, а взрослого мужчину, учти.
Я сидел, окаменев; мозг был словно стеклянный шар, он дребезжал от шума и голосов, и мне казалось, что в нем уже отражалась умирающая Лори, и я весь леденел от этого видения. И одновременно – советы Милло, его присутствие, его просьба, как эхо далеких времен, как возвращение зависимости, а я-то считал, что давно от нее освободился. Во мне были страх, и протест, и сменившее их спокойствие – уверенность в том, что я поступлю честно, так, как хочет Лори, как я сам того желаю, оберегая нашу любовь. Я взял со стола сигареты и спички.
– Я позвоню завтра утром, узнаю, как дела. Попроси Джудитту, чтобы она была дома.
Встав, я увернулся от руки Милло, которую он протянул, чтобы удержать меня, быстро прошел мимо Каммеи, не глядя на него, вышел на улицу и вскочил на мотоцикл.
Я помчался, как та собака, с той лишь разницей, что не истекал кровью и не скулил, а старался найти в предельной скорости мотоцикла, в жутко рискованных обгонах, в поворотах на полном газу соответствие своему состоянию, взвинченному и в то же время уравновешенному. Не только тело, но и разум держал трудный экзамен, плотный клубок чувств, помимо моей воли, увлекал меня за собой по нашим местам: от Сан-Доменико к мостику через Терцолле, к ярким огням «Красной лилии», к неоновой вывеске «Petit bois», откуда, приостановившись на секунду, я тут же мчался дальше вниз по Винчильята, объезжая вдоль опушки леса машины с потушенными фарами, потом по набережной, минуя «берлогу», через город, не очень людный в эту пору, когда люди или сидят в кино, или дремлют у телевизоров, или уже спят, или занимаются грязными сделками, или разминают кости после нелегкого рабочего дня.
Было начало весны, и воздух становился все холоднее, резал лицо, и у меня коченели руки, зябли колени, стыло все внутри. Но я все равно ехал – с холма на холм, пересекая кольцо и бульвары, как бы стараясь убежать от собственных дум и найти в местах, где мы бывали вместе, какой-нибудь символ, нечто способное остановить меня, дать мне возможность собраться с мыслями. И вот я снова недалеко от дома, по ту сторону речушки, по соседству с домами для греков, с лугом, куда меня водила синьора Каппуджи и где я собирал ей цветы, а Джо – маргаритки для своей матери, с полем, куда мы с Армандо и Дино бегали, вооружившись игральными картами и духовыми ружьями, охотники на лисиц, «robbers and rascals»; и всюду, всюду среди бетона и зелени, вставали перед глазами корпуса больницы Кареджи. Озаренная луной антенна на горе Морелло, казалось, заглядывала с огромной высоты неба за больничную ограду. Словно спасаясь от погони, я помчался вверх по крутой Виа-делле-Горэ, на середине которой у меня сгорела последняя капля бензина. Спешившись, я повел мотоцикл к перекрестку, обливаясь потом, но теперь у меня была цель: ресторан Армандо в сотне-другой шагов.
– О, это ты? Откуда так поздно? Уже первый час ночи, – приветствовал меня Чезарино из-за стойки. – Давненько же тебя не видно было! Несколько дней назад заходила твоя мать. – С засученными рукавами, в жилете, в своем старом фартуке колбасника, он казался анахронизмом, ожившей кариатидой в сверхмодном заведении. Если бы я стал его выслушивать, он бы еще, чего доброго, устроил мне настоящую нахлобучку. По всему было видно, что час поздний: неподвижен огромный вертел и пусты столы, которые убирали сестры и невестки; в огромный холодильник, полностью закрывавший дверь, что некогда соединяла харчевню с сеновалом, закладывали мясо и птицу. А вот и синьора Дора; так же, как и помещение, ее просто не узнать: поверх темного платья огромная розовая шаль, пальцы унизаны кольцами. Она обняла меня со словами:
– Господи, ты-то как вырос! Знаю, по вечерам ты частенько встречаешься с Армандо. Почему же к нам никогда не зайдешь? Все разбежались, исчез Миллоски, не заглядывают больше и шоферы. Но знаешь, что я сказала на днях твоей матери? Что старым клиентам здесь всегда рады. – Обычная история: кто сколотил деньгу, кто обеднел, но все только и знают, что восхвалять «прежние времена», притворно вздыхая при этом. – Ты ужинал? – спросила она. – Я вижу, ты не в духе. – Пришлось объяснить ей, что недалеко от них у меня кончился бензин и я хотел узнать, не одолжит ли мне Армандо немного, чтобы добраться до ближайшей заправки – у выезда из Сесто или внизу, у Ромито.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84