– Я бы хотела иметь бесплатный билет на любой самолет, – сказала она. – Нью-Йорк – Сибирь, через Северный полюс. Или из Гонолулу в Австралию.
– Гаити, Бермуды.
– Карибские острова, Патагония.
– Карнавал в Рио.
– Красная площадь.
– Пекин.
Это была игра, мы с серьезным видом перечисляли, почти выкрикивали названия мест, куда бы мы поехали, захватив с собой нашу любовь.
– И что-нибудь поближе, – продолжала она. – Эльба, Агридженто, Сестьере.
– Скажешь тоже. Ну и фантазия у тебя!
– Просто мне нравятся эти названия. Об Агридженто я мечтаю целую вечность, кто знает, с чего бы это. И потом, в Сицилии должно быть здорово – мафия, апельсиновые рощи. Интересно, почему там женщины вечно ходят в черном, а мужчины всегда в кепках, если это правда?
– Можем махнуть туда летом. А завтра я тебе все объясню – прочту об Агридженто в энциклопедии.
– Ишь, грамотей нашелся! Что же ты объяснишь мне? Сколько в Агридженто старинных зданий, кто там родился, количество жителей и церквей?
– Мы разговариваем так, словно оба немного того…
– Это часто бывает в начале путешествия на машине или на поезде. – И она засмеялась, наклоняясь ко мне; я повернулся к ней, и мы быстро поцеловались. – Осторожнее, на дорогу смотри!
Вот уже несколько километров передо мной маячил «Фиат-1100» с римским номером, и я обогнал его, сигналя, как будто у меня в машине был раненый; человек за рулем выразил свое отношение к этому, показав мне кулак, я ответил ему тем же. Началась погоня. Старикан «тополино» давал под семьдесят, и, пользуясь тем, что дорога была узкая, я нарочно то и дело вилял, не позволяя римлянину обойти меня. Струя ветра била в лицо. Лори подзадоривала меня. Но на прямой, ведущей к Пистойе, мне пришлось сбавить скорость: несмотря на холодный весенний ветер, мотор уже дымил. («Не забывай о воде, – предупреждал Милло. – И, главное, следи за сцеплением, оно иногда барахлит – диски немного сточились».) Две, три, десять машин обдали нас пылью, как бы показывая, что нашей старой калоше давным-давно пора на свалку. Я постукивал рукой по баранке, Лори поправляла косынку.
– Проиграли, – признался я.
– Но красиво.
Мы снова закурили и много километров подряд пели «Учись танцевать блюз», ставшую нашим гимном. Когда вдали показалась Пиза, мы решили свернуть с автострады и заехать в город, который я едва помнил и где она никогда не была.
Главное – не пейзаж, не какие-то посторонние предметы, а ее слова, ее глаза – то веселые, то задумчивые, лукавые или любопытные, удивленные. Мы стоим на мосту, она показывает, где, по ее мнению, должно быть устье Арно, и говорит:
– Вон там где-то река впадает в море, правильно? Люблю угадывать. Поехали.
Мы снова садимся в машину, чтобы спуститься к площади. Светит апрельское солнце, в его лучах здания кажутся волшебными, какими-то бесплотными, между ними ходят люди, их немного, и они как бы нарочно бродят здесь для того, чтобы показать, до чего мал человек. Нам и весело и скучно. Падающая башня вызывает у нас смех, и между ней и собором с баптистерием, как бы готовым сняться с якоря со всеми своими нишами и кружевами, мы тоже чувствуем себя крошечными и в порыве какого-то глупого ребячества бежим на газон и вдруг открываем, что нас мучит жажда и что нам хочется чего-нибудь холодного, как летом. И вот мы уже сидим в кафе и рассуждаем о том, что декорации великолепны, но нагоняют тощищу: среди них чувствуешь себя мощами. Мы возвращаемся к нашему кругосветному путешествию, к большим городам, разговор заходит о Нью-Йорке и о Милане.
– По-твоему, что красивее, – спрашивает она, – эта башня и, скажем, колокольня Джотто или небоскреб?
– Тоже мне, сравнила?
На эту штуку, думаю я, можно только смотреть. Может быть, те, кто пообразованней, действительно чувствуют что-то, глядя на нее, и видят в ней определенную эпоху – они называют это стилем. Тут дело в культуре, вэтом я не силен. Если уж на то пошло, я бы не прочь узнать, сколько людей здесь работало, сколько они получали и сколько их поумирало за время строительства. А сегодня какой от нее толк? Ну да, можно залезть на верхотуру и любоваться панорамой – вот и все. То ли дело небоскреб! В нем полным-полно людей, и у каждого – свое занятие. Такие здания строят для того, чтобы наши современники оживляли их своими делами и своими спорами, они со всех сторон открыты свету, в них современная мебель, электронный мозг, все, что хочешь.
– Короче говоря, они живые и внутри и снаружи.
– Мы думаем одинаково даже тогда, когда исходим из соображений прямо противоположных, – сказала она. – Наверно, оттого мы и любим друг друга? – Она посмотрела на меня, склонив голову набок, при этом У нее над переносицей появилась морщинка. Взгляд был пристальным-пристальным, и ее нельзя было не поцеловать: так ребенку, которого хотят отвлечь от чего-то, делают «пиф-паф». – Мне эти самые древности только на нервы действуют. Недостаток образования? Независимо от этого кажется, что для них время застыло на месте, они такие же неподвижные и красивые, какими их когда-то задумали. Это ужасно, тем более что мы-то изнашиваемся с каждым днем. Мы-то хрупкие, чувства сотрясают нас, как ветер сотрясает небоскребы.
– Значит, Эмпайр-стэйтс-билдинг или твой миланский Пирелли похожи на нас. Они будут напоминать о нашем времени, когда мы с тобой уже исчезнем.
– Ты рассуждаешь, как старик. Ужасно сознавать, что однажды все кончится.
– Это все, что ты придумала?
– Когда тебе выгодно, ты ловишь меня на слове! А разве тебя иной раз не охватывает ощущение пустоты? Каждый шажок стрелки на часах – это минута, которая уже не вернется. А если потратить все минуты сразу, – добавила она, помолчав, – что тогда?
– Преждевременная смерть.
– Или вечная молодость. Не знаю, что может быть лучше этого. Уж очень я смерти боюсь. И в то же время мне кажется, что я никогда не живу полной жизнью.
Я привлек ее к себе. Я понял, что ее жизнерадостность таила в себе глубокую грусть, что ее равновесие было равновесием свободно парящей в воздухе птицы, чей полет способно прервать любое препятствие. Может быть, именно это и делало ее самым дорогим мне существом, за которое я – в ответе.
Потом, невзирая на мое равнодушие и ее страхи, мы побывали в баптистерии и в соборе, поднялись на башню наперегонки, по винтовой лестнице, наверху гулял ветер, и мы держались за парапет, смотрели вдаль, туда, где было море, выводили на каком-то камне свои имена и дату. Высоко-высоко над нами несколько самолетов выписывали всевозможные фигуры пилотажа, оставляя за собой длинные полосы дыма, которые постепенно расслаивались, словно тучи.
– На таком самолете до Гонолулу рукой подать, – сказала она.
– Нет, не хватит горючего.
– Господи, до чего же ты у меня трезвый, Бруно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84