Милло стоял, покусывая усы и привычным жестом разглаживая их указательным пальцем.
– Ну и герой! – произнес он. – Хочешь летать на «харрикейнах» и «дакотах», а сам удираешь от волн.
Она вздохнула:
– Придется к этому привыкать, многое еще будет пугать его.
Я совсем пришел в себя, потому что снова был с ними.
– Это такая игра, – сказал я.
Милло покачал головой. Он был в плаще и коричневом берете.
– Нет, Бруно, так не годится. Пойдем со мной. Не беспокойся, Иванна, топить я его не собираюсь.
Это вызов? Я принял его. Мы подошли к самому морю, стали у колючей проволоки, ограждавшей еще не разминированный участок.
– Посмотри на него хорошенько, – сказал Милло. – По одну сторону – море, по другую – ты. Вас с ним – двое, и разница между вами в том, что ты – человек. Разум тебе говорит: научись плавать, тогда и море взнуздаешь. Чтоб укротить таких коней, одного кнута мало… Впрочем, волны сегодня не такие уж большие, море ведь здесь всегда неспокойно, потому что в этом месте в него впадают реки – под землей сталкивается друг с другом много таких речек, как Терцолле, представляешь себе? А может, просто солнышко ушло, и море обиделось?
Я держал свою руку в его широченной мозолистой ладони и чувствовал себя уверенно. Чудовища исчезли. Волны, безуспешно пытаясь нас настичь, разбивались о берег в нескольких шагах от нас и откатывались.
– Ну, видишь?
– Это был «дакота» или «харрикейн»?
– Вот ты куда гнешь? Давай не юли!
Мы вернулись к машине, держась за руки. Иванна, разувшись, шла впереди. Милло сказал:
– Если хватит времени, остановимся в Пизе, я свожу вас к башне.
Но мы увидели ее лишь издалека: чудом уцелевшая, склонялась она над развалинами в венчике лунного света.
Вскоре после этого Милло проложил первую борозду в моей детской душе.
Вот мы с ним вдвоем – он и я – едем на велосипеде. Милло жмет на педали. Вдали – только недавно отстроенные заново корпуса «Фиат».
Сейчас на этом месте большой рынок с рекламными стендами, а там, где дорога пересекает автостраду, гигантские холодильники. Тогда здесь был пустырь Новоли, и, словно форт, одиноко возвышался среди него газометр.
Вечерело, мы ехали вдоль рва Мачинанте, где всегда полно лягушек и так скверно пахнет. Мы направлялись к мороженщику, который приспособил для своей торговли будку подле шлагбаума.
– Ну, а ты знаешь, что такое дядя? – неожиданно спросил Милло. – Дядя – брат матери или отца. Но ни у твоего отца, ни у твоей матери братьев нет. Я как бы заменяю брата им обоим и поэтому прихожусь тебе вдвойне дядей. Вот почему ты зовешь меня «дядя Милло». Я их друг.
– Мой тоже.
– Согласен, хоть порой от тебя только и дождешься что пинков… Давай садись, я тебя подтолкну.
Он затормозил и слез, тропинка становилась все уже, темнело, только видны были вдали разноцветные лампочки на будке мороженщика.
– С твоим отцом мы подружились еще в детстве, вот как ты с Дино. Боролись друг с другом, устраивали велосипедные гонки, бегали – кто быстрее – по площади Далмации. Я был посильней его, но зато в беге он давал мне сто очков вперед.
Согнувшись над рулем, даже не доставая ногами до педалей, которые вращались сами по себе, я все равно чувствовал себя гонщиком.
– Видно, тебе на твоего отца плевать, ты о нем и знать ничего не хочешь?
Он шлепнул меня по затылку. Я хотел слезть и удрать.
– Оставь меня, отстань, убирайся!
Потом, через много лет, мы с ним стали припоминать этот вечер.
– Мы тогда уселись в сторонке, велосипед прислонили к изгороди, я выпил пива, ты, как всегда, ел сливочное мороженое с шоколадным кремом. Тебя забавляла пена, которая оставалась у меня на усах. Ты был сообразительным мальчишкой, понимал больше, чем следовало в твои годы. Я подумал: нехорошо, если вырастешь и вобьешь себе в голову тот же гвоздь, что Иванна… Еще подумал, сколько горя хлебнешь, когда придется потом самому его вытаскивать…
– Как я себя повел после подзатыльника?
– Сперва пошумел немного, а потом бросился мне на шею и обнял так неожиданно, что я от нежности совсем раскис.
– Ну, а потом?
– Я сказал тебе правду, стараясь поосторожней слова подбирать. Так уговаривают маленьких.
– Ты прибег к своему красноречию, его у тебя хватит и для маленьких и для больших.
– Возможно. Ты меня слушал серьезно, ну совсем как старичок, так и хотелось тебя расцеловать, особенно когда я тебе объяснил, что, мол. пусть мама продолжает надеяться, так будет правильней. Теперь все кажется легким, но тогда не так-то просто было к тебе подступиться. Ты был самоуверенным парнишкой… Однако в ту минуту личико у тебя было прямо ангельское – и ты мне доверился…
Я грыз вафлю от мороженого, лягушки и сверчки вели себя шумней, чем люди, сидевшие у столбиков. Тут я сказал ему:
– Я и раньше знал, что папу убили на войне. Маме я не говорил, чтоб ее не расстраивать.
Испытание огнем совпало с первым днем в школе. На мне синий форменный халатик с белым поясом, новые туфли. Иванна меня выкупала, прочистила мне уши ватой, приготовила «праздничный завтрак». Сидя за столом в кухне, я макал в кофе с молоком ломти поджаренного хлеба, щедро намазанные маслом и повидлом. Передо мной лежали три шоколадки в золотой обертке.
– Понял? – повторяла она. – В школе и вообще для всех ты сирота, я вдова солдата. За это нам дают грошовую пенсию, но к ней я не прикасаюсь. Когда папа вернется, он найдет эти деньги в комоде, они там сложены, монета к монете. Это уж я верно говорю. Папа жив, он только не смог еще сесть на корабль. Людям этого не понять, они его не любят. Им бесполезно объяснять. Папа вернется и сам тотчас же разоблачит эту ложь. Учительница посадит тебя на переднюю парту, впереди всех, она знает, что это почетно.
Я глядел на нее, потом на шоколад. Кто из них прав: Иванна или Милло? Волшебной была голубизна ее глаз, но голос, монотонно повторявший все одни и те же слова, настораживал.
– Да, да, – отвечал я ей.
Это как игра. Хочешь – выбирай, кем быть: полицейским или вором… Чем больше я думал об отце, которого не знал и не мог себе представить по фотографиям, тем меньше неведомый образ его влиял на меня. Ни она, ни Милло ни разу не рассказывали мне о нем ничего, способного воздействовать на воображение.
Учительница оказалась молодой полной блондинкой с пронзительным голосом. Нос и зубы у нее были совсем не такие, как у Иванны. Она сказала:
– Сейчас я буду вас вызывать по именам. Вы вставайте, говорите: «Здесь». Так я с вами познакомлюсь.
Я сидел рядом с Дино, который тогда уже был моим другом. Его вызвали первым.
– Альвизи!
Дино не дал ей докончить:
– Здесь!
– Хорошо… А отец твой чем занимается?
– Каменщик. Но он теперь бросил…
– Значит, он уже не каменщик?
– Нет, у него торговля… А этого зовут Бруно, – сказал он, показывая на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
– Ну и герой! – произнес он. – Хочешь летать на «харрикейнах» и «дакотах», а сам удираешь от волн.
Она вздохнула:
– Придется к этому привыкать, многое еще будет пугать его.
Я совсем пришел в себя, потому что снова был с ними.
– Это такая игра, – сказал я.
Милло покачал головой. Он был в плаще и коричневом берете.
– Нет, Бруно, так не годится. Пойдем со мной. Не беспокойся, Иванна, топить я его не собираюсь.
Это вызов? Я принял его. Мы подошли к самому морю, стали у колючей проволоки, ограждавшей еще не разминированный участок.
– Посмотри на него хорошенько, – сказал Милло. – По одну сторону – море, по другую – ты. Вас с ним – двое, и разница между вами в том, что ты – человек. Разум тебе говорит: научись плавать, тогда и море взнуздаешь. Чтоб укротить таких коней, одного кнута мало… Впрочем, волны сегодня не такие уж большие, море ведь здесь всегда неспокойно, потому что в этом месте в него впадают реки – под землей сталкивается друг с другом много таких речек, как Терцолле, представляешь себе? А может, просто солнышко ушло, и море обиделось?
Я держал свою руку в его широченной мозолистой ладони и чувствовал себя уверенно. Чудовища исчезли. Волны, безуспешно пытаясь нас настичь, разбивались о берег в нескольких шагах от нас и откатывались.
– Ну, видишь?
– Это был «дакота» или «харрикейн»?
– Вот ты куда гнешь? Давай не юли!
Мы вернулись к машине, держась за руки. Иванна, разувшись, шла впереди. Милло сказал:
– Если хватит времени, остановимся в Пизе, я свожу вас к башне.
Но мы увидели ее лишь издалека: чудом уцелевшая, склонялась она над развалинами в венчике лунного света.
Вскоре после этого Милло проложил первую борозду в моей детской душе.
Вот мы с ним вдвоем – он и я – едем на велосипеде. Милло жмет на педали. Вдали – только недавно отстроенные заново корпуса «Фиат».
Сейчас на этом месте большой рынок с рекламными стендами, а там, где дорога пересекает автостраду, гигантские холодильники. Тогда здесь был пустырь Новоли, и, словно форт, одиноко возвышался среди него газометр.
Вечерело, мы ехали вдоль рва Мачинанте, где всегда полно лягушек и так скверно пахнет. Мы направлялись к мороженщику, который приспособил для своей торговли будку подле шлагбаума.
– Ну, а ты знаешь, что такое дядя? – неожиданно спросил Милло. – Дядя – брат матери или отца. Но ни у твоего отца, ни у твоей матери братьев нет. Я как бы заменяю брата им обоим и поэтому прихожусь тебе вдвойне дядей. Вот почему ты зовешь меня «дядя Милло». Я их друг.
– Мой тоже.
– Согласен, хоть порой от тебя только и дождешься что пинков… Давай садись, я тебя подтолкну.
Он затормозил и слез, тропинка становилась все уже, темнело, только видны были вдали разноцветные лампочки на будке мороженщика.
– С твоим отцом мы подружились еще в детстве, вот как ты с Дино. Боролись друг с другом, устраивали велосипедные гонки, бегали – кто быстрее – по площади Далмации. Я был посильней его, но зато в беге он давал мне сто очков вперед.
Согнувшись над рулем, даже не доставая ногами до педалей, которые вращались сами по себе, я все равно чувствовал себя гонщиком.
– Видно, тебе на твоего отца плевать, ты о нем и знать ничего не хочешь?
Он шлепнул меня по затылку. Я хотел слезть и удрать.
– Оставь меня, отстань, убирайся!
Потом, через много лет, мы с ним стали припоминать этот вечер.
– Мы тогда уселись в сторонке, велосипед прислонили к изгороди, я выпил пива, ты, как всегда, ел сливочное мороженое с шоколадным кремом. Тебя забавляла пена, которая оставалась у меня на усах. Ты был сообразительным мальчишкой, понимал больше, чем следовало в твои годы. Я подумал: нехорошо, если вырастешь и вобьешь себе в голову тот же гвоздь, что Иванна… Еще подумал, сколько горя хлебнешь, когда придется потом самому его вытаскивать…
– Как я себя повел после подзатыльника?
– Сперва пошумел немного, а потом бросился мне на шею и обнял так неожиданно, что я от нежности совсем раскис.
– Ну, а потом?
– Я сказал тебе правду, стараясь поосторожней слова подбирать. Так уговаривают маленьких.
– Ты прибег к своему красноречию, его у тебя хватит и для маленьких и для больших.
– Возможно. Ты меня слушал серьезно, ну совсем как старичок, так и хотелось тебя расцеловать, особенно когда я тебе объяснил, что, мол. пусть мама продолжает надеяться, так будет правильней. Теперь все кажется легким, но тогда не так-то просто было к тебе подступиться. Ты был самоуверенным парнишкой… Однако в ту минуту личико у тебя было прямо ангельское – и ты мне доверился…
Я грыз вафлю от мороженого, лягушки и сверчки вели себя шумней, чем люди, сидевшие у столбиков. Тут я сказал ему:
– Я и раньше знал, что папу убили на войне. Маме я не говорил, чтоб ее не расстраивать.
Испытание огнем совпало с первым днем в школе. На мне синий форменный халатик с белым поясом, новые туфли. Иванна меня выкупала, прочистила мне уши ватой, приготовила «праздничный завтрак». Сидя за столом в кухне, я макал в кофе с молоком ломти поджаренного хлеба, щедро намазанные маслом и повидлом. Передо мной лежали три шоколадки в золотой обертке.
– Понял? – повторяла она. – В школе и вообще для всех ты сирота, я вдова солдата. За это нам дают грошовую пенсию, но к ней я не прикасаюсь. Когда папа вернется, он найдет эти деньги в комоде, они там сложены, монета к монете. Это уж я верно говорю. Папа жив, он только не смог еще сесть на корабль. Людям этого не понять, они его не любят. Им бесполезно объяснять. Папа вернется и сам тотчас же разоблачит эту ложь. Учительница посадит тебя на переднюю парту, впереди всех, она знает, что это почетно.
Я глядел на нее, потом на шоколад. Кто из них прав: Иванна или Милло? Волшебной была голубизна ее глаз, но голос, монотонно повторявший все одни и те же слова, настораживал.
– Да, да, – отвечал я ей.
Это как игра. Хочешь – выбирай, кем быть: полицейским или вором… Чем больше я думал об отце, которого не знал и не мог себе представить по фотографиям, тем меньше неведомый образ его влиял на меня. Ни она, ни Милло ни разу не рассказывали мне о нем ничего, способного воздействовать на воображение.
Учительница оказалась молодой полной блондинкой с пронзительным голосом. Нос и зубы у нее были совсем не такие, как у Иванны. Она сказала:
– Сейчас я буду вас вызывать по именам. Вы вставайте, говорите: «Здесь». Так я с вами познакомлюсь.
Я сидел рядом с Дино, который тогда уже был моим другом. Его вызвали первым.
– Альвизи!
Дино не дал ей докончить:
– Здесь!
– Хорошо… А отец твой чем занимается?
– Каменщик. Но он теперь бросил…
– Значит, он уже не каменщик?
– Нет, у него торговля… А этого зовут Бруно, – сказал он, показывая на меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84