– Да, Бруно, никогда нельзя считать прошлым то, о чем мы все еще думаем.
Внезапно она поднялась, скинула туфли и, держа их в одной руке, с сумкой в другой, спотыкаясь, борясь с ветром, побежала. Я настиг ее с разбегу, не рассчитав, толкнул, и мы грохнулись на песок, борясь, срывая друг у друга с губ жаркие поцелуи.
– Когда ты думаешь о будущем, – спросила она потом, – что ты видишь?
– Цех «Гали» и станок «женевуаз».
– И сам ты – в белом халате, и летом тебе не будет жарко, ведь там кондиционированный воздух.
– Еще бы! – ответил я в тон ей. – Это не шуточки.
Медленно бредя по пляжу, мы вышли к устью Чинкуале, которая шире, чем Терцолле и Муньоне, вместе взятые. Дыхание моря, казалось, заставляло реку бежать быстрее; и, отражаясь в ней между землисто-зелеными берегами и вставая по обе ее стороны, там, вдали, высились Апуанские горы, рассеченные каменоломнями, синие, но не такой, как небо, синевы. На деревьях и по склонам виднелась уже по-настоящему весенняя прозелень. Мы двинулись по берегу в сторону гор, полагая, что выберемся на идущую вдоль моря дорогу.
– Уж не борьба ли с буржуазией наводит на тебя такую тоску?
– Не бойся, я не ошибусь в выборе окопа, – ответил я серьезно. – И в этой борьбе ты будешь рядом со мной.
– А я не надоем тебе? Или ты мне, «пожалуй», как сказал бы Милло.
– Нет. До тех пор, пока мы любим друг друга. Постой, кто же из нас рассуждает по-стариковски?
– Я, сознаюсь. Мне вспомнился тот вечер, когда приходил Бенито.
Снова, как в тот вечер, что-то отвлекло меня либо я сам захотел отвлечься – это вернее. За излучиной реки я увидел огромную, от берега к берегу, рыбацкую сеть. Ее выбирали из воды, хлопоча над незатейливой лебедкой, парнишка в свитере и синих джинсах и старик, закутанный в допотопный брезентовый плащ, в кепке, надвинутой на уши. Наконец «сачок» был закреплен в нужном положении и можно было собирать улов: парнишка накинул на плечи кусок клеенки, влез в лодку и против течения поплыл к сети, на дне ее трепыхались несколько рыбешек – чуть больше горсти. Парень нагнулся и подлез под сеть, с которой на него стекала вода, развязал в каком-то месте шпагат, так что рыбешки посыпались в лодку, собрал их в ведерко, снова затянул отверстие в сети и вернулся на берег.
– Две кефали и несколько угорьков, – доложил он.
Старик, возможно, слышал, но ничего не сказал, как будто речь шла о древнем таинстве, к которому он был непричастен; он освободил лебедку, и сеть мигом ушла под воду, после чего он уселся возле лебедки, сложив руки на коленях. Мы стояли в нескольких метрах над ними, облокотившись на перила мостика. Того, что интересовало меня, Лори, казалось, даже не видела. И меня поразили, застав врасплох, ее слова – продолжение мысли, очевидно занимавшей ее все это время.
– Ты прав. Неправа я. И впредь мне не следует говорить с тобой о нем.
Я сделал усилие, чтобы вернуться к разговору: она упомянула про Бенито, потому-то я и отвлекся.
– Конечно, – согласился я. – Судить о нем могу только я – ты ведь его не знала.
Парнишка обернулся и посмотрел на нас снизу.
– Где мы? – спросил я.
– Это дамба Чинкуале.
– А как попасть к Форте?
– Идите дальше по дамбе, а там свернете на дорогу, по ней и ступайте.
– А по берегу нельзя?
– Тоже можно, но так дальше. – Он привязал лодку, стянул с плеч клеенку. – Однако берегом проще, – прибавил он, ставя ведро на землю.
Мы поблагодарили его. Она взяла меня под руку, и мы поднялись по берегу до зарослей тростника, которые преградили нам путь, густые и непроходимые, не то что камыши под моим домом. Дальше мы пошли лугом, разгороженным плетнями, все еще топким, забытым солнцем; луг пересекала узкая тропинка, и нам нужно было идти по ней друг за другом, чтобы не промочить ноги. Мы добрались до небольшой рощи: посреди долины, которая тянулась от излучины реки до берега какого-то канала, росли каменные дубы, дубки и сосны. На опушке виднелась скромная, под испанский домик, вилла с камышовой крышей и закрытыми ставнями. Я снял плащ и расстелил его у подножия самого большого дуба, мы уселись под его ветвями, одни среди тишины. Я молча склонился над Лори, и она ответила мне лаской, и ее ладонь скользнула по моей щеке, коснулась лба и замерла на моем затылке.
Дальше время понеслось, как юла, как шарик в круглой коробочке под стеклом, который нужно загнать в лунку, а он бегает себе взад-вперед с веселым стуком. Вернувшись к машине, мы обнаружили спущенную шину и разошедшиеся диски сцепления, и, чтобы привести «тополино» в порядок, нам пришлось тащиться сначала в какой-то гараж, потом к механику, ремонт автомобиля в одном из маленьких приморских городишек превратился для нас в ряд веселых приключений. В остерии у дороги, ведущей от Лидо к Камайоре, мы закусили с большим аппетитом, дважды заказав вино и взяв коньяку к кофе, потом выпили виски в павильончике в Альтопашо. И без конца курили, болтая об ужасных глупостях и о вещах интересных. «Я был без ума от Эвы-Мари Сент, а теперь забыл ее». «Мой идеал мужчины – Поль Ньюмен, так что, если хочешь мне нравится, старайся походить на него». Анекдоты, каламбуры, сравнение миланского диалекта с нашим говором Сан-Фредьяно, последние прочитанные книги: был ли Павезе коммунистом, такой ли уж шедевр написал Лампедуза? Как будто наши объятия под деревьями, на краю луга, между рекой– и каналом, под приглушенный шум моря лишний раз освободили и ее и меня от всех мучительных мыслей, сделали нас цельными и естественными, заставили почувствовать себя хозяевами жизни. И когда «другие» вернулись в нашу беседу, мы были к ним вполне доброжелательны, ибо наше блаженное состояние излучалось и на них.
– Синьора мачеха, – рассказывала она, – что-то вдруг подобрела. Может, на нее повлиял исповедник. Шкафчик в ванной теперь полностью мой, проигрыватель поет во всю, ты можешь даже попробовать как-нибудь позвонить мне, если хочешь. Знаешь, в субботу я подарила ей с получки вышитый платок – пусть ходит в нем в церковь, ведь она дня не может прожить без мессы. Зато сегодня утром я оставила ее, да и отца тоже, с носом. У них был задуман обед с Диттой, всей семьей… Как и твоя мать, сестрица моя прямо-таки умирает от любопытства! Чуть ли не впервые я что-то от нее скрываю: всего несколько месяцев назад из Милана я каждую неделю писала ей, и мои письма были вроде дневника. Чаще всего она спрашивает: кто он? он красивый? богатый? или бедный? он учится? служит? Уж такие у нее теперь интересы, таков ее мир; странно, но я нахожу удовольствие в том, что она ничего не может понять из моих ответов. А отвечаю я ей так: «Красивый, в общем-то… не то, чтобы богатый, но…» – В ее голосе появился и исчез оттенок грусти, когда она, помолчав, продолжала: – Видно, я уже совсем самостоятельная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84