— Прекрасно! — сказал генерал с досадой. — Но, кроме того, мне во что бы то ни стало надо поговорить с тобой о сегодняшнем вечере. А я еще должен доложить об этом его превосходительству. А он в четыре уходит!
Он поглядел на часы и не поднялся со стула от безнадежности.
— Ну, я готов! — заявил Ульрих.
— А твоя сударыня не поедет? — удивленно спросил Штумм.
— Сестры дома нет.
— Жаль! — посетовал генерал. — Твоя сестра — самая замечательная женщина, какую я когда-либо видел!
— Я думал, это Диотима, — заметил Ульрих.
— Тоже, — возразил Штумм. — Она тоже замечательная. Но с тех пор, как она увлеклась половым просвещением, я кажусь себе мальчишкой. Я охотно признаю ее превосходство. Ведь война, боже мой, — это, как я всегда говорю, ремесло простое и грубое. Но половой вопрос — это как раз та область, где офицерская честь не позволяет, так сказать, чтобы с тобой обращались как с профаном!
Тем временем, однако, они сели в коляску и поехали быстрой рысью.
— Твоя приятельница по крайней мере хороша собой? — осведомился недоверчиво Штумм.
— Оригинальна, во всяком случае, сам увидишь, — ответил Ульрих.
— Значит, сегодня вечером, — вздохнул генерал, — что-то начнется. Я жду настоящего события.
— Ты говорил это каждый раз, когда бывал у меня, — с улыбкой возразил Ульрих.
— Возможно, и все-таки это правда. А сегодня вечером ты будешь свидетелем встречи твоей кузины с профессоршей Докукер. Ты, надеюсь, не забыл всего, что я уже тебе об этом рассказывал? Так вот, Докукерша — так, понимаешь, мы называем ее, твоя кузина и я, — Докукерша долго докучала твоей кузине, прежде чем дело дошло до этого. Она на всех наседала, и сегодня они наконец объяснятся. Мы ждали только Арнгейма, чтобы и он составил себе мнение.
— Вот как?
Ульрих не знал, что Арнгейм, которого он давно не видел, вернулся.
— Ну конечно. На несколько дней, — пояснил Штумм. — Вот нам и пришлось взяться за дело…— Вдруг он прервал себя и с неожиданной для него стремительностью рванулся с качавшихся подушек к козлам. — Дурак, — с достоинством прорычал он в ухо переодетому извозчиком ординарцу, правившему департаментскими лошадьми, и от беспомощности перед тряской вцепился в спину обруганного. — Вы же делаете крюк!
Солдат в штатском держал спину неподвижно, как доску, не обращая внимания на внеслужебные попытки генерала спастись с ее помощью, и, повернув голову ровно на девяносто градусов, отчего не мог видеть ни своего генерала, ни своих лошадей, гордо доложил уходившей в пустоту вертикали, что на этом участке прямой путь закрыт из-за дорожных работ, но вскоре они снова выедут на него.
— Ну, вот, значит, я все-таки прав! — воскликнул, откидываясь на сиденье, Штумм, чтобы отчасти перед ординарцем, отчасти перед Ульрихом оправдать напрасный взрыв своего нетерпения. — Надо же, чтобы этот малый давал крюку, когда я должен еще сегодня явиться с докладом к его превосходительству, своему начальнику, который хочет уйти в четыре часа домой и сам еще должен до этого явиться с докладом к министру!.. Ведь его превосходительство министр обещал побывать лично у Туцци сегодня вечером! — прибавил он тише, исключительно для ушей Ульриха.
— Да что ты?!
Ульрих показал, что он поражен этой новостью.
— Я уже давно твержу тебе: в воздухе что-то носится.
Теперь Ульрих пожелал узнать, что же все-таки носится в воздухе.
— Ну, так скажи уж, чего хочет министр?! — потребовал он.
— Этого он ведь и сам не знает, — благодушно ответил Штумм. — У его превосходительства есть чувство: теперь пора. У старика Лейнсдорфа тоже есть чувство: теперь пора. У начальника генерального штаба тоже есть чувство: теперь пора. Когда такое чувство у многих, в этом может быть какая-то правда.
— Но пора — что делать? — продолжал допытываться Ульрих.
— Это вовсе не обязательно знать! — вразумил его генерал. — Это впечатления, так сказать, абсолютные! Сколько нас, между прочим, будет сегодня? — спросил теперь он, то ли рассеянно, то ли задумчиво.
— Как можно спрашивать об этом меня? — удивленно ответил Ульрих.
— Я имел в виду, — объяснил Штумм, — сколько человек поедет в сумасшедший дом. Прости! Смешно, правда, такое недоразумение? Бывают дни, когда на человека наваливается все сразу! Так сколько же нас будет?
— Не знаю, кто еще поедет. В зависимости от этого от трех до шести человек.
— Я хотел сказать, — озабоченно сказал генерал, — что если нас будет больше трех человек, придется взять еще извозчика. Поскольку я в форме, сам понимаешь.
— Да, конечно, — успокоил его Ульрих.
— Мне нельзя ездить в битком набитой коляске.
— Разумеется. Но скажи, откуда у тебя взялись эти абсолютные впечатления?
— Но найдем ли мы там извозчика? — размышлял Штумм. — Это же у черта на куличках!
— Возьмем по пути, — ответил Ульрих решительно. — А сейчас объясни мне, пожалуйста, откуда у вас это абсолютное впечатление, что настала пора для чего-то?
— Тут нечего объяснять, — возразил Штумм. — Если я о чем-то говорю, что оно абсолютно такое, а не другое, то это ведь и значит, что я не могу этого объяснить! Можно разве лишь прибавить, что Докукерша вроде как бы пацифистка, вероятно, по той причине, что Фейермауль, которому она протежирует, пишет стихи о том, что человек добр. В это теперь многие верят.
Ульрих не нашел это убедительным.
— Ты же совсем недавно рассказывал мне прямо противоположное — что акция стоит теперь за действие, за сильную руку и тому подобное!
— За это тоже, — признал генерал. — А вот влиятельные круги поддерживают Докукершу. Ей в этих делах пальца в рот не клади. От отечественной акции требуют акта человеческой доброты.
— Вот как? — говорит Ульрих.
— Да. Ты себе и в ус не дуешь! А других людей это заботит. Напомню тебе, например, что германская братоубийственная война шестьдесят шестого года
началась из-за того, что во франкфуртском парламенте все немцы объявили себя братьями. Конечно, я вовсе не хочу сказать, что это заботит военного министра или начальника генерального штаба. Это был бы вздор. Но ведь так уж ведется, что одно влечет за собой другое! Понимаешь меня?
Это было неясно, но правильно. И к этому генерал прибавил одно очень мудрое замечание.
— Послушай, ты всегда требуешь ясности, — сказал он с укором своему спутнику. — Я восхищаюсь тобой поэтому, но поразмысли-ка хоть разок исторически: как могут непосредственные участники того или иного события заранее знать, будет ли оно великим? Они могут разве только воображать, что оно великое! Так вот, если позволителен такой парадокс, я сказал бы, что мировая история пишется раньше, чем она происходит. Она сперва всегда предстает этакой болтовней. И энергичные люди оказываются тут перед очень трудной задачей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164