Он был приветлив всегда и со всеми, хотя работа у него была склочная: Слава заведовал лабораторией нормоконтроля. От него зависело, сколько будут зарабатывать монтажники, чертежники, слесари и прочий рабочий люд. Наверное, за удивительные способности все улаживать его и выбрали парторгом отдела.
— Заходи, Слава, третьим будешь. Как раз тебя не хватает, чтобы на меня акт накатать, — сказал Горлов.
— Борис Петрович отказывается выполнить мой приказ, — разъяснил Котов.
— Виктор Михалыч хочет, чтобы я сию минуту, здесь написал объяснительную записку, связанную с секретными документами. Заявляю официально в присутствие парторга, что готов это сделать только в первом отделе в учтенной тетради. Прошу записать мои слова в акт, — сказал Горлов.
— Какой акт? Секретные сведения надо записывать, как положено, — недоумевая, сказал Лахарев.
— Борис Петрович меня не так понял. Я просил обратить внимание… — Котов замялся, замолчал и, сев за стол, машинально взял телефонную трубку. Повертев в руках, он бросил ее на место и сказал секретарше: «Идите, Галина Анатольевна, работайте!».
— Я тоже пойду, — сказал Горлов.
— Что произошло? — спросил вышедший следом Лахарев.
— Котова послушать, Рубашкин чуть ли не шпионом стал…
— Это я тоже слышал. Похоже, нашему Петру одна дорога — в кооператоры. Но из-за чего Котов на тебя взъелся?
Горлову показалось, что Лахарев знает причину, но ему неудобно заговаривать о премии, тем более, что сам не обижен — ему причиталось тысяча двести рублей. Поэтому Горлов только пожал плечами: мол, черт его знает.
— Не вовремя ты с Котовым забодался, он мужик пакостный. Дружков подговорит, те проголосуют не так, как надо, и сгорел твой партбилет без дыма и запаха, как чистый спирт, — понизив голос, сказал Лахарев.
— А то ты не можешь заранее поработать с кадрами? С твоим-то опытом партийной работы? — Горлов сделал вид, что шутит.
— Опыт опытом, но теперь не то, что раньше: райком высказал мнение, и все — единогласно! Сам понимаешь, гласность на дворе! А что до опыта, так Котов нам всем фору даст. Вот у него опыт — это опыт. С тех пор, как он генерального снял ему никто не перечит. Очень поучительная история. Он тебя как букашку придавит, станешь вкалывать простым инженером, ахнуть не успеешь!
— А кто тогда будет первые места и переходящие знамена обеспечивать? Мои изделия по всему Союзу плавают, ползают и летают, космос на очереди.
— Зачем Котову твой космос! Ты своими разработками ему спокойную жизнь лет на пять обеспечил. Будет потихоньку улучшать и модернизировать. Зачем же ввязываться во что-то новое, рисковать? К тому же тебя сверху заметили, выдвигают. Он наверняка за свое место испугался. Пойми его психологию, вникни!
* * *
Горлов застал Рубашкина в редакции. Насвистывая, тот освобождал ящики стола.
— Выносить не разрешают, боятся, что наши секреты к врагам попадут. Отнесу в кочегарку, пусть сожгут, — кивнув на большую коробку со старыми газетами и разбухшими картонными папками, объяснил Рубашкин.
— Зачем? — удивился Горлов.
— Ухожу! С меня хватит!
— Ты окончательно решил?
— За меня решили, но я даже рад — у самого духа не хватало. Все чего-то боялся.
— А теперь не боишься? После нашей конторы никуда не возьмут, только в дворники, — Горлову казалось, что Петр хорохорится. Для всех, кто работал в Объединении, увольнение всегда было самым страшным, что может случиться в жизни. Выгнанный попадал в черные списки и, если не чудо, уже никогда устраивался на хорошую работу.
— В дворники, так в дворники. С голода не помру. В крайнем случае устроюсь сторожем, и буду писать. Меня же печатают! Вот, смотри — «Труд», «Ленправда», «Сельская жизнь», «Смена», «Работница», — Рубашкин помахал пачкой вырезок.
— Ерунда! Еще не поздно, ты только не сдавай пропуск! Сегодня же поеду в Москву оформлять твой перевод, — не подумав, закричал Горлов.
— Перевод куда?
— В Челябинск! Там переждешь до моего приезда, потом все устроится. Кротов обещал, что назначит меня к ноябрю.
— Ты, Боря, много о себе вообразил. Будто с Луны свалился хорошенький такой, как не от мира сего. Да, с тобой никто и говорить не будет, только себе навредишь.
Горлов понял, что Рубашкин прав и замолчал.
— Достал, Петруха! Очередь — до за углом, но, представь, нашел мужика, всего за полтинник вперед себя пропустил, — в дверях появился Алексей Чернов, размахивая бутылкой «Московской». Чернов давно работал в редакции, он то и уговорил Рубашкина перейти в газету. Увидев Горлова, Алексей смутился. — Выпьете с нами на посошок, Борис Петрович?
Горлов кивнул. Смахнув с рубашкинского стола какие-то бумаги, Чернов выложил на пыльную крышку стола три огурца, кусок колбасы и четвертушку черного.
Пить не хотелось, но Горлов все же проглотил водку и, поморщившись, зажевал хлебом.
— Не переживай, Боря, увидишь: все устроится. Я еще напишу о твоем прорыве к звездам, — сказал Рубашкин. — И, вообще: долгие проводы — лишние слезы.
Горлов хотел сказать, что его предложение остается в силе, но говорить об этом при постороннем было нельзя.
— Если, что — звони. Звони в любое время, — он пожал руку Петру, уже не ощущая печали, как постороннему. Впрочем, Рубашкин и был посторонним. Он стал чужим, когда отказался ехать в Челябинск.
1.5. В наш советский огород враг пусть харю не сует!
Котова тянуло к этой тетради. Желание было тягостным и гадливым, как мальчишка с их улицы, мазавшийся говном. Над ним смеялись, нещадно били, но ему было все равно: как увидит кучу — собачьего или коровьего, без разницы — тут же мажет лицо и руки, что успеет. В обычную школу его не взяли, отправили в специнтернат. И правильно сделали, только поздно — скольких успел заразить собственной мерзостью!
Таких, как этот Рубашкин. В сущности, больные люди, на разной стадии, но больные. Какая с ними может быть идеологическая работа? Их лечить нужно! Изолировать и лечить, лечить и изолировать. Пока, в конце концов, не поймут, что нельзя безнаказанно чернить партию и Советскую власть — выйдет себе дороже. Правильно Ленин велел: давить, как вредных насекомых! Давить без всякого снисхождения и этого, так сказать, гуманизма.
Котов вспомнил, как только что избранный генсеком Горбачев вдруг заявил: «Общечеловеческие ценности должны быть приоритетными относительно классовых». Он, Котов, не побоялся, сразу пошел в Обком и спросил: понимать ли это, как отказ от главного принципа, которым без малого сто лет держится партия?
— Это оправданная мера, тактический маневр. Не беспокойтесь, Виктор Михалыч, все будет в порядке, партия не ошибается, — успокоил его тогда новый завсектором Волконицкий. Улыбался, жал руку, а после пустил слух, что Котов против перестройки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
— Заходи, Слава, третьим будешь. Как раз тебя не хватает, чтобы на меня акт накатать, — сказал Горлов.
— Борис Петрович отказывается выполнить мой приказ, — разъяснил Котов.
— Виктор Михалыч хочет, чтобы я сию минуту, здесь написал объяснительную записку, связанную с секретными документами. Заявляю официально в присутствие парторга, что готов это сделать только в первом отделе в учтенной тетради. Прошу записать мои слова в акт, — сказал Горлов.
— Какой акт? Секретные сведения надо записывать, как положено, — недоумевая, сказал Лахарев.
— Борис Петрович меня не так понял. Я просил обратить внимание… — Котов замялся, замолчал и, сев за стол, машинально взял телефонную трубку. Повертев в руках, он бросил ее на место и сказал секретарше: «Идите, Галина Анатольевна, работайте!».
— Я тоже пойду, — сказал Горлов.
— Что произошло? — спросил вышедший следом Лахарев.
— Котова послушать, Рубашкин чуть ли не шпионом стал…
— Это я тоже слышал. Похоже, нашему Петру одна дорога — в кооператоры. Но из-за чего Котов на тебя взъелся?
Горлову показалось, что Лахарев знает причину, но ему неудобно заговаривать о премии, тем более, что сам не обижен — ему причиталось тысяча двести рублей. Поэтому Горлов только пожал плечами: мол, черт его знает.
— Не вовремя ты с Котовым забодался, он мужик пакостный. Дружков подговорит, те проголосуют не так, как надо, и сгорел твой партбилет без дыма и запаха, как чистый спирт, — понизив голос, сказал Лахарев.
— А то ты не можешь заранее поработать с кадрами? С твоим-то опытом партийной работы? — Горлов сделал вид, что шутит.
— Опыт опытом, но теперь не то, что раньше: райком высказал мнение, и все — единогласно! Сам понимаешь, гласность на дворе! А что до опыта, так Котов нам всем фору даст. Вот у него опыт — это опыт. С тех пор, как он генерального снял ему никто не перечит. Очень поучительная история. Он тебя как букашку придавит, станешь вкалывать простым инженером, ахнуть не успеешь!
— А кто тогда будет первые места и переходящие знамена обеспечивать? Мои изделия по всему Союзу плавают, ползают и летают, космос на очереди.
— Зачем Котову твой космос! Ты своими разработками ему спокойную жизнь лет на пять обеспечил. Будет потихоньку улучшать и модернизировать. Зачем же ввязываться во что-то новое, рисковать? К тому же тебя сверху заметили, выдвигают. Он наверняка за свое место испугался. Пойми его психологию, вникни!
* * *
Горлов застал Рубашкина в редакции. Насвистывая, тот освобождал ящики стола.
— Выносить не разрешают, боятся, что наши секреты к врагам попадут. Отнесу в кочегарку, пусть сожгут, — кивнув на большую коробку со старыми газетами и разбухшими картонными папками, объяснил Рубашкин.
— Зачем? — удивился Горлов.
— Ухожу! С меня хватит!
— Ты окончательно решил?
— За меня решили, но я даже рад — у самого духа не хватало. Все чего-то боялся.
— А теперь не боишься? После нашей конторы никуда не возьмут, только в дворники, — Горлову казалось, что Петр хорохорится. Для всех, кто работал в Объединении, увольнение всегда было самым страшным, что может случиться в жизни. Выгнанный попадал в черные списки и, если не чудо, уже никогда устраивался на хорошую работу.
— В дворники, так в дворники. С голода не помру. В крайнем случае устроюсь сторожем, и буду писать. Меня же печатают! Вот, смотри — «Труд», «Ленправда», «Сельская жизнь», «Смена», «Работница», — Рубашкин помахал пачкой вырезок.
— Ерунда! Еще не поздно, ты только не сдавай пропуск! Сегодня же поеду в Москву оформлять твой перевод, — не подумав, закричал Горлов.
— Перевод куда?
— В Челябинск! Там переждешь до моего приезда, потом все устроится. Кротов обещал, что назначит меня к ноябрю.
— Ты, Боря, много о себе вообразил. Будто с Луны свалился хорошенький такой, как не от мира сего. Да, с тобой никто и говорить не будет, только себе навредишь.
Горлов понял, что Рубашкин прав и замолчал.
— Достал, Петруха! Очередь — до за углом, но, представь, нашел мужика, всего за полтинник вперед себя пропустил, — в дверях появился Алексей Чернов, размахивая бутылкой «Московской». Чернов давно работал в редакции, он то и уговорил Рубашкина перейти в газету. Увидев Горлова, Алексей смутился. — Выпьете с нами на посошок, Борис Петрович?
Горлов кивнул. Смахнув с рубашкинского стола какие-то бумаги, Чернов выложил на пыльную крышку стола три огурца, кусок колбасы и четвертушку черного.
Пить не хотелось, но Горлов все же проглотил водку и, поморщившись, зажевал хлебом.
— Не переживай, Боря, увидишь: все устроится. Я еще напишу о твоем прорыве к звездам, — сказал Рубашкин. — И, вообще: долгие проводы — лишние слезы.
Горлов хотел сказать, что его предложение остается в силе, но говорить об этом при постороннем было нельзя.
— Если, что — звони. Звони в любое время, — он пожал руку Петру, уже не ощущая печали, как постороннему. Впрочем, Рубашкин и был посторонним. Он стал чужим, когда отказался ехать в Челябинск.
1.5. В наш советский огород враг пусть харю не сует!
Котова тянуло к этой тетради. Желание было тягостным и гадливым, как мальчишка с их улицы, мазавшийся говном. Над ним смеялись, нещадно били, но ему было все равно: как увидит кучу — собачьего или коровьего, без разницы — тут же мажет лицо и руки, что успеет. В обычную школу его не взяли, отправили в специнтернат. И правильно сделали, только поздно — скольких успел заразить собственной мерзостью!
Таких, как этот Рубашкин. В сущности, больные люди, на разной стадии, но больные. Какая с ними может быть идеологическая работа? Их лечить нужно! Изолировать и лечить, лечить и изолировать. Пока, в конце концов, не поймут, что нельзя безнаказанно чернить партию и Советскую власть — выйдет себе дороже. Правильно Ленин велел: давить, как вредных насекомых! Давить без всякого снисхождения и этого, так сказать, гуманизма.
Котов вспомнил, как только что избранный генсеком Горбачев вдруг заявил: «Общечеловеческие ценности должны быть приоритетными относительно классовых». Он, Котов, не побоялся, сразу пошел в Обком и спросил: понимать ли это, как отказ от главного принципа, которым без малого сто лет держится партия?
— Это оправданная мера, тактический маневр. Не беспокойтесь, Виктор Михалыч, все будет в порядке, партия не ошибается, — успокоил его тогда новый завсектором Волконицкий. Улыбался, жал руку, а после пустил слух, что Котов против перестройки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140