В этом бумажнике хранил он купюры, которые сбрасывали на парашютах самолеты, прилетавшие из Лондона, что, естественно, и позволяло ему вести широкий образ жизни. В одном из отделений лежали удостоверения личности, которые он заменял по мере того, как проваливался и ему приходилось брать новое имя. Он сохранил лишь последнее удостоверение. Вот оно. Он раскрывает его, просматривает. Его зовут Гюстав Рабо; это же имя стоит на шоферских правах, которые лежат тут же.
Имя это — настоящее, не выдуманное, оно существует в книгах некой мэрии в Курпале, где мэр ловко уничтожал акты о смерти и подменял мертвецов живыми. Рабо чуть постарше его — ему тридцать шесть, но Жильбер — а это его фотография наклеена на удостоверении — вполне выглядит на три года старше, чем в действительности; он поднимает голову и смотрится в потускневшее зеркало над черным мраморным камином: волосы у него уже поседели, в глазах исчез молодой задор, они такие усталые, что у него невольно мелькает мысль, поверят ли те, кто увидит это удостоверение, что ему на самом деле всего лишь столько лет.
Гюстав Рабо! Он закрывает бумажник. Ну, зачем он это хранит! За десять лет он ни разу не взглянул на удостоверение. Правда, если ему захочется пожить инкогнито, не привлекая к себе внимания, эта бумажка может значительно облегчить дело. Если, скажем, он решит провести несколько дней в Париже на обратном пути из Лиона, он может назваться не Жильбером Ребелем, которого, конечно, никто не знает в лицо, но чье имя широко известно, а этим Рабо, человеком, ничем не связанным в своих поступках, да и вообще не связанным ничем.
Вынув из карманов все, что в них было, он подходит к постели. Ложится. Закрывает глаза. Болит затылок. До сих пор у него никогда не было времени задуматься над этим. Он, конечно, чувствовал боль, и если она становилась невыносимой, принимал две таблетки опталидона, но слишком он был занят, столько проблем требовали решения, что ему было не до хворей. «Тебе и поболеть даже некогда!» — сказала бы Глория. А вот сейчас он чувствует боль, осознает эту боль, и сам удивляется, потому что это для него что-то новое.
На душе у него необыкновенно спокойно. Перед закрытыми глазами не встает никаких видений. Словно багровое пламя, взвившееся недавно к небесам, поглотило все, уничтожило. Иметь бы новые глаза, сетчатку, на которой не запечатлено никаких образов, а главное — девственный ум, не отягощенный ничем, кроме впечатлений детства, как утверждают иные, да еще впечатлений юности, окрашенных героикой, иной раз сопряженных с настоящей опасностью; однако в ту пору он жил, действовал, причем действовал быстро, не раздумывая, — это требовало большого физического напряжения, зато не было топтания на месте, этого иссушения мозгов, этого словоблудия, интриг, ловушек, лихорадочного ожидания; когда мозг и сердце работают с перегрузом, как у преследуемого животного, которое жаждет лишь смерти и живет лишь в ожидании конца!
И вдруг он произносит вполголоса:
— Я в Париже. В маленькой гостинице. Неизвестный никому человек. Я больше не Жильбер Ребель…
Он произносит это тихо, но убежденно, слова нанизываются друг на друга, сплетаются в мелодию, приобретают дотоле неведомую сладость. Он продолжает:
— Вот и все. Жильбера Ребеля больше нет. — Он хохочет, словно такое возможно. — Жильбер Ребель мертв, сгорел в самолете. И возродился из пепла — милый феникс! Теперь он такой же, как все, обычный человек, каким хотела бы его видеть Глория…
Ничего не стоит убаюкать себя этой безумной мечтой, поддаться ей. И забыть об этом идоле — деньгах, которые надо вечно оберегать, об этой жизни, которая, собственно, никуда не вела, обо всех этих годах, которые — теперь-то он это знает — были лишь преддверием к настоящей жизни, годах, когда над ним всегда висела страшная угроза катастрофы, а радость если и приходила, то слишком поздно: победы и выигрыши не доставляли ему даже удовольствия, ибо слишком дорого он за них платил.
А что, если перестать быть Жильбером Ребелем?
Вот, если бы он умер? В самом деле умер? Тогда он не приехал бы вечером в Лион. И не встретился бы с Буанье. Если бы он умер, он вырвался бы из заколдованного круга тех представлений, в которые верил каких-нибудь два часа тому назад, которые не мог поставить под сомнение, даже получив телеграмму от Глории, даже зная, — об этом свидетельствовала бумажка у него в кармане, — что больше никогда не увидит ее.
Он рассмеялся. Рассмеялся громко, как смеется ребенок в колыбели, как может смеяться только несмышленыш, не знающий жизни, еще ни разу не попадавший в переплет.
В дверь постучали.
— Войдите!
Это служанка. Она принесла поднос с едой. Он открывает глаза, и в нос ему ударяет запах принесенных кушаний. А ведь он давно уже забыл, что у пищи есть запах и вкус! Он приподнимается на своем ложе.
— Поставьте это на стол.
Девушка — молоденькая. Она улыбается.
— Откупорить бутылку?
— Конечно!
Она не только откупоривает, но и наливает ему целый бокал. И говорит:
— Вино хорошее. Мосье Самбльжан знает в нем толк — он из-под Жюльена. Всякий раз, как год выдается удачный, ему оставляют четыре бочонка от урожая. Вы, кажется, просили еще коньяку? Я принесла. И хлеб тоже. Ах, мосье, вы не найдете хлеба лучше, чем у мосье Беранже, нашего булочника… А мясо…
Она может не продолжать — так вкусно пахнет мясо.
— Садитесь скорее за стол, пока не остыло.
Он встает, садится за стол, на котором стоит поднос. Глубоко втягивает в себя воздух. Боль в затылке прошла, — осталось лишь чувство голода.
Девушка вышла, прикрыв за собой дверь, и Жильбер приступает к еде. Так он не ел уже лет десять. Он ест, и взгляд его падает на карточку, лежащую на краю подноса. Девушка, принеся ему обед, сказала:
— Мадам Самбльжан просила передать вам регистрационную карточку. Ее заполняют все приезжие. Но сначала покушайте, а потом займетесь этим. Я заберу ее у вас вместе с подносом.
Он ест и смотрит на карточку.
ФАМИЛИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ИМЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ГРАЖДАНСТВО . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
РОДИЛСЯ (дата рождения) . . . . . . . .
В (место рождения) . . . . . . . . . . . . . . .
Бифштекс исчез. Очередь за картофелем. Все это запивается божоле, — девушка не солгала: оно оказалось душистое и в то же время сухое, настоящий нектар жизни. Вот уже не осталось и картофеля. Не осталось и сыра, а какой был камамбер! Пирог — идеальный, просто идеальный, хотя и домашний, со свежими ягодами, — Жильбер даже умилился. Последний бокал вина, чтобы покончить с едой, а теперь рюмочку коньяку — подержать в руке, согреть, чтобы почувствовать аромат, такой непохожий на запах джина и виски, которые проглатывают залпом для бодрости, чтобы дольше продержаться вечером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
Имя это — настоящее, не выдуманное, оно существует в книгах некой мэрии в Курпале, где мэр ловко уничтожал акты о смерти и подменял мертвецов живыми. Рабо чуть постарше его — ему тридцать шесть, но Жильбер — а это его фотография наклеена на удостоверении — вполне выглядит на три года старше, чем в действительности; он поднимает голову и смотрится в потускневшее зеркало над черным мраморным камином: волосы у него уже поседели, в глазах исчез молодой задор, они такие усталые, что у него невольно мелькает мысль, поверят ли те, кто увидит это удостоверение, что ему на самом деле всего лишь столько лет.
Гюстав Рабо! Он закрывает бумажник. Ну, зачем он это хранит! За десять лет он ни разу не взглянул на удостоверение. Правда, если ему захочется пожить инкогнито, не привлекая к себе внимания, эта бумажка может значительно облегчить дело. Если, скажем, он решит провести несколько дней в Париже на обратном пути из Лиона, он может назваться не Жильбером Ребелем, которого, конечно, никто не знает в лицо, но чье имя широко известно, а этим Рабо, человеком, ничем не связанным в своих поступках, да и вообще не связанным ничем.
Вынув из карманов все, что в них было, он подходит к постели. Ложится. Закрывает глаза. Болит затылок. До сих пор у него никогда не было времени задуматься над этим. Он, конечно, чувствовал боль, и если она становилась невыносимой, принимал две таблетки опталидона, но слишком он был занят, столько проблем требовали решения, что ему было не до хворей. «Тебе и поболеть даже некогда!» — сказала бы Глория. А вот сейчас он чувствует боль, осознает эту боль, и сам удивляется, потому что это для него что-то новое.
На душе у него необыкновенно спокойно. Перед закрытыми глазами не встает никаких видений. Словно багровое пламя, взвившееся недавно к небесам, поглотило все, уничтожило. Иметь бы новые глаза, сетчатку, на которой не запечатлено никаких образов, а главное — девственный ум, не отягощенный ничем, кроме впечатлений детства, как утверждают иные, да еще впечатлений юности, окрашенных героикой, иной раз сопряженных с настоящей опасностью; однако в ту пору он жил, действовал, причем действовал быстро, не раздумывая, — это требовало большого физического напряжения, зато не было топтания на месте, этого иссушения мозгов, этого словоблудия, интриг, ловушек, лихорадочного ожидания; когда мозг и сердце работают с перегрузом, как у преследуемого животного, которое жаждет лишь смерти и живет лишь в ожидании конца!
И вдруг он произносит вполголоса:
— Я в Париже. В маленькой гостинице. Неизвестный никому человек. Я больше не Жильбер Ребель…
Он произносит это тихо, но убежденно, слова нанизываются друг на друга, сплетаются в мелодию, приобретают дотоле неведомую сладость. Он продолжает:
— Вот и все. Жильбера Ребеля больше нет. — Он хохочет, словно такое возможно. — Жильбер Ребель мертв, сгорел в самолете. И возродился из пепла — милый феникс! Теперь он такой же, как все, обычный человек, каким хотела бы его видеть Глория…
Ничего не стоит убаюкать себя этой безумной мечтой, поддаться ей. И забыть об этом идоле — деньгах, которые надо вечно оберегать, об этой жизни, которая, собственно, никуда не вела, обо всех этих годах, которые — теперь-то он это знает — были лишь преддверием к настоящей жизни, годах, когда над ним всегда висела страшная угроза катастрофы, а радость если и приходила, то слишком поздно: победы и выигрыши не доставляли ему даже удовольствия, ибо слишком дорого он за них платил.
А что, если перестать быть Жильбером Ребелем?
Вот, если бы он умер? В самом деле умер? Тогда он не приехал бы вечером в Лион. И не встретился бы с Буанье. Если бы он умер, он вырвался бы из заколдованного круга тех представлений, в которые верил каких-нибудь два часа тому назад, которые не мог поставить под сомнение, даже получив телеграмму от Глории, даже зная, — об этом свидетельствовала бумажка у него в кармане, — что больше никогда не увидит ее.
Он рассмеялся. Рассмеялся громко, как смеется ребенок в колыбели, как может смеяться только несмышленыш, не знающий жизни, еще ни разу не попадавший в переплет.
В дверь постучали.
— Войдите!
Это служанка. Она принесла поднос с едой. Он открывает глаза, и в нос ему ударяет запах принесенных кушаний. А ведь он давно уже забыл, что у пищи есть запах и вкус! Он приподнимается на своем ложе.
— Поставьте это на стол.
Девушка — молоденькая. Она улыбается.
— Откупорить бутылку?
— Конечно!
Она не только откупоривает, но и наливает ему целый бокал. И говорит:
— Вино хорошее. Мосье Самбльжан знает в нем толк — он из-под Жюльена. Всякий раз, как год выдается удачный, ему оставляют четыре бочонка от урожая. Вы, кажется, просили еще коньяку? Я принесла. И хлеб тоже. Ах, мосье, вы не найдете хлеба лучше, чем у мосье Беранже, нашего булочника… А мясо…
Она может не продолжать — так вкусно пахнет мясо.
— Садитесь скорее за стол, пока не остыло.
Он встает, садится за стол, на котором стоит поднос. Глубоко втягивает в себя воздух. Боль в затылке прошла, — осталось лишь чувство голода.
Девушка вышла, прикрыв за собой дверь, и Жильбер приступает к еде. Так он не ел уже лет десять. Он ест, и взгляд его падает на карточку, лежащую на краю подноса. Девушка, принеся ему обед, сказала:
— Мадам Самбльжан просила передать вам регистрационную карточку. Ее заполняют все приезжие. Но сначала покушайте, а потом займетесь этим. Я заберу ее у вас вместе с подносом.
Он ест и смотрит на карточку.
ФАМИЛИЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ИМЯ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ГРАЖДАНСТВО . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
РОДИЛСЯ (дата рождения) . . . . . . . .
В (место рождения) . . . . . . . . . . . . . . .
Бифштекс исчез. Очередь за картофелем. Все это запивается божоле, — девушка не солгала: оно оказалось душистое и в то же время сухое, настоящий нектар жизни. Вот уже не осталось и картофеля. Не осталось и сыра, а какой был камамбер! Пирог — идеальный, просто идеальный, хотя и домашний, со свежими ягодами, — Жильбер даже умилился. Последний бокал вина, чтобы покончить с едой, а теперь рюмочку коньяку — подержать в руке, согреть, чтобы почувствовать аромат, такой непохожий на запах джина и виски, которые проглатывают залпом для бодрости, чтобы дольше продержаться вечером.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76