– Что здесь написано?
– Здесь написано: «Сие прекрасное строение вечно да будет поражать потомков своим великолепием и прославлять мое имя».
– Да? А кто это написал?
– Не помню… Никто уже не помнит… Раньше помнили, а теперь забыли…
Женщина сказала, что раньше возле Рухабада ходили толпы верующих. Теперь осталась только она и ее брат-инвалид. Брат ткет скатерти с силуэтом святыни, она за деньги рассказывает приезжим об истинной религии Пророка, призывает верить в Книгу его.
Осмотрев достопримечательности пустыря и поблагодарив женщину, я добрел до места, где кончался песок и начинался асфальт. Песок из брюк и кедов я вытряхивал долго.
3
К концу первой недели пребывания в Центральной Азии я захотел помыться. Вернее, не захотел, а понял, что если сейчас же не помоюсь, то умру.
Я сказал об этом Абдуле-Умару, и тот ответил, что проблемы нет. В Бухаре, в еврейской махале, он знает бабку, в квартире которой стоит ванная.
– Что такое махаля?
– Не знаю, как по-русски. Много домов. Место, где живут евреи.
– Еврейский квартал?
– Наверное. Там хорошие ванные.
– Скажи, Абдула-Умар, а ближе, чем Бухара, нет мест, где можно помыться?
– Зачем тебе ближе?
Рейсовый автобус шел до Бухары около семи часов. Это были семь часов страшного зноя. От автовокзала до места, где живут бухарские евреи, мы ехали на такси.
Улочки квартала были пыльны и пусты. В одном месте бульдозер срывал стены развалившегося дома. Наша машина с трудом взбиралась на кучи битого кирпича и поворачивала среди вплотную прижатых друг к другу стен.
Потом она застряла окончательно, и дальше мы пошли пешком.
В воротах дома, к которому привел меня Абдула-Умар, не хватало нескольких досок. На стене краской было написано по-русски: «САМОВОЛЬНО НЕ ЗАСЕЛЯТЬСЯ. ДОМ ИДЕТ ПОД СНОС».
– Здесь. Пойдем.
– Здесь?
Мы прошли в ворота. За ними начинался огромный двор, перегороженный фанерными заборчиками и веревками с бельем на множество отсеков. Пригибаясь под веревками, спотыкаясь о набросанные кирпичи, кивая встреченным мужчинам в майках и чуть не наступив на привязанного к стене щенка дога-долматинца, мы забрались в самый далекий угол двора.
– Салям алейкум.
Абдула-Умар низко кланялся, улыбался и прижимал руки к груди. Под козырьком, в тени, сидело несколько молчаливых женщин в пестрых платьях. На земле лежала автомобильная покрышка, на ней – несколько досок, на них газета, а на газете незнакомая мне пища, которую женщины ножами резали на мелкие кусочки.
Когда мы подошли поближе, дамы, не поднимая глаз, поддернули, прикрывая лица, свои платки.
Из дому вышла говорящая по-русски пожилая женщина. Она объявила мне цену помывки. Я на нее согласился.
– Мыло дать?
– Да. Дайте. Пожалуйста.
– У меня только хозяйственное.
– Дайте хозяйственное.
Ванная комната была именно комнатой. Огромным, как школьный спортивный зал, помещением с несколькими узкими окнами и широкими щелями в стенах. Посреди комнаты лежала лохматая собака.
Старушка терпеливо терла тряпочкой стенки ванной. Сливное отверстие она заткнула не затычкой, а той же самой тряпочкой.
– Воду не закрывай. Пускай течет. Если наберется чересчур много, лучше выпусти лишнюю, но не закрывай.
– Почему?
– Взорвемся. Газовая колонка плохо работает. Один недавно закрыл – чуть полдома не снесло.
Старушка вышла из ванной. Я остался стоять посреди комнаты. Еврейская собака, задирая брови, рассматривала меня, ждала, пока я начну раздеваться. А ведь мы даже не были представлены.
Я решил не мыться, а просто переждать здесь, сделать вид, будто помылся, может быть, намочить голову и уйти. Женщины, сидящие во дворе, смотрели на меня сквозь щели и молча продолжали резать еду.
Вода текла из краника не желтая, а серого, металлического цвета. Она была абсолютно холодная.
Я выкурил сигарету и все же начал стягивать через голову свою футболку, которую надел две недели назад в другой части света, в ту эпоху, когда еще не знал, что окажусь там, где я оказался.
Вода пыталась наполнить ванну больше сорока минут. Но выше чем на четыре пальца ее уровень так и не поднялся. Из ванны я вылез гораздо более грязным, чем залез.
Потом мы пошли с Абдулой-Умаром гулять по Парижу исламского мира, священному городу Бухара. То, что я увидел, было даже хуже, чем ванная в еврейском квартале.
Улицы Старого города были так узки, что я задевал плечами за стены сразу с обеих сторон. Солнце не проникало в щели между домами. Улицы были выше щиколотки покрыты слоем жидкой вязкой грязи. Зато в одном месте из окна я услышал старую песенку Dire Straits. Это было, как если бы мама погладила меня по волосам.
Вода в бассейнах на площадях высохла, и дно покрылось толстым слоем пыли. Когда-то здесь, наверное, били фонтаны и было красиво. Теперь здесь бьют разве что заезжих белых по голове.
Возле бывшего невольничьего рынка стояли корявые деревья. На одном висела табличка, сообщавшая, что дерево посажено в те годы, когда Христофор Колумб был еще полностью уверен, что за горизонтом плоская земля заканчивается и можно увидеть слона, от скуки машущего длинным хоботом. Почти белый от старости ствол напоминал сгнивший гриб. Мы постояли в тени, отдышались.
По поводу каждого встречного здания Абдула-Умар рассказывал мне историю, вроде того, что проектировщика этого медресе живым замуровали в фундамент здания, а архитектора вот той мечети сбросили с минарета на мостовую. Я сделал вывод, что строительные специальности в этих краях не очень выгодны.
В справочниках указывалось, что население Бухары составляет полтора миллиона человек. Может быть, когда-то так и было. Но к моменту, когда в город приехал я, Бухара была пуста, безлюдна, разрушалась, приходила в упадок.
Здесь не осталось даже нищих. Те, кто мог, погрузились на ишаков и уехали. У кого не было ишаков – ушли пешком. За девять часов, проведенных в мертвой Бухаре, я встретил от силы сорок человек и два автомобиля. На втором из них я уехал обратно в Самарканд.
Машина была модная и почти новая. Японская DAEWOO открыла в республике завод по сборке автомобилей. Это был единственный действующий завод во всей Центральной Азии.
Несколько лет назад я, помню, оказался в Маниле, Филиппины. На южных островах мне предстояло участвовать в международном кон грессе, но вместо того, чтобы идти на заседание, я каждое утро уходил болтаться по городу.
Один раз я забрел в район с названием Мандалуйонг. Это была такая дыра, что даже на картах города ее обозначали лишь белым пятном. Когда филиппинцы узнавали, что я был в Мандалуйонге, они бледнели и говорили, что сами ни за что в жизни туда бы не пошли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44