Через четверть часа Каспар чуть ли не в беспамятстве воротился домой. Семейство Даумеров уже сидело за столом. Все вопросительно на него уставились, Анна же непроизвольно встала, когда Каспар – на лбу его блестели капельки пота – подошел к креслу ее брата и из глотки его вырвался хриплый ликующий крик:
– Господин ротмистр получил письмо от моей матери!
Даумер в удивлении покачал головой. Он попытался разъяснить Каспару, что здесь имеет место какое-то недоразумение или ошибка: мать и сестра по мере сил его поддержали. Увы, тщетно. Каспар, молитвенно сложив руки, просил Даумера отправиться вместе с ним к Вессенигу. Даумер наотрез отказался, но волнение Каспара все возрастало, и Даумер сказал, что пойдет к Вессенигу один. Быстро доев то, что было на тарелке, он схватил пальто, шляпу и вышел.
Каспар подбежал к окну и стал смотреть ему вслед. Садиться за стол, покуда Даумер не вернется, он не пожелал. Он судорожно мял платок в руке, часто дыша, вперял взгляд в небо и думал: «Я буду любить тебя, солнце, только сделай, чтобы это была правда». К часу дня Даумер возвратился. Он припер ротмистра к стенке и крупно с ним объяснился. Поначалу тот старался придать всей истории юмористический характер, но Даумер на эту удочку не попался, ему и так уж осточертели злобные толки, ежедневно до него доходившие. Не далее как вчера ему рассказали, что на рауте у магистратской советницы Бехольд один видный аристократ потешался над ним, Даумером, называя его мастером сомнамбулического и магнетического искусства, угодливо бросающим под ноги Каспару свой волшебный плащ. Самое забавное при этом, что Каспар, вопреки всеобщим ожиданиям, не воспаряет на нем в воздух, а мирно сидит дома, позволяя себя откармливать.
Даумера это мучило, и он без обиняков заявил ротмистру, что пустая болтовня великосветских бездельников нисколько его не трогает.
– Я ждал помощи и одобрения и уж никак не готовился к защите или отпору, но теперь мне ясно, что ваше окаменелое сердце и сердца вам подобных недоступны чувствам, – выкрикнул он, – однако я вправе требовать, чтобы юношу, находящегося на моем попечении и на попечении господина статского советника, избавили от злобных шуток.
Выкрикнул и убежал. Друга он, разумеется, этим выступлением не приобрел.
Придя домой и встретив вопрошающий, тоскливый взгляд Каспара, он постарался сказать как можно мягче:
– Он дурачил тебя, Каспар. Разумеется, тут нет ни слова правды. Ты не должен доверять таким людям, как ротмистр.
– О! – с болью вырвалось у Каспара. И он затих.
Только когда Даумер, отдохнув после обеда, снова собрался уходить, Каспар прервал молчание и слабым, каким-то не своим голосом спросил:
– Значит, господин ротмистр сказал мне неправду?
– Да, он солгал, – отрезал Даумер.
– Нехорошо это с его стороны, очень нехорошо, – сказал Каспар.
Удивительным казался ему самый факт, но еще удивительнее, что столь важный господин очернил себя ложью перед ним, Каспаром. Зачем он рассказал мне про письмо, непрестанно думал он и часами повторял про себя слова ротмистра, силясь представить себе лицо, за которым, неведомая ему, жила ложь.
Нет, что-то тут не так. Он ломал и ломал себе голову. Наконец, чтобы отвлечься от этих мыслей, открыл задачник и стал готовить уроки. Когда и это не помогло, он взял губную гармонику, подаренную ему одной дамой из Бамберга, и добрых полчаса наигрывал простенькие мелодии, которым уже успел научиться.
Затем он отложил гармонику, встал перед зеркалом и долго пристально всматривался в свое лицо: хотел узнать, есть ли в нем ложь. Несмотря на подавленное душевное состояние, ему вдруг страстно захотелось хоть разок самому солгать, а потом проверить, какое у него будет лицо. Он боязливо огляделся, снова посмотрел в зеркало и прошептал:
– Снег идет.
Он считал это ложью, ведь сейчас светило солнце.
Ничего не изменилось в его лице, значит, можно лгать и никто этого не заметит. Он подумал еще, что солнце омрачится или спрячется, но оно продолжало светить как ни в чем не бывало.
Вечером Даумер снова вернулся домой расстроенный. Вместо ответа на вопрос матери, что опять случилось, он вытащил из кармана какую-то газетенку и швырнул ее на стол. Это оказался «Католишер вохеншатц», на первой странице поместивший эпистолу о Каспаре Хаузере, которая начиналась словами, напечатанными жирным шрифтом: «Почему нюрнбергского найденыша не приобщают к благодати религии?»
– Да-да, почему не приобщают? – насмешливо заметила Анна.
– И такое печатают в протестантском городе, – возмущался Даумер. – Если бы эти господа знали, какой безмерный страх внушают найденышу их патеры. Когда он был еще заточен в башне, к нему в один прекрасный день явилось сразу четверо. Может быть, вы думаете, что они хотели растрогать его сердце или пробудить в нем религиозное чувство? Ничего похожего. Они несли всякий вздор о гневе господнем и об отпущении грехов, а заметив, что он до смерти перепуган, принялись еще больше его стращать: можно было подумать, что беднягу не позднее завтрашнего дня потащат на виселицу. Я случайно там оказался и вежливо попросил их угомониться.
В эту минуту вошел Каспар, и разговор оборвался.
Однако призыв «Католишер вохеншатц» не остался без последствий. Господа из магистрата стали поговаривать, что с религией-де не шутят, а один так даже засомневался, прошел ли юноша через таинство святого крещения. Это вызвало долго не смолкавшие дебаты, но в конце концов было решено признать крещение само собой разумеющимся, ибо дело происходило в христианской стране, среди христиан, да и юноша никак не мог явиться сюда из Татарии.
Труднее было решить вопрос о его вероисповедании. Католик он или евангелист? Хотя попы в городе особого веса не имели, но все же беспризорную душу необходимо было вырвать из алчной пасти Рима. С другой стороны, никто не отваживался на крутые меры, ведь не поручишься, что рано или поздно какой-нибудь влиятельный господин не внесет ясность в этот вопрос.
Бургомистр потребовал, чтобы Даумер подыскал Каспару учителя закона божия. Выбор надежного человека он возлагал на него, но все же спросил:
– Какого вы мнения о кандидате Регулейне?
– Я ничего против него не имею, – безразлично отвечал Даумер. Кандидат жил в нижнем этаже Даумерова дома и слыл солидным и усердным человеком.
– Хотя сам я не сторонник церковной обрядности, – сказал бургомистр, – но модное свободомыслие мне очень не по сердцу, и я бы не хотел, чтоб наш Каспар приобщился к безбожию. Думаю, что и в ваши намерения это не входит.
«Ага, еще одна шпилька, – подумал рассерженный Даумер, – меня опять невесть в чем подозревают, наносят мне оскорбления, никому я не пришелся по нраву, достойное поведение, милостивые государи, весьма достойное!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117