В переплете из толстой кожи, застегивающийся на пряжки, этот огромный документ, описывающий страдания предков за свою веру, занял в гостиной почетное место на красивой сосновой подставке, вырезанной специально для этого Гансом.
Юный Дэниел Люти, сколько себя помнит, почти каждый вечер слушал чтение отрывков из этой книги. И только когда ему исполнилось шесть лет, осмелился задавать вопросы о мудрости или святости описываемых в книге мучеников.
– Пап, а он знал, что его казнят, если шериф поймает его?
– Конечно, знал.
– Значит, когда пошел по льду, а шериф провалился, был бы спасен, если бы пошел дальше?
– Да, так.
– Зачем же тогда ему понадобилось возвращаться и помогать человеку, который замышлял убить его?
– Такова наша мораль – христианская мораль. Дэниел хотел бы знать, правильная ли она: злой шериф намеревался подвести невинного человека на плаху, правильно ли всезнающие святые надеялись, что тот сам поможет шерифу убить его? Месяцами Дэниел ломал голову над этими вопросами, но был слишком благоразумным, чтобы высказывать их вслух.
Затем в одну из безлунных сентябрьских ночей 1757 года в семье Люти снова разыгралась трагедия.
Небольшой отряд делаверских индейцев, среди которых недавно начались беспорядки, напал на их дом; тела двух девочек, Анны и Гретел, а также одного из близнецов лежали, проткнутые томагавками, возле сожженного дома; Джейкоба и другого близнеца индейцы забрали с собой.
– А что с матерью? – спросил Ганс у соседа, рассказавшего им эту зловещую историю, и все содрогнулись, услышав ответ.
Когда дом горел, мать пыталась вылезти через трубу, но годы благополучия и изобилия превратили Лизбет из стройной девушки в дородную матрону – она застряла в кирпичной трубе, и нападающие использовали высунувшуюся часть ее тела как мишень. Но она, милостью Божьей, наверно, умерла до того, как томагавк в конце концов попал ей в голову.
Лизбет, обе девочки и брат Джозеф отправились на покой на маленькое меннонитское кладбище.
– Они теперь дома среди мучеников, – объявил дьякон Каумффман на заупокойной службе, и Дэниел удивился снова.
Больший смысл для него имели слова отца, сказавшего однажды: «Сейчас надо искать живых».
Он тотчас же начал переговоры об освобождении отца и брата Джона. Ганс в это время обрабатывал ферму Джейкоба вместе со своей, а вся община восстановила каркасный дом, оставив и трубу, в которой умерла Лизбет, – все верили, что Бог вернет Джона и Джейкоба, а они должны иметь дом, вернувшись домой.
Отец и брат пробыли в плену два года, прежде чем переговоры Ганса и выкуп принесли им освобождение. Настал этот день, но радость семьи Люти омрачилась: Джон отказался жить с ними, ожесточившись против отца и перестав верить в Бога.
– У нас были ружья, но отец не разрешил использовать их. Что это за вера… если позволила убить у него на глазах всю семью, а он даже не шевельнул пальцем, чтобы помешать этому? Девочки так кричали… видел, как они убивали Джозефа… а мама… Боже праведный, мама… каждую ночь с того дня слышу ее.
– Она сейчас находится среди благословенных мучеников, – напомнил ему мягко Ганс, а сам побледнел от потрясения.
– Лучше иметь живую мать, чем благословенную мертвую.
Соглашаясь с последним замечанием, Дэниел кивнул белокурой головой: кажется, дядя Джон рассуждает так же – значит, он не одинок в своих сомнениях. Завтра должен где-нибудь застать дядю одного, чтобы тайно переговорить с ним.
Но когда наступил завтрашний день, дяди Джона уже не было, он уехал от семьи и образа жизни меннонитов. До тех пор, пока однажды не вернулся, чтобы раскаяться и принять снова единственно правильную веру. Но он оставался таким же мертвым для всех них, как Джозеф, его брат-близнец, уже два года лежавший в могиле.
Дэниелу было почти девять с половиной лет, когда дядя Джон ушел из их жизни. Спустя шесть месяцев Джейкоб привел новую жену, вдовствующую Гульду Кропп, настолько тощую, насколько бабушка Лизбет была толстой. Дэниелю нравилась Гульда, но он был согласен с Джоном: его улыбающаяся бабушка, угощающая яблочным пирогом, оказалась бы лучше, чем мученица на кладбище меннонитов.
Он принял и другое решение, такое же еретическое: человек, вытащивший шерифа из воды и знавший, что тот тащит его на казнь, – круглый дурак!
Начав однажды, Дэниел больше сомневался, чем верил, и, как результат, его жизнь, как и жизнь семьи, должна была еще раз круто измениться.
ГЛАВА 29
Пока старшему сыну не исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, Ганс всегда считал его спокойным, послушным, здоровым и работящим мальчиком, то есть обладающим всеми качествами, которые родители желали бы видеть в своем ребенке. Затем он стал быстро взрослеть, и внутри него будто проснулся монстр – стал упрямым, своевольным, сомневающимся.
Не проходило недели, чтобы отец не заметил какого-нибудь проступка. Указав Дэниелу на ошибку в поведении, всегда повторял предостережение, предшествующее наказанию:
– Пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Пошли.
Мальчик, удивленно пожав плечами, что для обеспокоенного отца граничило с оскорблением, шел за ним к большому круглому гладкому пню, оставшемуся от гигантского дуба, разбитого молнией много лет назад.
– Спускай штаны.
Брюки расстегивались и спускались до лодыжек, Дэниел без всякого приказания наклонялся над пнем, напрягая мускулы, а прут, со свистом разрезая воздух, врезался в тело даже через самое толстое зимнее нижнее белье. Мальчик редко плакал, частично из-за упрямства, но больше потому, что должен был стоически переносить наказание.
– Ты понимаешь, что делается это для твоей же пользы? – всегда спрашивал отец, отбрасывая прут, и сын всегда молча соглашался до того дня, когда ему минуло уже четырнадцать.
– Нет, не понимаю, – сказал он. – Наказание не влияет на мое желание узнать мотивы наших поступков.
– Отец командует, ему надо повиноваться, пока сам не станешь мужчиной, это единственный для тебя мотив поведения. Итак?
– Итак, я не согласен: то, что ты мой отец и старше меня, не значит, что всегда прав и поступаешь мудро.
Ганс смотрел на сына с настоящим ужасом. Он стал на колени на свою добрую землю и молча молился Богу, прося наставить его на путь истинный; после молитвы наказал сына во второй раз, поднимая и опуская мозолистую ладонь до тех пор, пока Дэниел не смог сдержать рыдания.
После этого двойного наказания что-то застыло в Дэниеле: он не винил отца, просто устал биться головой о каменную стену, не оставляя там никакого следа, а только причиняя себе боль; с этого дня у него созрело решение – держать свои мысли и сомнения про себя.
Таким образом, его сердце стало крепостью, куда никто не допускался, хотя он по-прежнему помогал сеять и убирать урожай, доить коров, чистить лошадей, носить воду из колодца для матери, учить алфавиту двух маленьких сестренок, умиляя родителей, которым казалось, что прежний Дэниел вернулся к ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Юный Дэниел Люти, сколько себя помнит, почти каждый вечер слушал чтение отрывков из этой книги. И только когда ему исполнилось шесть лет, осмелился задавать вопросы о мудрости или святости описываемых в книге мучеников.
– Пап, а он знал, что его казнят, если шериф поймает его?
– Конечно, знал.
– Значит, когда пошел по льду, а шериф провалился, был бы спасен, если бы пошел дальше?
– Да, так.
– Зачем же тогда ему понадобилось возвращаться и помогать человеку, который замышлял убить его?
– Такова наша мораль – христианская мораль. Дэниел хотел бы знать, правильная ли она: злой шериф намеревался подвести невинного человека на плаху, правильно ли всезнающие святые надеялись, что тот сам поможет шерифу убить его? Месяцами Дэниел ломал голову над этими вопросами, но был слишком благоразумным, чтобы высказывать их вслух.
Затем в одну из безлунных сентябрьских ночей 1757 года в семье Люти снова разыгралась трагедия.
Небольшой отряд делаверских индейцев, среди которых недавно начались беспорядки, напал на их дом; тела двух девочек, Анны и Гретел, а также одного из близнецов лежали, проткнутые томагавками, возле сожженного дома; Джейкоба и другого близнеца индейцы забрали с собой.
– А что с матерью? – спросил Ганс у соседа, рассказавшего им эту зловещую историю, и все содрогнулись, услышав ответ.
Когда дом горел, мать пыталась вылезти через трубу, но годы благополучия и изобилия превратили Лизбет из стройной девушки в дородную матрону – она застряла в кирпичной трубе, и нападающие использовали высунувшуюся часть ее тела как мишень. Но она, милостью Божьей, наверно, умерла до того, как томагавк в конце концов попал ей в голову.
Лизбет, обе девочки и брат Джозеф отправились на покой на маленькое меннонитское кладбище.
– Они теперь дома среди мучеников, – объявил дьякон Каумффман на заупокойной службе, и Дэниел удивился снова.
Больший смысл для него имели слова отца, сказавшего однажды: «Сейчас надо искать живых».
Он тотчас же начал переговоры об освобождении отца и брата Джона. Ганс в это время обрабатывал ферму Джейкоба вместе со своей, а вся община восстановила каркасный дом, оставив и трубу, в которой умерла Лизбет, – все верили, что Бог вернет Джона и Джейкоба, а они должны иметь дом, вернувшись домой.
Отец и брат пробыли в плену два года, прежде чем переговоры Ганса и выкуп принесли им освобождение. Настал этот день, но радость семьи Люти омрачилась: Джон отказался жить с ними, ожесточившись против отца и перестав верить в Бога.
– У нас были ружья, но отец не разрешил использовать их. Что это за вера… если позволила убить у него на глазах всю семью, а он даже не шевельнул пальцем, чтобы помешать этому? Девочки так кричали… видел, как они убивали Джозефа… а мама… Боже праведный, мама… каждую ночь с того дня слышу ее.
– Она сейчас находится среди благословенных мучеников, – напомнил ему мягко Ганс, а сам побледнел от потрясения.
– Лучше иметь живую мать, чем благословенную мертвую.
Соглашаясь с последним замечанием, Дэниел кивнул белокурой головой: кажется, дядя Джон рассуждает так же – значит, он не одинок в своих сомнениях. Завтра должен где-нибудь застать дядю одного, чтобы тайно переговорить с ним.
Но когда наступил завтрашний день, дяди Джона уже не было, он уехал от семьи и образа жизни меннонитов. До тех пор, пока однажды не вернулся, чтобы раскаяться и принять снова единственно правильную веру. Но он оставался таким же мертвым для всех них, как Джозеф, его брат-близнец, уже два года лежавший в могиле.
Дэниелу было почти девять с половиной лет, когда дядя Джон ушел из их жизни. Спустя шесть месяцев Джейкоб привел новую жену, вдовствующую Гульду Кропп, настолько тощую, насколько бабушка Лизбет была толстой. Дэниелю нравилась Гульда, но он был согласен с Джоном: его улыбающаяся бабушка, угощающая яблочным пирогом, оказалась бы лучше, чем мученица на кладбище меннонитов.
Он принял и другое решение, такое же еретическое: человек, вытащивший шерифа из воды и знавший, что тот тащит его на казнь, – круглый дурак!
Начав однажды, Дэниел больше сомневался, чем верил, и, как результат, его жизнь, как и жизнь семьи, должна была еще раз круто измениться.
ГЛАВА 29
Пока старшему сыну не исполнилось одиннадцать или двенадцать лет, Ганс всегда считал его спокойным, послушным, здоровым и работящим мальчиком, то есть обладающим всеми качествами, которые родители желали бы видеть в своем ребенке. Затем он стал быстро взрослеть, и внутри него будто проснулся монстр – стал упрямым, своевольным, сомневающимся.
Не проходило недели, чтобы отец не заметил какого-нибудь проступка. Указав Дэниелу на ошибку в поведении, всегда повторял предостережение, предшествующее наказанию:
– Пожалеешь розгу – испортишь ребенка. Пошли.
Мальчик, удивленно пожав плечами, что для обеспокоенного отца граничило с оскорблением, шел за ним к большому круглому гладкому пню, оставшемуся от гигантского дуба, разбитого молнией много лет назад.
– Спускай штаны.
Брюки расстегивались и спускались до лодыжек, Дэниел без всякого приказания наклонялся над пнем, напрягая мускулы, а прут, со свистом разрезая воздух, врезался в тело даже через самое толстое зимнее нижнее белье. Мальчик редко плакал, частично из-за упрямства, но больше потому, что должен был стоически переносить наказание.
– Ты понимаешь, что делается это для твоей же пользы? – всегда спрашивал отец, отбрасывая прут, и сын всегда молча соглашался до того дня, когда ему минуло уже четырнадцать.
– Нет, не понимаю, – сказал он. – Наказание не влияет на мое желание узнать мотивы наших поступков.
– Отец командует, ему надо повиноваться, пока сам не станешь мужчиной, это единственный для тебя мотив поведения. Итак?
– Итак, я не согласен: то, что ты мой отец и старше меня, не значит, что всегда прав и поступаешь мудро.
Ганс смотрел на сына с настоящим ужасом. Он стал на колени на свою добрую землю и молча молился Богу, прося наставить его на путь истинный; после молитвы наказал сына во второй раз, поднимая и опуская мозолистую ладонь до тех пор, пока Дэниел не смог сдержать рыдания.
После этого двойного наказания что-то застыло в Дэниеле: он не винил отца, просто устал биться головой о каменную стену, не оставляя там никакого следа, а только причиняя себе боль; с этого дня у него созрело решение – держать свои мысли и сомнения про себя.
Таким образом, его сердце стало крепостью, куда никто не допускался, хотя он по-прежнему помогал сеять и убирать урожай, доить коров, чистить лошадей, носить воду из колодца для матери, учить алфавиту двух маленьких сестренок, умиляя родителей, которым казалось, что прежний Дэниел вернулся к ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101