– ответил Пархоменко.
Побледневшая директорша за ухо оттащила умное дитя. Подошли к вышке.
– Джакели! – крикнул я. – Откинь крышку люка. Поднимайтесь, пожалуйста, по трое, – обратился я к экскурсантам.
Первыми поднялись директор, его супруга с сыном и блондинка. Поднялся и я.
– Товарищ лейтенант!..
– Вольно, Джакели… Дайте товарищам бинокль и объясните, что и как!
– Перед вами, направо, видна мечеть с минаретом, – начал Джакели. – Час тому назад на нем стоял молла, молился…
– Как же он туда взбирается? – удивилась директорша.
– По лестнице, – объяснил Джакели.
– Да, на такой высоте невольно поверишь в бога, – вздохнула блондинка.
– Между прочим, чем выше поднимается человек, тем меньше он верит в бога, – ответил Джакели.
– Да?
– Точно! Вот, например, Пархоменко: он ходит по земле и потому молится вместе с моллой… А мы с Щербиной стоим на вышке, и потому нам напл… начихать на моллу!
– Правильно! – подтвердил Щербина.
– А что, разве молла молится и в нашу сторону? – спросила директорша.
– Конечно!
– А он имеет такое право? – спросил директор. Щербина и Джакели удивленно посмотрели на меня. Я подмигнул им.
– Такого права он, разумеется, не имеет, но все же молится, – ответил Джакели.
– Какие же меры мы принимаем? – возмутился директор.
– Меры? – переспросил Щербина. – А какие тут помогут меры? Вот недавно направили турецкому правительству ноту: запретите, дескать, вашему молле при молитве оборачиваться в нашу сторону или, в крайнем случае, завяжите ему глаза. Турки ответили, что, несмотря на вполне добрососедские с нами отношения, они не в состоянии удовлетворить наше требование, так как молла наотрез отказался лезть на минарет с завязанными глазами, а поэтому они предлагают нам организовать, если желаем, контрмолитву через нашего православного попа… Вот так и ответили…
Директор подозрительно покосился на Щербину. Джакели, прикусив губу, поднес к глазам бинокль. Я быстро отвернулся.
– Вот в том доме, – начал Джакели, – живет сельский староста, а в том – учитель. Во-о-он там, видите, идет женщина? Это жена учителя…
– Кстати, как они относятся к женщинам? – спросила директорша.
– Ужасно! – ответил Джакели. – У здешнего учителя нет быков, так он вместо них впрягает в плуг собственную жену… Позавчера у них был день получки. Учитель вернулся домой пьяный, избил жену веревкой… А что он с учениками вытворяет! За малейший проступок отрезает у них уши!
– Так неужели его не накажут за это?! – воскликнула директорша, обняв, на всякий случай, сына.
– Какое там! Ему за каждое ухо выплачивают по лире, – улыбнулся Щербина.
Блондинка, поняв, наконец, что ребята издеваются над ними, попросилась вниз. За ней последовали остальные.
– Щербина, не слишком ли длинные языки у тебя да у твоего дружка Джакели? – спросил я, отстав от гостей.
– Так точно, товарищ лейтенант! – вытянулся он.
– А знаешь ли ты, что за это можно и гауптвахту заработать?
– Знаю, товарищ лейтенант!
– А ты знаешь, Джакели?
– Как не знать, товарищ лейтенант, по этой причине мы с Щербиной уже дважды побывали там!
Ну, что ты скажешь!
Я махнул рукой и пошел догонять экскурсантов.
Помнишь, Саргис, в пятьдесят пятом я один месяц проработал на Ткварчельской шахте. Тогда я решил, что не может быть на свете профессии тяжелее шахтерской. В шестьдесят втором вместе с цнорскими пастухами пошел на зимние пастбища. Дни, проведенные на шахте, мне тогда показались райской жизнью. А теперь скажу тебе, что по сравнению с пограничной службой зимние пастбища – сама божья обитель! Пограничник не спит, пограничник мерзнет, пограничник задыхается от жары, пограничнику бывает больно… А мы с тобой… Напишем две с половиной строчки и воображаем, что весь мир принадлежит нам! Подавайте нам гонорар, хвалебные рецензии, встречи, юбилеи, путевки, почетные должности и, наконец, место на Мтацминде!.. А пограничник ничего не требует. Он безмолвно делает свое дело. Он совершает геройский поступок и молчит. Похвалят его, он:
– Служу Советскому Союзу!
Он поднимается в любое время дня и ночи. Одевается. Идет. Вернется ли он? Этого никто не знает. Он не умел ползать по скале, но нужно, и он ползет. Он никогда до этого не плавал, но нужно, и он плывет… Это нечто совершенно особенное – пограничник! В нем живет одно-единственное чувство – всепоглощающее, всеобъемлющее чувство любви к Родине, родной земле, солнцу и морю, деревьям и травам, хлебу и винограду, дворцам и развалинам… Пограничник мыслит, дышит, просыпается и засыпает с одной-единственной думой – думой о святом своем долге, о святой своей обязанности: о защите Родины. Вот что такое пограничник. Вот какой человек майор Чхартишвили.
Сегодня из Сухуми приехала жена Чхартишвили – миловидная, скромная женщина.
Майор пригласил меня на чашку чая.
И вот я сижу в небольшой комнате Чхартишвили и с удовольствием вдыхаю аромат чая. Какое все же счастье – домашний уют, семейное тепло… Я смотрю на стоящую в углу кровать с пестрым покрывалом, и меня невольно начинает клонить ко сну.
Чхартишвили сидит задумавшись и монотонно помешивает чай ложкой. Он молчит. Он всегда молчит, если с ним не заговорить/Жена майора, сложив руки на коленях, сидит в другом углу и так же молча наблюдает за нами. Удивительно красивые и печальные глаза у нее!
– Нина Сергеевна, пожалуйте к столу, – прошу я.
– Ничего, посижу тут, а вы угощайтесь, прошу вас, – тихо отвечает она.
– Иди к нам, Нина! – говорит Чхартишвили.
– Сейчас сварю кофе и приду, – говорит она и выходит.
– Жаль ее… – вздыхает майор, – пятнадцать лет живем вместе… Муж я, казалось бы, неплохой, зарплату до последней копейки отдаю ей – мне-то здесь деньги ни к чему, каждый год посылаю отдыхать по путевке, трижды ездила за границу… Мебель рижскую купил… Дочка в музыкальном техникуме… Не пью, не курю… В прошлом году подарил ей на день рождения платье… Обняла меня и заплакала. Чего, говорю, плачешь? Молчит, а слезы – кап, кап… Видно, еще в чем-то они, женщины, нуждаются, кроме того, что есть у них муж и барахло там всякое… Но в чем, черт возьми? В любви? Так я ее обожаю! Чего же еще? Я не знаю, не понимаю… А сама – ни слова об этом. Я, говорит, счастлива! Вижу, что-то и не так, а что именно – убейте меня, не пойму! – Чхартишвили разлил коньяк, чокнулся со мной. – А как вы думаете?
– Что вам сказать, дорогой Алеша… – Я пожал плечами, отпил глоток. – Со дня сотворения человека писатели всего мира об этом пишут, теряются в догадках – что нужно женщине? Как называется то, чего не хватает нам с вами? На самом ли деле любовь то, что нам кажется любовью? И никто еще не ответил на эти вопросы. Что же могу ответить я?
В комнату вошла Нина Сергеевна с двумя чашками дымящегося турецкого кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Побледневшая директорша за ухо оттащила умное дитя. Подошли к вышке.
– Джакели! – крикнул я. – Откинь крышку люка. Поднимайтесь, пожалуйста, по трое, – обратился я к экскурсантам.
Первыми поднялись директор, его супруга с сыном и блондинка. Поднялся и я.
– Товарищ лейтенант!..
– Вольно, Джакели… Дайте товарищам бинокль и объясните, что и как!
– Перед вами, направо, видна мечеть с минаретом, – начал Джакели. – Час тому назад на нем стоял молла, молился…
– Как же он туда взбирается? – удивилась директорша.
– По лестнице, – объяснил Джакели.
– Да, на такой высоте невольно поверишь в бога, – вздохнула блондинка.
– Между прочим, чем выше поднимается человек, тем меньше он верит в бога, – ответил Джакели.
– Да?
– Точно! Вот, например, Пархоменко: он ходит по земле и потому молится вместе с моллой… А мы с Щербиной стоим на вышке, и потому нам напл… начихать на моллу!
– Правильно! – подтвердил Щербина.
– А что, разве молла молится и в нашу сторону? – спросила директорша.
– Конечно!
– А он имеет такое право? – спросил директор. Щербина и Джакели удивленно посмотрели на меня. Я подмигнул им.
– Такого права он, разумеется, не имеет, но все же молится, – ответил Джакели.
– Какие же меры мы принимаем? – возмутился директор.
– Меры? – переспросил Щербина. – А какие тут помогут меры? Вот недавно направили турецкому правительству ноту: запретите, дескать, вашему молле при молитве оборачиваться в нашу сторону или, в крайнем случае, завяжите ему глаза. Турки ответили, что, несмотря на вполне добрососедские с нами отношения, они не в состоянии удовлетворить наше требование, так как молла наотрез отказался лезть на минарет с завязанными глазами, а поэтому они предлагают нам организовать, если желаем, контрмолитву через нашего православного попа… Вот так и ответили…
Директор подозрительно покосился на Щербину. Джакели, прикусив губу, поднес к глазам бинокль. Я быстро отвернулся.
– Вот в том доме, – начал Джакели, – живет сельский староста, а в том – учитель. Во-о-он там, видите, идет женщина? Это жена учителя…
– Кстати, как они относятся к женщинам? – спросила директорша.
– Ужасно! – ответил Джакели. – У здешнего учителя нет быков, так он вместо них впрягает в плуг собственную жену… Позавчера у них был день получки. Учитель вернулся домой пьяный, избил жену веревкой… А что он с учениками вытворяет! За малейший проступок отрезает у них уши!
– Так неужели его не накажут за это?! – воскликнула директорша, обняв, на всякий случай, сына.
– Какое там! Ему за каждое ухо выплачивают по лире, – улыбнулся Щербина.
Блондинка, поняв, наконец, что ребята издеваются над ними, попросилась вниз. За ней последовали остальные.
– Щербина, не слишком ли длинные языки у тебя да у твоего дружка Джакели? – спросил я, отстав от гостей.
– Так точно, товарищ лейтенант! – вытянулся он.
– А знаешь ли ты, что за это можно и гауптвахту заработать?
– Знаю, товарищ лейтенант!
– А ты знаешь, Джакели?
– Как не знать, товарищ лейтенант, по этой причине мы с Щербиной уже дважды побывали там!
Ну, что ты скажешь!
Я махнул рукой и пошел догонять экскурсантов.
Помнишь, Саргис, в пятьдесят пятом я один месяц проработал на Ткварчельской шахте. Тогда я решил, что не может быть на свете профессии тяжелее шахтерской. В шестьдесят втором вместе с цнорскими пастухами пошел на зимние пастбища. Дни, проведенные на шахте, мне тогда показались райской жизнью. А теперь скажу тебе, что по сравнению с пограничной службой зимние пастбища – сама божья обитель! Пограничник не спит, пограничник мерзнет, пограничник задыхается от жары, пограничнику бывает больно… А мы с тобой… Напишем две с половиной строчки и воображаем, что весь мир принадлежит нам! Подавайте нам гонорар, хвалебные рецензии, встречи, юбилеи, путевки, почетные должности и, наконец, место на Мтацминде!.. А пограничник ничего не требует. Он безмолвно делает свое дело. Он совершает геройский поступок и молчит. Похвалят его, он:
– Служу Советскому Союзу!
Он поднимается в любое время дня и ночи. Одевается. Идет. Вернется ли он? Этого никто не знает. Он не умел ползать по скале, но нужно, и он ползет. Он никогда до этого не плавал, но нужно, и он плывет… Это нечто совершенно особенное – пограничник! В нем живет одно-единственное чувство – всепоглощающее, всеобъемлющее чувство любви к Родине, родной земле, солнцу и морю, деревьям и травам, хлебу и винограду, дворцам и развалинам… Пограничник мыслит, дышит, просыпается и засыпает с одной-единственной думой – думой о святом своем долге, о святой своей обязанности: о защите Родины. Вот что такое пограничник. Вот какой человек майор Чхартишвили.
Сегодня из Сухуми приехала жена Чхартишвили – миловидная, скромная женщина.
Майор пригласил меня на чашку чая.
И вот я сижу в небольшой комнате Чхартишвили и с удовольствием вдыхаю аромат чая. Какое все же счастье – домашний уют, семейное тепло… Я смотрю на стоящую в углу кровать с пестрым покрывалом, и меня невольно начинает клонить ко сну.
Чхартишвили сидит задумавшись и монотонно помешивает чай ложкой. Он молчит. Он всегда молчит, если с ним не заговорить/Жена майора, сложив руки на коленях, сидит в другом углу и так же молча наблюдает за нами. Удивительно красивые и печальные глаза у нее!
– Нина Сергеевна, пожалуйте к столу, – прошу я.
– Ничего, посижу тут, а вы угощайтесь, прошу вас, – тихо отвечает она.
– Иди к нам, Нина! – говорит Чхартишвили.
– Сейчас сварю кофе и приду, – говорит она и выходит.
– Жаль ее… – вздыхает майор, – пятнадцать лет живем вместе… Муж я, казалось бы, неплохой, зарплату до последней копейки отдаю ей – мне-то здесь деньги ни к чему, каждый год посылаю отдыхать по путевке, трижды ездила за границу… Мебель рижскую купил… Дочка в музыкальном техникуме… Не пью, не курю… В прошлом году подарил ей на день рождения платье… Обняла меня и заплакала. Чего, говорю, плачешь? Молчит, а слезы – кап, кап… Видно, еще в чем-то они, женщины, нуждаются, кроме того, что есть у них муж и барахло там всякое… Но в чем, черт возьми? В любви? Так я ее обожаю! Чего же еще? Я не знаю, не понимаю… А сама – ни слова об этом. Я, говорит, счастлива! Вижу, что-то и не так, а что именно – убейте меня, не пойму! – Чхартишвили разлил коньяк, чокнулся со мной. – А как вы думаете?
– Что вам сказать, дорогой Алеша… – Я пожал плечами, отпил глоток. – Со дня сотворения человека писатели всего мира об этом пишут, теряются в догадках – что нужно женщине? Как называется то, чего не хватает нам с вами? На самом ли деле любовь то, что нам кажется любовью? И никто еще не ответил на эти вопросы. Что же могу ответить я?
В комнату вошла Нина Сергеевна с двумя чашками дымящегося турецкого кофе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47