Станешь воспитывать детей, следить, как они растут. Разве это плохо? Все так живут. И ты не права насчет мужчин и женщин: наверное, вам тяжелее жить, но зато с вас меньше спрашивают.
– Люди, – сказала Ливия, – да и то далеко не все. Но только не боги. Боги со всех спрашивают одинаково.
В некоторой степени Ливия изменила свое мнение – в тот день, когда ее сын получил имя, и вся семья радостно праздновала это событие. Ребенка нарекли Луцием Асконием Ребиллом-младшим, принесли жертву богам и повесили на шею младенца золотую буллу – раскрывающийся медальон с амулетом, который мальчики носили до дня совершеннолетия.
Было тихо, потому гости сидели в летнем триклинии. Цвели деревья; огромное, ползущее на запад солнце окрашивало их густо-розовым, а свежий воздух казался океаном прозрачного золотого света. К своему удивлению, в этот тихий вечер Ливия испытывала то, что некогда испытывала в Афинах: никаких мыслей, только ощущения – воздуха, неба, листьев, цветов, самой жизни как чего-то радостного и непостижимо великого. Казалось, она поняла, почему ей было неуютно и горько в день рождения сына: так бывает всегда, когда совершен какой-то важный шаг и пройден четко обозначенный отрезок жизни.
И все-таки Ливия чувствовала: где-то совсем далеко, в глубине души нет ни спокойствия, ни радости, ни торжества. Что-то ушло навсегда, и она не была вольна над этим. Конечно, многое осталось – с нею будет аромат земли и цветов, запах дождя, свет солнца и луны, вкус вина и хлеба, острое и короткое, как укол иглы, ощущение счастья при звуках смеха детей и – некоторых воспоминаниях.
Она думала о своем и после пира, уединившись в перистиле с Юлией, Веллеей и другими женщинами из числа гостей. В это время мужчины продолжали пить вино в триклинии, перемежая извечные разговоры о политике забавными историями, рассуждениями о деньгах, женщинах и войне.
Прибывший из провинции Децим держался холодновато с отцом и сестрой, но зато, вопреки обыкновению, весьма охотно разговаривал с Луцием. Он изменился: исчезла стремительная легкость движений, яркость улыбки, блеск глаз. Но он был хорошо одет, на пальцах сверкали кольца – состоятельный, родовитый человек…
У них не было общих интересов, и они беседовали ни о чем.
– Теперь тебе нечего желать! – усмехнулся Децим. – Сын и дочь, почет и деньги. Да и попасть в сенат не составит труда.
– Вижу, ты тоже вполне доволен собой, – в тон ему отвечал Луций.
– Да, у нас не хуже, чем в Риме, а кое в Чем даже лучше: хорошее вино, прекрасный воздух, и рабыни красивее и здоровее тех, что предлагают римские лупанары. К тому же это бесплатно. Я свел знакомство с соседями; по праздникам встречаемся, пьем, играем в кости. Говорим о том, о чем говорите и вы, только с большей легкостью, потому что нас это не задевает так сильно. Ко всему можно приспособиться и обратить себе на пользу. Теперь в моей жизни все очень просто, чего не скажешь о тебе.
– О чем ты? – спокойно спросил Луций, поставив кубок на столик.
Децим долго глядел на его узкую белую руку с длинной ладонью и цепкими тонкими пальцами. Потом посмотрел в непроницаемо серые, как пасмурное небо, глаза собеседника, и ему стоило большого труда не отвести взгляд.
– О том, что Ливия все знает, – ответил он, пытаясь скрыть за небрежным тоном дрожь в голосе. – Помнишь, она приезжала ко мне несколько лет назад – первый и единственный раз? Вот тогда я ей и сказал.
Выражение глаз Луция не изменилось, но пальцы вернулись к кубку и стиснули его, а потом разжались.
– Что сказал?
– Что это ты донес на Гая Эмилия Лонга. Из ревности, из мелочной злобы. Она мне поверила – можешь не сомневаться. Но ты, полагаю, ничего об этом не знаешь? Как видишь, моя сестра далеко не так проста, как кажется.
Луций молчал, и было совершенно невозможно понять, что он чувствует, о чем думает, – напрасно Децим пытался уловить хоть какой-то признак растерянности, смущения или испуга. Наконец Луций Ребилл неторопливо поднялся с места и веско произнес:
– Если ты хотел испортить мне этот день, знай: у тебя ничего не получилось. Раз Ливия живет со мной, значит, она признает ценность такой жизни, разве не так?
– Она ведет свою собственную, отдельную жизнь, так было всегда. И, клянусь Юпитером, ты мало что об этом знаешь!
«А тебе какое дело?!» – хотел крикнуть Луций, но сдержался.
Они обменялись еще парой довольно колких фраз, потом Луций встал и ушел. Немного подумав, он отправился туда, где была Ливия, – она сидела в окружении женщин, с младенцем на руках. Она не видела мужа, и он долго смотрел на нее из-за колонны. Внезапно Ливия показалась ему далекой и чужой. Он думал, что их обоюдная непрестанная борьба с самими собой давно подошла к концу, но, оказалось, ошибался. Похоже, она не закончится никогда.
…Гай Эмилий не лгал Ливий. Он действительно научился понимать и ценить жизнь так, как не понимал и не ценил прежде. Было сложно сказать, что стало причиной перемен. Больше он не метался, не искал смысл жизни, просто – жил. Ему действительно нравилось читать с учениками Гомера, Демосфена, Геродота, Фукидида, Лисия, Исократа и Менандра; а в свободное время он любил совершать одинокие прогулки к морю. Он долго шел по белой пыльной дороге и всякий раз испытывал ни с чем не сравнимое, незабываемое ощущение мгновенно рождавшегося безудержного восторга, когда оно вдруг открывалось перед ним – сине-зеленое у берегов и светло-лазоревое на горизонте. Гай не спеша поднимался наверх, присаживался на выступе скалы и глядел на мраморную пену волн, на оттеняющие синеву и спокойствие неба легчайшие облачка, далекие мысы, следил за воздушными потоками, за игрою света на склонах гор и всей душой ощущал текучесть времени и изменчивость мира. Единение безостановочного движения и неподвижности, незыблемости, вечности проявлялось в этих картинах так сильно, явственно и ярко, что захватывало дух. И Гай думал почти о том же, о чем думала Ливия, – что у него есть и всегда будет это, главное: аромат земли и цветов, запах дождя, солнце и ветер…
Думал он и о ней. Теперь, когда он наконец вроде бы научился существовать в этом мире, они с Ливией могли бы жить хорошо, спокойно, наверное, даже счастливо, но… С тех пор как они виделись в последний раз, прошло два года. Больше она не приезжала. Гай понимал или ему казалось, что он понимает: домашние хлопоты, ребенок, муж… Он знал, вряд ли они с Ливией когда-нибудь будут вместе, и почти смирился с этим. Он вспомнил, как Ливия увидела шрам на его груди. Она ничего не сказала, просто легонько провела пальцем по багровой полоске. Гаю показалось, она поняла. Она знала и то, что он никогда не повторит этой безумной попытки уйти в никуда.
Гай радовался, что вовремя уехал с Сицилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
– Люди, – сказала Ливия, – да и то далеко не все. Но только не боги. Боги со всех спрашивают одинаково.
В некоторой степени Ливия изменила свое мнение – в тот день, когда ее сын получил имя, и вся семья радостно праздновала это событие. Ребенка нарекли Луцием Асконием Ребиллом-младшим, принесли жертву богам и повесили на шею младенца золотую буллу – раскрывающийся медальон с амулетом, который мальчики носили до дня совершеннолетия.
Было тихо, потому гости сидели в летнем триклинии. Цвели деревья; огромное, ползущее на запад солнце окрашивало их густо-розовым, а свежий воздух казался океаном прозрачного золотого света. К своему удивлению, в этот тихий вечер Ливия испытывала то, что некогда испытывала в Афинах: никаких мыслей, только ощущения – воздуха, неба, листьев, цветов, самой жизни как чего-то радостного и непостижимо великого. Казалось, она поняла, почему ей было неуютно и горько в день рождения сына: так бывает всегда, когда совершен какой-то важный шаг и пройден четко обозначенный отрезок жизни.
И все-таки Ливия чувствовала: где-то совсем далеко, в глубине души нет ни спокойствия, ни радости, ни торжества. Что-то ушло навсегда, и она не была вольна над этим. Конечно, многое осталось – с нею будет аромат земли и цветов, запах дождя, свет солнца и луны, вкус вина и хлеба, острое и короткое, как укол иглы, ощущение счастья при звуках смеха детей и – некоторых воспоминаниях.
Она думала о своем и после пира, уединившись в перистиле с Юлией, Веллеей и другими женщинами из числа гостей. В это время мужчины продолжали пить вино в триклинии, перемежая извечные разговоры о политике забавными историями, рассуждениями о деньгах, женщинах и войне.
Прибывший из провинции Децим держался холодновато с отцом и сестрой, но зато, вопреки обыкновению, весьма охотно разговаривал с Луцием. Он изменился: исчезла стремительная легкость движений, яркость улыбки, блеск глаз. Но он был хорошо одет, на пальцах сверкали кольца – состоятельный, родовитый человек…
У них не было общих интересов, и они беседовали ни о чем.
– Теперь тебе нечего желать! – усмехнулся Децим. – Сын и дочь, почет и деньги. Да и попасть в сенат не составит труда.
– Вижу, ты тоже вполне доволен собой, – в тон ему отвечал Луций.
– Да, у нас не хуже, чем в Риме, а кое в Чем даже лучше: хорошее вино, прекрасный воздух, и рабыни красивее и здоровее тех, что предлагают римские лупанары. К тому же это бесплатно. Я свел знакомство с соседями; по праздникам встречаемся, пьем, играем в кости. Говорим о том, о чем говорите и вы, только с большей легкостью, потому что нас это не задевает так сильно. Ко всему можно приспособиться и обратить себе на пользу. Теперь в моей жизни все очень просто, чего не скажешь о тебе.
– О чем ты? – спокойно спросил Луций, поставив кубок на столик.
Децим долго глядел на его узкую белую руку с длинной ладонью и цепкими тонкими пальцами. Потом посмотрел в непроницаемо серые, как пасмурное небо, глаза собеседника, и ему стоило большого труда не отвести взгляд.
– О том, что Ливия все знает, – ответил он, пытаясь скрыть за небрежным тоном дрожь в голосе. – Помнишь, она приезжала ко мне несколько лет назад – первый и единственный раз? Вот тогда я ей и сказал.
Выражение глаз Луция не изменилось, но пальцы вернулись к кубку и стиснули его, а потом разжались.
– Что сказал?
– Что это ты донес на Гая Эмилия Лонга. Из ревности, из мелочной злобы. Она мне поверила – можешь не сомневаться. Но ты, полагаю, ничего об этом не знаешь? Как видишь, моя сестра далеко не так проста, как кажется.
Луций молчал, и было совершенно невозможно понять, что он чувствует, о чем думает, – напрасно Децим пытался уловить хоть какой-то признак растерянности, смущения или испуга. Наконец Луций Ребилл неторопливо поднялся с места и веско произнес:
– Если ты хотел испортить мне этот день, знай: у тебя ничего не получилось. Раз Ливия живет со мной, значит, она признает ценность такой жизни, разве не так?
– Она ведет свою собственную, отдельную жизнь, так было всегда. И, клянусь Юпитером, ты мало что об этом знаешь!
«А тебе какое дело?!» – хотел крикнуть Луций, но сдержался.
Они обменялись еще парой довольно колких фраз, потом Луций встал и ушел. Немного подумав, он отправился туда, где была Ливия, – она сидела в окружении женщин, с младенцем на руках. Она не видела мужа, и он долго смотрел на нее из-за колонны. Внезапно Ливия показалась ему далекой и чужой. Он думал, что их обоюдная непрестанная борьба с самими собой давно подошла к концу, но, оказалось, ошибался. Похоже, она не закончится никогда.
…Гай Эмилий не лгал Ливий. Он действительно научился понимать и ценить жизнь так, как не понимал и не ценил прежде. Было сложно сказать, что стало причиной перемен. Больше он не метался, не искал смысл жизни, просто – жил. Ему действительно нравилось читать с учениками Гомера, Демосфена, Геродота, Фукидида, Лисия, Исократа и Менандра; а в свободное время он любил совершать одинокие прогулки к морю. Он долго шел по белой пыльной дороге и всякий раз испытывал ни с чем не сравнимое, незабываемое ощущение мгновенно рождавшегося безудержного восторга, когда оно вдруг открывалось перед ним – сине-зеленое у берегов и светло-лазоревое на горизонте. Гай не спеша поднимался наверх, присаживался на выступе скалы и глядел на мраморную пену волн, на оттеняющие синеву и спокойствие неба легчайшие облачка, далекие мысы, следил за воздушными потоками, за игрою света на склонах гор и всей душой ощущал текучесть времени и изменчивость мира. Единение безостановочного движения и неподвижности, незыблемости, вечности проявлялось в этих картинах так сильно, явственно и ярко, что захватывало дух. И Гай думал почти о том же, о чем думала Ливия, – что у него есть и всегда будет это, главное: аромат земли и цветов, запах дождя, солнце и ветер…
Думал он и о ней. Теперь, когда он наконец вроде бы научился существовать в этом мире, они с Ливией могли бы жить хорошо, спокойно, наверное, даже счастливо, но… С тех пор как они виделись в последний раз, прошло два года. Больше она не приезжала. Гай понимал или ему казалось, что он понимает: домашние хлопоты, ребенок, муж… Он знал, вряд ли они с Ливией когда-нибудь будут вместе, и почти смирился с этим. Он вспомнил, как Ливия увидела шрам на его груди. Она ничего не сказала, просто легонько провела пальцем по багровой полоске. Гаю показалось, она поняла. Она знала и то, что он никогда не повторит этой безумной попытки уйти в никуда.
Гай радовался, что вовремя уехал с Сицилии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131