Древность… Соприкасаясь с нею, постепенно начинаешь понимать, что хотя жизнь не бесконечна, в ней постоянно присутствует что-то вечное.
Они поднимались на Палатин по Священной дороге, начинавшейся возле храма Ларов и окаймленной лавками, где торговали драгоценными камнями, цветами, фруктами и всякими мелочами; не взирая на протесты Ливий, Гай Эмилий доверху наполнил ее корзину отборными душистыми плодами.
Они шли мимо растущих вдоль дороги сребролистных акаций и темных олив, и раскаленное полуденное солнце повторяло их путь в безграничных просторах неба. Солнечные блики играли на черных волосах Гая Эмилия и высвечивали в прическе Ливий медные нити. Когда девушка улыбалась, в ее лице словно бы вспыхивал свет, тогда как сквозь веселую небрежность, с какой старался держаться Гай, порой просвечивали боль и вопрос. Он что-то решал для себя и не мог решить, силился что-то понять и не понимал. Ливия же ловила те самые редкие, прекрасные, трагические, ускользающие точно ветер мгновения истины, которая, как сказала Тарсия, иногда опережает время, а вернее, существует во времени, ловила, еще не понимая, что эта истина уже пустила в ее душе глубокие корни, не думая о том, что с этих минут больше не сможет жить в прежнем мире.
Никто и никогда не говорил с нею вот так запросто, на равных. Похоже, Гай Эмилий воспринимал ее всерьез, полагая, что с нею можно обсудить все на свете.
Они поднялись уже довольно высоко; часть Рима осталась позади, внизу, и отсюда казалась Ливий похожей на пестро вытканное восточное покрывало, от радужных узоров которого рябило в глазах, тогда как вдали, там, где протекал напоминающий небрежно оброненный золотой пояс Тибр, на город спускалась тонкая и легкая, как дыхание на поверхности серебряного зеркала, дымка.
Вскоре начались кварталы частных особняков, Гай Эмилий остановился, и Ливия тут же почувствовала, как исчезает, рушится, умирает только что созданный ею новый мир, мир мечты.
Лицо молодого человека, стоявшего против солнца, казалось темнее, чем было на самом деле, и только зубы ярко блестели, когда он улыбался девушке. И в этот миг она, как ни старалась, не могла разглядеть выражения его глаз.
– Прощай, Ливия Альбина! Признаться, я удивлен, что среди высокомерных, всегда верных своему рассудку римлян могла появиться ты, – среди всего искусственного вырос такой прекрасный дикий цветок!
«Почему он так говорит? – подумала девушка. – Ведь я не совершила ничего необычного, не сказала ничего умного, я всего лишь слушала его, конечно, слушала с упоением и все же…»
– Прощай, Гай Эмилий, – с трудом выговорила она и, заставив себя повернуться, пошла вперед.
«Наша встреча прошла, ну и что ж, я не должна огорчаться, помня, что каждая прожитая минута таит в себе дар богов», – повторяла она про себя, тогда как золотисто-зеленые глубины ее глаз заволакивались слезами.
Внезапно девушка услышала возглас:
– Ливия!
Она замерла, не дыша.
– Ливия! – повторил он, нагоняя ее.
– Да? – прошептала она.
– Почему бы нам не встретиться еще раз? – сказал он, легонько касаясь ее пальцев, и это прикосновение показалось ей похожим на поцелуй ветра. – Мне интересно говорить с тобою. У меня так мало знакомых в Риме… – словно бы извиняясь, произнес он. – Так ты согласна?
– Да, – просто ответила она, не осознавая своей дерзости, ибо если правила морали создаются людьми, то чувства даруют смертным великие боги.
Гай рассмеялся, и его лицо просветлело.
– Сейчас мы договоримся, где и когда нам лучше встретиться. Есть в твоем доме кто-либо, кому ты можешь доверять?
…В это же время известная греческая куртизанка Амеана возлежала на шелковых подушках, в своей квартире в одном из домов близ Форума, подперев рукой прекрасное лицо, и хотя на первый взгляд поза белокурой красавицы казалась расслабленной, ленивой, в ней таилась напряженность. Перед ложем стоял черноволосый темноглазый человек с явной примесью азиатской крови, с таким неподвижным, суровым лицом, что было трудно представить, чтобы он когда-нибудь улыбался. Ничто в его внешности не указывало на то, к какому сословию он принадлежит. Темный плащ, который он носил везде и всегда, скрывал остальную одежду, на голове была войлочная шляпа, как у того, кто собирается в дальний путь, хотя на самом деле этот человек редко выезжал за пределы Рима. На вид ему можно было дать и двадцать пять и тридцать лет, а иногда – гораздо больше. Несколько лет назад он состоял в одной из шаек Клодия Пульхра, молодого аристократа, не признававшего никаких нравственных устоев и стремившегося стать главным вождем плебса, однако после гибели Клодия в уличной стычке с недругами стал действовать в одиночку и никогда не задумывался о том, хорошо или плохо то, что он совершает. Если нельзя избежать дурного, значит, им можно пренебречь – он не знал и не хотел знать никаких других законов и правил.
В те годы почти не освещенные и не охраняемые улицы Рима по ночам так и кишели разного рода темными личностями, и однажды Амеана, непредусмотрительно возвращавшаяся домой поздно вечером, подверглась нападению двух грабителей. Они снимали с нее украшения и рвали одежду, когда подоспел третий. Одному из его противников удалось убежать, а второй остался лежать на дороге с ножом в горле. Полумертвая от страха гречанка позволила незнакомцу проводить ее и согласилась наградить его так, как он просил. Позднее она поняла, что он вовсе не спас ее, а всего лишь забрал себе чужую добычу. С тех пор она не могла от него отделаться: он приходил к ней, когда считал нужным, возникал словно бы ниоткуда и так же стремительно исчезал. Она не знала, кто он и где живет, и даже его имя – Мелисс – вряд ли было настоящим.
И вот сейчас этот человек смотрел на гречанку с неприкрытым вожделением, протягивая ей золотой браслет редкой работы.
– С кого ты его снял? – сказала Амеана, зная, что он простит ей такой вопрос.
– Ни с кого. Сам купил. Хочу, чтоб ты знала: я могу делать тебе такие же подарки, как твои паршивые патриции.
– Почему ты всегда приходишь в те драгоценные утренние часы, когда я отдыхаю? – капризно произнесла гречанка.
– Потому что позднее и тебя и меня ждет работа. Амеане очень хотелось прогнать его, но она не смела – этот человек внушал ей неподдельный страх и, как ни странно, именно оттого что иногда, помимо темной страсти, она видела в его глазах еще что-то, напоминающее искреннюю привязанность: страшна преданность льва, который сегодня лижет тебе ноги, а завтра может вцепиться в горло.
– Почему бы тебе не пойти к другой женщине? Там не пришлось бы платить так много! – вырвалось у нее.
И он отвечал со странной усмешкой:
– Я хочу только тебя. Другие покоряют города и завоевывают страны, ведут армии через пески и воды… Я же хочу только тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Они поднимались на Палатин по Священной дороге, начинавшейся возле храма Ларов и окаймленной лавками, где торговали драгоценными камнями, цветами, фруктами и всякими мелочами; не взирая на протесты Ливий, Гай Эмилий доверху наполнил ее корзину отборными душистыми плодами.
Они шли мимо растущих вдоль дороги сребролистных акаций и темных олив, и раскаленное полуденное солнце повторяло их путь в безграничных просторах неба. Солнечные блики играли на черных волосах Гая Эмилия и высвечивали в прическе Ливий медные нити. Когда девушка улыбалась, в ее лице словно бы вспыхивал свет, тогда как сквозь веселую небрежность, с какой старался держаться Гай, порой просвечивали боль и вопрос. Он что-то решал для себя и не мог решить, силился что-то понять и не понимал. Ливия же ловила те самые редкие, прекрасные, трагические, ускользающие точно ветер мгновения истины, которая, как сказала Тарсия, иногда опережает время, а вернее, существует во времени, ловила, еще не понимая, что эта истина уже пустила в ее душе глубокие корни, не думая о том, что с этих минут больше не сможет жить в прежнем мире.
Никто и никогда не говорил с нею вот так запросто, на равных. Похоже, Гай Эмилий воспринимал ее всерьез, полагая, что с нею можно обсудить все на свете.
Они поднялись уже довольно высоко; часть Рима осталась позади, внизу, и отсюда казалась Ливий похожей на пестро вытканное восточное покрывало, от радужных узоров которого рябило в глазах, тогда как вдали, там, где протекал напоминающий небрежно оброненный золотой пояс Тибр, на город спускалась тонкая и легкая, как дыхание на поверхности серебряного зеркала, дымка.
Вскоре начались кварталы частных особняков, Гай Эмилий остановился, и Ливия тут же почувствовала, как исчезает, рушится, умирает только что созданный ею новый мир, мир мечты.
Лицо молодого человека, стоявшего против солнца, казалось темнее, чем было на самом деле, и только зубы ярко блестели, когда он улыбался девушке. И в этот миг она, как ни старалась, не могла разглядеть выражения его глаз.
– Прощай, Ливия Альбина! Признаться, я удивлен, что среди высокомерных, всегда верных своему рассудку римлян могла появиться ты, – среди всего искусственного вырос такой прекрасный дикий цветок!
«Почему он так говорит? – подумала девушка. – Ведь я не совершила ничего необычного, не сказала ничего умного, я всего лишь слушала его, конечно, слушала с упоением и все же…»
– Прощай, Гай Эмилий, – с трудом выговорила она и, заставив себя повернуться, пошла вперед.
«Наша встреча прошла, ну и что ж, я не должна огорчаться, помня, что каждая прожитая минута таит в себе дар богов», – повторяла она про себя, тогда как золотисто-зеленые глубины ее глаз заволакивались слезами.
Внезапно девушка услышала возглас:
– Ливия!
Она замерла, не дыша.
– Ливия! – повторил он, нагоняя ее.
– Да? – прошептала она.
– Почему бы нам не встретиться еще раз? – сказал он, легонько касаясь ее пальцев, и это прикосновение показалось ей похожим на поцелуй ветра. – Мне интересно говорить с тобою. У меня так мало знакомых в Риме… – словно бы извиняясь, произнес он. – Так ты согласна?
– Да, – просто ответила она, не осознавая своей дерзости, ибо если правила морали создаются людьми, то чувства даруют смертным великие боги.
Гай рассмеялся, и его лицо просветлело.
– Сейчас мы договоримся, где и когда нам лучше встретиться. Есть в твоем доме кто-либо, кому ты можешь доверять?
…В это же время известная греческая куртизанка Амеана возлежала на шелковых подушках, в своей квартире в одном из домов близ Форума, подперев рукой прекрасное лицо, и хотя на первый взгляд поза белокурой красавицы казалась расслабленной, ленивой, в ней таилась напряженность. Перед ложем стоял черноволосый темноглазый человек с явной примесью азиатской крови, с таким неподвижным, суровым лицом, что было трудно представить, чтобы он когда-нибудь улыбался. Ничто в его внешности не указывало на то, к какому сословию он принадлежит. Темный плащ, который он носил везде и всегда, скрывал остальную одежду, на голове была войлочная шляпа, как у того, кто собирается в дальний путь, хотя на самом деле этот человек редко выезжал за пределы Рима. На вид ему можно было дать и двадцать пять и тридцать лет, а иногда – гораздо больше. Несколько лет назад он состоял в одной из шаек Клодия Пульхра, молодого аристократа, не признававшего никаких нравственных устоев и стремившегося стать главным вождем плебса, однако после гибели Клодия в уличной стычке с недругами стал действовать в одиночку и никогда не задумывался о том, хорошо или плохо то, что он совершает. Если нельзя избежать дурного, значит, им можно пренебречь – он не знал и не хотел знать никаких других законов и правил.
В те годы почти не освещенные и не охраняемые улицы Рима по ночам так и кишели разного рода темными личностями, и однажды Амеана, непредусмотрительно возвращавшаяся домой поздно вечером, подверглась нападению двух грабителей. Они снимали с нее украшения и рвали одежду, когда подоспел третий. Одному из его противников удалось убежать, а второй остался лежать на дороге с ножом в горле. Полумертвая от страха гречанка позволила незнакомцу проводить ее и согласилась наградить его так, как он просил. Позднее она поняла, что он вовсе не спас ее, а всего лишь забрал себе чужую добычу. С тех пор она не могла от него отделаться: он приходил к ней, когда считал нужным, возникал словно бы ниоткуда и так же стремительно исчезал. Она не знала, кто он и где живет, и даже его имя – Мелисс – вряд ли было настоящим.
И вот сейчас этот человек смотрел на гречанку с неприкрытым вожделением, протягивая ей золотой браслет редкой работы.
– С кого ты его снял? – сказала Амеана, зная, что он простит ей такой вопрос.
– Ни с кого. Сам купил. Хочу, чтоб ты знала: я могу делать тебе такие же подарки, как твои паршивые патриции.
– Почему ты всегда приходишь в те драгоценные утренние часы, когда я отдыхаю? – капризно произнесла гречанка.
– Потому что позднее и тебя и меня ждет работа. Амеане очень хотелось прогнать его, но она не смела – этот человек внушал ей неподдельный страх и, как ни странно, именно оттого что иногда, помимо темной страсти, она видела в его глазах еще что-то, напоминающее искреннюю привязанность: страшна преданность льва, который сегодня лижет тебе ноги, а завтра может вцепиться в горло.
– Почему бы тебе не пойти к другой женщине? Там не пришлось бы платить так много! – вырвалось у нее.
И он отвечал со странной усмешкой:
– Я хочу только тебя. Другие покоряют города и завоевывают страны, ведут армии через пески и воды… Я же хочу только тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131