– Я тоже… Здесь пьют разбавленное вино, а едят в основном хлеб да бобы, а у нас дома на каждый праздник варили пиво и резали скот, так что было вдоволь мяса.
– Ты часто вспоминаешь дом?
– Нет, – отвечал Элиар, словно бы удивляясь своим мыслям, – почти совсем не вспоминаю. Я вообще мало думаю. Полагаю, задумчивый гладиатор недолго проживет на свете.
– Ты все время побеждаешь?
– Нет, – сказал он, немного помедлив и глядя в землю, – однажды я лежал посреди арены, плавая в собственной крови, и к моей груди было приставлено острие меча, а публика ревела как безумная, и мне казалось, будто гудит сама земля. А потом я очнулся в своей камере и слышал, как врач говорил ланисте, что, скорее всего, я пойду на корм воронам. Но я выжил, хотя потом долго не мог сражаться.
Они шли и шли, пока не поняли, что заблудились. Тарсия плохо знала город, а Элиар – и того хуже. Между тем звуки давно стихли и вблизи, и вдали, Рим спал, окутанный прозрачным светом луны, неясно и тускло отражавшимся от белых стен. Небо было усыпано звездами, а кое-где покрыто маленькими, блестящими, как серебро, тучками. Иногда странно вздыхал ветер, проносились неясные шорохи, и от всего этого Тарсию постепенно охватывала тихая, бездумная грусть.
– Ты стала еще красивее, – сказал Элиар, останавливаясь и глядя ей в лицо. – У тебя, наверное, кто-нибудь есть? Конечно, ты вправе не отвечать…
Тарсия улыбнулась со страдальческой нежностью, как человек, привыкший к потерям и знающий их цену.
– А с кем сегодня был ты?
Он чуть слышно вздохнул, его руки соскользнули с ее плеч.
– Эта бедная девушка – рабыня. Мы познакомились на берегу Тибра. – И, помолчав, прибавил: – Просто я понял, что слишком долго был один.
– Я тоже.
– Поверь, я прекрасно помню, как случилось, что я сам отказался от тебя! – вдруг сказал Элиар. – Тогда мне казалось, будет лучше, если ты забудешь меня, найдешь себе мужа, родишь детей. Да и я, наверное, не выжил бы, если б все время думал о тебе.
Она бросила на него быстрый взгляд, и тогда он прибавил с неожиданным жаром:
– Пойми, для меня вовсе не страшно потерять жизнь, просто я не хотел бы лишиться ее вот так, на арене, под крики толпы!
Элиар умолк, подумав о том, что, пожалуй, только в Риме можно одновременно быть и презираемым, и любимым. Когда после долгой болезни он вновь появился на публике, эти гордые римляне вскакивали с мест и вопили: «Элиар! Элиар!». Он видел вдохновленные азартом взгляды патрициев и блестящие глаза матрон и с изумлением начинал понимать, что крест способен стать пьедесталом для распятого и что, даже стоя на арене, можно быть выше толпы.
– Что ж, – промолвила Тарсия, – когда-то ты говорил, что Рим отнял у тебя свободу и растоптал гордость. А меня ты отдал Риму сам, безо всякой борьбы, – просто так подарил свое сердце! Ты думал, оно не понадобится в твоей ненависти и стремлении выжить, для того чтобы мстить?
Элиар не отрываясь смотрел в ее спокойное лицо.
– Мы встретились слишком поздно? – тихо спросил он. Тарсия передернула плечами.
– А ты никогда не думал, – ее голос дрогнул, – каково мне пришлось? Весь этот год я была больна от горя и душевной тревоги, так, что все окружающее казалось мне тусклым и серым. Моя любовь к тебе стала моей болью, с которой я жила день ото дня…
Девушка дрожала от холода, и он привлек ее к себе, и она притихла в его объятиях. Странно, ощущение надежности не умерло: Тарсия словно бы возвращалась домой после долгих скитаний, с холода – к теплу родного очага.
– Давай встретимся еще раз? – предложил он – Я ни о чем не прошу, просто поговорим.
– Хорошо, – отвечала Тарсия, – если только я смогу отпроситься у госпожи.
– Со мной и того хуже, – сказал Элиар, – даже не знаю, как скоро меня отпустят! Но ты… обещаешь ждать?
И она тихо промолвила, подняв на него ослепленные слезами глаза:
– Обещаю.
ГЛАВА X
Прошел почти год – от весны до весны, – наступили календы априлия 712 года от основания Рима (начало марта 44 года до н. э.).
Был день Сатурна (суббота); Ливия сидела в доме своей подруги Юлии, разговаривая с нею и наблюдая за ее восьмимесячным сыном, который ползал по широкой кровати, хватая игрушки, – вырезанных из дерева лошадок, шерстяных кукол, пестро раскрашенные камешки и палочки. Юлия зорко следила за тем, чтобы малыш не тащил их в рот.
– Он очень быстро растет! – в ее словах звучала гордость. – Все думают, что ему больше года.
Ливия внимательно смотрела на подругу, продолжавшую говорить про своего малыша. Юлия была по-прежнему красива особой статной красотой, хотя черты ее смуглого лица несколько отяжелели. Она двигалась степенно, по-хозяйски; пояс и складки одежды подчеркивали ее налитую грудь и выпуклый живот. Юлия снова была беременна и на сей раз мечтала родить девочку.
Ливия слушала подругу, изредка улыбаясь «тенью улыбки». Она стала старше и строже на вид, хотя в ее облике сохранилось еще много девического. Ей словно были несколько велики одежды замужней женщины, и она носила их неловко, отчасти даже неумело, точно девочка, осмелившаяся примерить материнский наряд. Ее обрамленное гладко причесанными волосами лицо таинственно оживляли зеленовато-карие, как болотная трава, глаза – иногда в их взгляде сквозило что-то зрелое, некое смиренное спокойствие, присущее людям старшего возраста.
– А ты? – бесцеремонно спрашивала Юлия. – Ты еще не беременна?
– Мне некуда спешить, – отвечала Ливия, без малейшего трепета глядя на пускающего слюни ребенка.
– Что говорит по этому поводу Луций?
– Ничего.
– Мужчины хотят иметь продолжателей рода, – уверенно заявила Юлия. И вдруг засмеялась. – Слышала, говорят, для того, чтобы устроить брак Цезаря с Клеопатрой, будет издан закон, согласно которому Цезарь сможет брать себе сколько угодно жен, лишь бы иметь наследника!
– Я не верю, – сказала Ливия.
– И все-таки согласись, мужчины придумают что угодно, лишь бы оправдать свои поступки! Так уж распорядились боги: мир принадлежит нашим отцам и мужьям!
– Мир принадлежит тому, кто сумел его завоевать. И если кто-то добился того, чего до сих пор не удавалось достичь ни одному смертному, вполне справедливо, что ему оказывают столь невиданные почести, – уверенно заявила Ливия.
Она помнила о том, что говорили Луций и отец, обсуждая декретированные сенатом привилегии Цезарю: ему позволили пользоваться позолоченным креслом, надевать царское облачение, клятва именем Цезаря считалась юридически действительной, ему определялась почетная стража из сенаторов и всадников, Цезарю посвящались храмы…
«Теперь у нас будет как бы государственный бог», – с легкой улыбкой заметил Луций.
«Все, что он предпринял, своевременно, – отвечал Марк Ливий, – однако нельзя сказать, что эти меры носят решающий характер».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131