Мидори знала, что завтра он уезжает вместе с отцом; согласно обычаю они прощались как бы навсегда. Они не стали долго сидеть со всем семейством и рано удалились к себе.
Комната тонула в густой тени, и только там, где в очаге еще горели угли, плыла слабая радужная дымка света. Мидори была очень красиво причесана и одета: голубое кимоно с темно-синим растительным узором и такого же цвета воротником и обшлагами изящно обхватывал парчовый пояс. Нижние одежды были нежно-лиловыми – когда молодая женщина опустилась на циновку, они выбились из-под верхнего кимоно и легли волнами. Акира взглянул на ее лицо: брови выщипаны и подведены, губы алые, как кровь. Он знал, что на ее теле нет ни единого волоска, что ее кожа нежна, как лепестки гвоздики, а искусно уложенные волосы, если их распустить, заструятся до самого пола. Затаив дыхание, Акира наблюдал за тем, как Мидори четкими сосредоточенными движениями берет чашку, наливает саке и подает ему. Она все проделывала легко и изящно и вместе с тем заученно – даже спала всегда в одной и той же красивой, целомудренной позе, как будто тренировалась годами. Она в жизни не посмела бы даже заговорить с посторонним мужчиной, не то чтобы отдаться ему в офуро!
Пока он пил, она играла на сямисэне и пела. У Мидори был тихий приятный голос.
– Скажи, Мидори, – спросил Акира, – ты часто вспоминаешь своего брата?
В его глазах светился настораживающий, жестковатый огонек.
– Да, господин, – ответила молодая женщина.
– Ты сожалеешь о том, что он умер?
Немного помолчав, она сказала:
– Я думаю об этом без горечи. Ведь он отправился к богам в блеске силы и молодости!
– Может случиться так, что я тоже не вернусь.
Мидори склонилась перед ним.
– Вы выполняете свой долг. Я хорошо это понимаю, мой господин!
Акира задумчиво смотрел прямо перед собой. Рядом, на циновке, лежал ее широко раскрытый веер с очень тонкими частыми планками – в свете тлеющего пламени они, как и бумага стоявших позади ширм, отливали пурпуром. Каким призрачно-хрупким порою кажется этот мир!
– Я беспокоюсь о том, что с тобой станет. Замуж тебя, скорее всего, больше не отдадут, а значит, ты не сможешь иметь детей.
Мидори бросила на него быстрый взгляд, и ему почудилось, будто в глубине ее темных глаз тлеет странный огонь, а в голосе звучит тайное волнение.
– Вам не надо думать об этом, мой господин. Конечно, больше всего мне хотелось бы остаться с вашим сыном… Но у меня есть сестры, и я буду доброй наставницей их детям и усердной помощницей в делах. Впрочем, если вы прикажете, чтобы в случае известия о вашей гибели я совершила сэппуку, я с великой радостью исполню ваше желание.
– Нет, – сказал Акира, – я хочу совсем другого. Хочу, чтобы ты снова вышла замуж, и лучше всего за человека, которого сможешь полюбить.
Внезапно на щеках Мидори вспыхнул густой темный румянец, а в широко раскрытых глазах блеснули невольные слезы.
– Я люблю и всегда буду любить только вас, мой господин! Лучше убейте меня! Чем я вам не угодила?!
Изумленный ее реакцией, Акира слегка отпрянул.
– Тогда, по-твоему, что же такое любовь?
– Это награда за преданность, верность, доброту… «Если бы так! – подумал Акира. – Для меня она стала мукой, из-за нее в моей душе никогда уже не будет равновесия и покоя! Кандзаки прав: хорошо, что началась война, – так проще отрешиться от того, что я все еще поневоле тяну за собой, точно буйвол, который не может освободиться от упряжи без посторонней помощи».
Желая забыться, он обнял Мидори, хотя знал, что забыться не сможет, и она охотно прильнула к нему. Ее учили (разумеется, только на словах) мать или тетки, как сделать так, чтобы понравиться мужчине в постели. Но это было совсем не то – жар не шел от сердца к сердцу, от тела к телу без всяких ухищрений. Когда Акира выпустил Мидори из объятий, она лежала с таким же выражением лица, какое у нее было во время игры на сямисэне.
«Лучше мне и правда уехать! – в сердцах подумал Акира. – Верно, при всей внешней-благопристойности нам никогда не найти настоящего понимания».
ГЛАВА 8
Даже след мой,
След от моих посещений, –
Все тот же, что был…
А чьей же тропою стал он теперь?
Посадить – посадишь,
Но осени не будет, –
И не зацветут они.
Цветы отпадут, но корни,
Они засохнут ли?
Исэ-моногатари
Был поздний вечер; войско двигалось размеренно, неторопливо: впереди ехали знатные самураи из числа командиров и их приближенных, сзади шли рядовые. Сейчас путь воинов князя Аракавы пролегал по широкой низменности, где синеватые дали сливались с сумрачными небесами. По обеим сторонам дороги темнели рощи – там царила глубокая тишина. Словно вторя ей, люди тоже молчали; они внутренне готовились к тому, что ждало их впереди, – жестокие сражения, резня и кровь.
Акира ехал рядом с Кандзаки-сан, изредка бросая взгляд на его лицо. Кандзаки смотрел прямо, почти не мигая, и оставалось только гадать, что скрывается за этим суровым безмолвием, какие думы, какие следы – следы многолетних неустанных забот о благе князя, о своих самураях и многочисленном семействе, следы побед и неминуемых поражений…
И Акире по-прежнему казалось, что он занимает это место не по праву: ему бы идти позади, вместе с теми, кто первым ринется в бой и безвестно погибнет либо победит, но тоже безвестно. Но если правда, что человек все совершает во имя себя, следуя собственной истине, повинуясь внутреннему чувству, то почести и награды не имеют никакого значения. Все это скажется в другой жизни, даже если ты вновь будешь незнатен и беден.
Да и что такое богатство, происхождение, чин! Судьба непредсказуема, военное счастье переменчиво, и даже могущественные даймё далеко не всегда могут жить согласно своим убеждениям.
Киото… Что ждет город, который вот-вот станет полем битвы? Интересно, отослал ли господин Нага-сава Кэйко обратно к родным после того, как она родила сына или дочь? Отправил ли с нею и ребенка? Акира подумал о том, что можно было бы заглянуть к купцу Хаяси и спросить его о девушке, но тут же решительно отверг эту мысль.
Когда они прибыли в столицу, там уже было полным-полно воинов – они сооружали укрепления прямо на улицах города. Жители Киото были напуганы и разбегались кто куда. Ходили слухи, что сёгун выступил против войны и раздоров, однако никто не собирался останавливаться – могучий дух грядущего кровопролития уже витал в воздухе утонченно изящной, привыкшей к мирной жизни столицы…
Самураи разделились на две армии, Западную и Восточную, количеством сто двадцать и сто шестьдесят тысяч воинов. Много месяцев длились ожесточенные сражения, войска были обескровлены, но не сдавались. Акира уцелел, и его ни разу серьезно не ранили. Иногда ему становилось неловко, словно он прятался за чьими-то спинами, хотя, вероятно, дело было в другом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Комната тонула в густой тени, и только там, где в очаге еще горели угли, плыла слабая радужная дымка света. Мидори была очень красиво причесана и одета: голубое кимоно с темно-синим растительным узором и такого же цвета воротником и обшлагами изящно обхватывал парчовый пояс. Нижние одежды были нежно-лиловыми – когда молодая женщина опустилась на циновку, они выбились из-под верхнего кимоно и легли волнами. Акира взглянул на ее лицо: брови выщипаны и подведены, губы алые, как кровь. Он знал, что на ее теле нет ни единого волоска, что ее кожа нежна, как лепестки гвоздики, а искусно уложенные волосы, если их распустить, заструятся до самого пола. Затаив дыхание, Акира наблюдал за тем, как Мидори четкими сосредоточенными движениями берет чашку, наливает саке и подает ему. Она все проделывала легко и изящно и вместе с тем заученно – даже спала всегда в одной и той же красивой, целомудренной позе, как будто тренировалась годами. Она в жизни не посмела бы даже заговорить с посторонним мужчиной, не то чтобы отдаться ему в офуро!
Пока он пил, она играла на сямисэне и пела. У Мидори был тихий приятный голос.
– Скажи, Мидори, – спросил Акира, – ты часто вспоминаешь своего брата?
В его глазах светился настораживающий, жестковатый огонек.
– Да, господин, – ответила молодая женщина.
– Ты сожалеешь о том, что он умер?
Немного помолчав, она сказала:
– Я думаю об этом без горечи. Ведь он отправился к богам в блеске силы и молодости!
– Может случиться так, что я тоже не вернусь.
Мидори склонилась перед ним.
– Вы выполняете свой долг. Я хорошо это понимаю, мой господин!
Акира задумчиво смотрел прямо перед собой. Рядом, на циновке, лежал ее широко раскрытый веер с очень тонкими частыми планками – в свете тлеющего пламени они, как и бумага стоявших позади ширм, отливали пурпуром. Каким призрачно-хрупким порою кажется этот мир!
– Я беспокоюсь о том, что с тобой станет. Замуж тебя, скорее всего, больше не отдадут, а значит, ты не сможешь иметь детей.
Мидори бросила на него быстрый взгляд, и ему почудилось, будто в глубине ее темных глаз тлеет странный огонь, а в голосе звучит тайное волнение.
– Вам не надо думать об этом, мой господин. Конечно, больше всего мне хотелось бы остаться с вашим сыном… Но у меня есть сестры, и я буду доброй наставницей их детям и усердной помощницей в делах. Впрочем, если вы прикажете, чтобы в случае известия о вашей гибели я совершила сэппуку, я с великой радостью исполню ваше желание.
– Нет, – сказал Акира, – я хочу совсем другого. Хочу, чтобы ты снова вышла замуж, и лучше всего за человека, которого сможешь полюбить.
Внезапно на щеках Мидори вспыхнул густой темный румянец, а в широко раскрытых глазах блеснули невольные слезы.
– Я люблю и всегда буду любить только вас, мой господин! Лучше убейте меня! Чем я вам не угодила?!
Изумленный ее реакцией, Акира слегка отпрянул.
– Тогда, по-твоему, что же такое любовь?
– Это награда за преданность, верность, доброту… «Если бы так! – подумал Акира. – Для меня она стала мукой, из-за нее в моей душе никогда уже не будет равновесия и покоя! Кандзаки прав: хорошо, что началась война, – так проще отрешиться от того, что я все еще поневоле тяну за собой, точно буйвол, который не может освободиться от упряжи без посторонней помощи».
Желая забыться, он обнял Мидори, хотя знал, что забыться не сможет, и она охотно прильнула к нему. Ее учили (разумеется, только на словах) мать или тетки, как сделать так, чтобы понравиться мужчине в постели. Но это было совсем не то – жар не шел от сердца к сердцу, от тела к телу без всяких ухищрений. Когда Акира выпустил Мидори из объятий, она лежала с таким же выражением лица, какое у нее было во время игры на сямисэне.
«Лучше мне и правда уехать! – в сердцах подумал Акира. – Верно, при всей внешней-благопристойности нам никогда не найти настоящего понимания».
ГЛАВА 8
Даже след мой,
След от моих посещений, –
Все тот же, что был…
А чьей же тропою стал он теперь?
Посадить – посадишь,
Но осени не будет, –
И не зацветут они.
Цветы отпадут, но корни,
Они засохнут ли?
Исэ-моногатари
Был поздний вечер; войско двигалось размеренно, неторопливо: впереди ехали знатные самураи из числа командиров и их приближенных, сзади шли рядовые. Сейчас путь воинов князя Аракавы пролегал по широкой низменности, где синеватые дали сливались с сумрачными небесами. По обеим сторонам дороги темнели рощи – там царила глубокая тишина. Словно вторя ей, люди тоже молчали; они внутренне готовились к тому, что ждало их впереди, – жестокие сражения, резня и кровь.
Акира ехал рядом с Кандзаки-сан, изредка бросая взгляд на его лицо. Кандзаки смотрел прямо, почти не мигая, и оставалось только гадать, что скрывается за этим суровым безмолвием, какие думы, какие следы – следы многолетних неустанных забот о благе князя, о своих самураях и многочисленном семействе, следы побед и неминуемых поражений…
И Акире по-прежнему казалось, что он занимает это место не по праву: ему бы идти позади, вместе с теми, кто первым ринется в бой и безвестно погибнет либо победит, но тоже безвестно. Но если правда, что человек все совершает во имя себя, следуя собственной истине, повинуясь внутреннему чувству, то почести и награды не имеют никакого значения. Все это скажется в другой жизни, даже если ты вновь будешь незнатен и беден.
Да и что такое богатство, происхождение, чин! Судьба непредсказуема, военное счастье переменчиво, и даже могущественные даймё далеко не всегда могут жить согласно своим убеждениям.
Киото… Что ждет город, который вот-вот станет полем битвы? Интересно, отослал ли господин Нага-сава Кэйко обратно к родным после того, как она родила сына или дочь? Отправил ли с нею и ребенка? Акира подумал о том, что можно было бы заглянуть к купцу Хаяси и спросить его о девушке, но тут же решительно отверг эту мысль.
Когда они прибыли в столицу, там уже было полным-полно воинов – они сооружали укрепления прямо на улицах города. Жители Киото были напуганы и разбегались кто куда. Ходили слухи, что сёгун выступил против войны и раздоров, однако никто не собирался останавливаться – могучий дух грядущего кровопролития уже витал в воздухе утонченно изящной, привыкшей к мирной жизни столицы…
Самураи разделились на две армии, Западную и Восточную, количеством сто двадцать и сто шестьдесят тысяч воинов. Много месяцев длились ожесточенные сражения, войска были обескровлены, но не сдавались. Акира уцелел, и его ни разу серьезно не ранили. Иногда ему становилось неловко, словно он прятался за чьими-то спинами, хотя, вероятно, дело было в другом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60