Все спешились, молодые вышли вперед. Кистим вынул из мешка и подал дяде «хысхылых»— убитого им фламинго, на которого он надел красную сатиновую рубашку, а голову повязал таким же красным платком. Одетая птица выглядела забавно, но все сохраняли полную серьезность, пока Кистим, поклонившись в ноги, произносил ритуальную просьбу о благословении брака:
Мы пришли просить пестрого коня, чтобы ездить в гости.
Мы пришли просить белую корову, чтобы из ее молока делать айран.
Мы пришли просить посуду для продуктов.
У нас нет курицы, которая бы кудахтала.
У нас нет собаки, которая бы лаяла.
Ничего не поняв из сказанного, Андрей встал поодаль. Невесту между тем увели в юрту, где женщины расплели ее девичью прическу, состоящую из множества косичек, и уложили волосы в две толстые косы. В уши ей вдели специальные серьги, положенные только замужним, — с тремя розово-красными коралловыми бусинами, арабской серебряной монетой и шелковой кисточкой на конце.
Мужчины расстелили на земле войлоки, готовя место для свадебного обеда. Все делалось быстро и скромно, так как Кистим не уплатил положенный обычаем выкуп. Решено было, что свадьбу догуляют после, когда род жениха переселится в Хоорай, а пока что невеста отправится погостить у его родных.
Когда улыбающаяся Ханаа показалась из юрты, на ней был наряд молодой замужней женщины — распашной кафтан из тонкого черного сукна, поверх которого праздничная безрукавка. Молодые устроились на подушках во главе стола, когда подошедший Андрей вручил невесте букет ирисов. Чуть замешкавшись и пожав плечами, Ханаа взяла цветы, вдыхая их несильный, но резкий лекарственный запах. «Ишь ты, какая. Хакасочка», — усмехнулся чему-то Андрей, глядя на невесту. В этот момент она была чудо как хороша — черная бархатная шапочка чуть сдвинута на чистый лоб, правильный овал лица, зарозовев по мягким, еще детским щекам, склонился к крупным фиолетовым лепесткам. Приоткрыв твердые белые зубки, полные губы растянулись в неуверенной еще, но радостной улыбке ожидания, в лад которой черные глаза блеснули разгорающейся женской страстью, тут же притушенной густыми загнутыми ресницами. Легкий выдох — и женский пламень отлетел до поры легким облачком, а перед гостями снова сидела девочка, породистая таинственной древней породой — ее круглые груди туго выгнули расшитую безрукавку, а гладкие бедра трепетали в ожидании часа, когда они раздвинутся под тем, кто рядом с ней на свадебном пиру.
После нескольких чашек араки мысли Андрея поплыли — он снова видел смеющуюся невесту, которая склонилась к плечу жениха, потом Таню, потом испуганную москвичку, потом иных девушек и женщин, столь непредставимо далеких в пространстве и времени, — и непривычные слезы вдруг навернулись ему на глаза. Ему было грустно и хорошо — так, наверное, и положено плыть во хмелю пространственной русской душе.
Глава двадцать шестая
Клинки енисейских кыргызов были известны на всем Востоке: «пробивают кожу носорога»— так говорили о них арабы. Сами кыргызы воинами были хоть куда — «зело свирепы и воисты»— писал московский хронограф. Был таким и нынешний хан Ишинэ — не степной разбойничий царек, а наследник великих дел и царств. Всю свою молодость резался он, точно волк, то с русскими на севере, то с урянхами в Саянах, вновь и вновь приводил к покорности кыштымов-данников: северных качинцев, степных сагайцев, таинственных саянских тофаларов. Не раз бывал он под Красноярском, и невзятая эта крепость до сих пор торчала занозой, преграждая выход с гор на простор Енисейской лесостепи. Смети, сожги ее — и покатится степная лава до самого Енисейска, а там поднимутся эвенки, подойдут буряты по Ангаре, заволнуются якуты на Лене. И это лишь начало, за которым двинутся настоящие силы — ударят джунгары из Семиречья, перейдут Амур Маньчжуры с китайцами. Объединись сибирские народы — ив месяц вырежут по Сибири «орысов», останется у них Тюмень с Тобольском, а то и вовсе покатятся за Уральский камень, откуда принес их черный бог Эрлик-хан. И третьего не дано — либо мы их, либо они нас…
Так думал кыргызский хан, покачивая в руках маленький кубок, расширяющийся узорными лепестками-гранями. Старое потемневшее серебро, усеянное пылью веков, переливалось рыжими бликами горящего очага. На гранях отчеканены тигры и олени, а основание обведено круглой уйгурской вязью: «Держа сей сверкающий кубок, я, Толыт, познал счастье». Кем был тот Толыт, хану неведомо — древен был кубок, еще тех времен, когда кыргызы, перейдя Саяны и разгромив уйгуров-манихеев, двести лет господствовали над всей Центральной Азией. Восемьсот лет прошло с тех пор, много воды утекло в холодном Енисее. У хана было круглое лицо с черной седеющей бородкой, тяжелые плечи и кривые ноги степного воина, хотя тело его понемногу оплывало — сам в битвы не ходил, а пища была сладкой, жены покорными. Но глаза по-прежнему глядели остро. Хоть черные они, а не желтые, как у волка, но время от времени хищно, по-волчьи впивались в глаза китайского господина Ли Ван Вэя, сидящего напротив на шерстяном петельчатом ковре. У китайца глаза были узкими и веселыми, а в улыбке никакой хитрости. Зачем ему хитрить — он открыт для правды, спрашивайте, о чем хотите!
— Прошу извинить моих воинов за непочтительность, господин Ли Ван Вэй, — прижав руку к груди, вежливо извинился хан.
— Вам не за что извиняться, достопочтимый хан. То была лишь необходимая предосторожность.
— Именно она заставляет меня спросить, что именно посол великой Империи делал на водах Кима, передвигаясь в столь утлом суденышке? — все так же вежливо спросил Ишинэ.
— Сие есть прискорбное следствие нападения степных разбойников на мирных китайских подданных, стремившихся доставить в ваши пределы лучший чай, что производят плантации Цзяннани и Хебэя.
— Стыд и позор для нас! Считайте, что головы разбойников уже торчат на позорных шестах.
Китаец с легким поклоном принял любезность хана.
— Однако же, — продолжил тот, — не могу не признаться, что ваше появление на грузовом судне еще менее объяснимо для меня. Согласно нашему соизволению, вы же… — Хан пытался вспомнить, каков был предлог для задержки китайца в пределах Хоорая.
— Совершенно верно, изучал целебные свойства соленого озера, пока кочующий там род, давший мне пристанище, не подвергся злодейскому набегу горных урянхов, поддержанных жестокими мунгалами. Увидев страдания ваших бедных соотечественников, я не мог не оказать им посильной поддержки.
— Да, Ханза-чазоол мне докладывал. Правда, он считал, что вы погибли, прикрывая отход.
— Как видите, слухи о нашей смерти оказались несколько преувеличенными, — усмехнувшись уголком рта, заметил господин Ли Ван Вэй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
Мы пришли просить пестрого коня, чтобы ездить в гости.
Мы пришли просить белую корову, чтобы из ее молока делать айран.
Мы пришли просить посуду для продуктов.
У нас нет курицы, которая бы кудахтала.
У нас нет собаки, которая бы лаяла.
Ничего не поняв из сказанного, Андрей встал поодаль. Невесту между тем увели в юрту, где женщины расплели ее девичью прическу, состоящую из множества косичек, и уложили волосы в две толстые косы. В уши ей вдели специальные серьги, положенные только замужним, — с тремя розово-красными коралловыми бусинами, арабской серебряной монетой и шелковой кисточкой на конце.
Мужчины расстелили на земле войлоки, готовя место для свадебного обеда. Все делалось быстро и скромно, так как Кистим не уплатил положенный обычаем выкуп. Решено было, что свадьбу догуляют после, когда род жениха переселится в Хоорай, а пока что невеста отправится погостить у его родных.
Когда улыбающаяся Ханаа показалась из юрты, на ней был наряд молодой замужней женщины — распашной кафтан из тонкого черного сукна, поверх которого праздничная безрукавка. Молодые устроились на подушках во главе стола, когда подошедший Андрей вручил невесте букет ирисов. Чуть замешкавшись и пожав плечами, Ханаа взяла цветы, вдыхая их несильный, но резкий лекарственный запах. «Ишь ты, какая. Хакасочка», — усмехнулся чему-то Андрей, глядя на невесту. В этот момент она была чудо как хороша — черная бархатная шапочка чуть сдвинута на чистый лоб, правильный овал лица, зарозовев по мягким, еще детским щекам, склонился к крупным фиолетовым лепесткам. Приоткрыв твердые белые зубки, полные губы растянулись в неуверенной еще, но радостной улыбке ожидания, в лад которой черные глаза блеснули разгорающейся женской страстью, тут же притушенной густыми загнутыми ресницами. Легкий выдох — и женский пламень отлетел до поры легким облачком, а перед гостями снова сидела девочка, породистая таинственной древней породой — ее круглые груди туго выгнули расшитую безрукавку, а гладкие бедра трепетали в ожидании часа, когда они раздвинутся под тем, кто рядом с ней на свадебном пиру.
После нескольких чашек араки мысли Андрея поплыли — он снова видел смеющуюся невесту, которая склонилась к плечу жениха, потом Таню, потом испуганную москвичку, потом иных девушек и женщин, столь непредставимо далеких в пространстве и времени, — и непривычные слезы вдруг навернулись ему на глаза. Ему было грустно и хорошо — так, наверное, и положено плыть во хмелю пространственной русской душе.
Глава двадцать шестая
Клинки енисейских кыргызов были известны на всем Востоке: «пробивают кожу носорога»— так говорили о них арабы. Сами кыргызы воинами были хоть куда — «зело свирепы и воисты»— писал московский хронограф. Был таким и нынешний хан Ишинэ — не степной разбойничий царек, а наследник великих дел и царств. Всю свою молодость резался он, точно волк, то с русскими на севере, то с урянхами в Саянах, вновь и вновь приводил к покорности кыштымов-данников: северных качинцев, степных сагайцев, таинственных саянских тофаларов. Не раз бывал он под Красноярском, и невзятая эта крепость до сих пор торчала занозой, преграждая выход с гор на простор Енисейской лесостепи. Смети, сожги ее — и покатится степная лава до самого Енисейска, а там поднимутся эвенки, подойдут буряты по Ангаре, заволнуются якуты на Лене. И это лишь начало, за которым двинутся настоящие силы — ударят джунгары из Семиречья, перейдут Амур Маньчжуры с китайцами. Объединись сибирские народы — ив месяц вырежут по Сибири «орысов», останется у них Тюмень с Тобольском, а то и вовсе покатятся за Уральский камень, откуда принес их черный бог Эрлик-хан. И третьего не дано — либо мы их, либо они нас…
Так думал кыргызский хан, покачивая в руках маленький кубок, расширяющийся узорными лепестками-гранями. Старое потемневшее серебро, усеянное пылью веков, переливалось рыжими бликами горящего очага. На гранях отчеканены тигры и олени, а основание обведено круглой уйгурской вязью: «Держа сей сверкающий кубок, я, Толыт, познал счастье». Кем был тот Толыт, хану неведомо — древен был кубок, еще тех времен, когда кыргызы, перейдя Саяны и разгромив уйгуров-манихеев, двести лет господствовали над всей Центральной Азией. Восемьсот лет прошло с тех пор, много воды утекло в холодном Енисее. У хана было круглое лицо с черной седеющей бородкой, тяжелые плечи и кривые ноги степного воина, хотя тело его понемногу оплывало — сам в битвы не ходил, а пища была сладкой, жены покорными. Но глаза по-прежнему глядели остро. Хоть черные они, а не желтые, как у волка, но время от времени хищно, по-волчьи впивались в глаза китайского господина Ли Ван Вэя, сидящего напротив на шерстяном петельчатом ковре. У китайца глаза были узкими и веселыми, а в улыбке никакой хитрости. Зачем ему хитрить — он открыт для правды, спрашивайте, о чем хотите!
— Прошу извинить моих воинов за непочтительность, господин Ли Ван Вэй, — прижав руку к груди, вежливо извинился хан.
— Вам не за что извиняться, достопочтимый хан. То была лишь необходимая предосторожность.
— Именно она заставляет меня спросить, что именно посол великой Империи делал на водах Кима, передвигаясь в столь утлом суденышке? — все так же вежливо спросил Ишинэ.
— Сие есть прискорбное следствие нападения степных разбойников на мирных китайских подданных, стремившихся доставить в ваши пределы лучший чай, что производят плантации Цзяннани и Хебэя.
— Стыд и позор для нас! Считайте, что головы разбойников уже торчат на позорных шестах.
Китаец с легким поклоном принял любезность хана.
— Однако же, — продолжил тот, — не могу не признаться, что ваше появление на грузовом судне еще менее объяснимо для меня. Согласно нашему соизволению, вы же… — Хан пытался вспомнить, каков был предлог для задержки китайца в пределах Хоорая.
— Совершенно верно, изучал целебные свойства соленого озера, пока кочующий там род, давший мне пристанище, не подвергся злодейскому набегу горных урянхов, поддержанных жестокими мунгалами. Увидев страдания ваших бедных соотечественников, я не мог не оказать им посильной поддержки.
— Да, Ханза-чазоол мне докладывал. Правда, он считал, что вы погибли, прикрывая отход.
— Как видите, слухи о нашей смерти оказались несколько преувеличенными, — усмехнувшись уголком рта, заметил господин Ли Ван Вэй.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96