Некоторые походили на неуклюжих учеников из той породы, которые, когда мастер начинает ругать их за медлительность, скорее разобьют свою работу, чем сделают ее лучше. Были там еще два старика - по виду из той же компании, но они молчали.
Я видел, как некоторые граждане, мельком взглянув на Гипербола и его сопровождение, торопятся пройти мимо. Рядом с ним находилась статуя какого-то атлета с двумя-тремя ступенями у основания. На одну из этих ступеней, словно по привычке, он поставил ногу - и принялся ораторствовать, не знаю уж о чем. А потом повернулся и увидел людей у себя за спиной. Он был бледный человек, но еще бледнее не стал - наоборот, покраснел, я своими глазами видел. Покраснел, поднялся на самую верхнюю ступеньку и обратился к народу.
Мы с Лисием переглянулись. Он обнял меня рукой, похлопал по плечу и сказал:
– Давай послушаем.
Мы вышли из мастерской и направились туда. С тех пор каждый раз, когда мне приходится оценить человека, я напоминаю себе о Гиперболе. Полагаю, он решил в этот день устроить главное представление свой жизни. Он был самым мерзким оратором, какого мне приходилось слышать, - вульгарным и невежественным; он стремился не научить чему-то, а скорее пробудить в людях, таких же вульгарных, как он сам, безрассудные крайности, к каким подобные люди склонны; короче говоря, просто шлюха среди ораторов. И все же, когда он изобличал негодяев, которые повергли Город в страх, в нем вроде даже появилось какое-то пламя. Это был до такой степени низкий человек, что если он и помнил что-нибудь о природе совершенства, то, думаю, только лишь, что кого-то можно высмеять за недостаток такового. Он жил в злобе и ненависти. И теперь он взывал к добру лишь во имя ненависти; но все же на миг благородство оглянулось на него и придало ему храбрости. Это выглядело, как если бы паршивая дворняжка, годами жившая на отбросах и грязи у рынка, вдруг ощетинилась на стаю волков.
Он наклонился вперед, покачивая пальцем перед толпой, слово за словом вытягивая из себя какую-то фразу перед заключительным выводом, как вдруг один из молодых людей вспрыгнул на ступени, схватил его за ногу и опрокинул. Раздался смех - уж очень нелепо он выглядел, падая вниз все еще с раскрытым ртом.
Как обычно при виде человека, говорящего на Агоре, собралось довольно много людей. Пока мы с Лисием пытались разглядеть что-то через толпу, от основания статуи донесся звук, средний между плачем и ворчанием. Потом раздался громкий крик, а за ним топот убегающих ног. Толпа забурлила, кто-то пытался выбраться, другие - пробиться вперед.
Я увидел, как рука Лисия потянулась к поясу. Даже на Самосе человек не может расхаживать по улицам с мечом, будто варвар. Но у нас обоих были спартанские кинжалы, которые считались в Страже признанным украшением. Каждый афинянин носил что-нибудь, хотя бы охотничий нож.
Внезапно толпа расступилась, раздвинутая нашими плечами, и мы оказались возле статуи. Здесь никто не спорил с нами за место - в середине оставалось пустое пространство, где не было никого, кроме Гипербола, а тот лежал, задрав жидкую бороденку к небесам, и пятна от пищи на его гиматии смешались с пятнами крови. Рот был широко раскрыт, словно в ухмылке, как будто он только что разоблачил кого-то - окончательно и бесповоротно.
Когда мы вышли вперед, все остальные, казалось, отступили с облегчением, словно говоря своим видом: "Зовите на помощь сами, теперь это дело ваше". Но одновременно толпа раздалась и с другой стороны.
Среди людей, что проталкивались оттуда, я заметил лица, которые видел раньше в группе идущих за Гиперболом. Один молча показал на тело. Его взгляд и опущенный большой палец говорили: "Уберите эту мразь на мусорник". Никто в толпе не шевельнулся, только какой-то невысокий человек сказал:
– Это было убийство. Судьи должны увидеть его.
При этих словах один из молодых людей резко повернулся и плюнул ему в лицо. Они подступили к телу.
Я почувствовал, как пальцы Лисия на миг сжали мне локоть, и он тут же рванулся вперед. Я кинулся следом. Он, расставив ноги, с кинжалом в руке остановился над маленьким убогим трупом. Юнец, что плевал, - ничего гомерического в нем не было, - застыл, глядя на него в крайнем смятении. Но я уже на него не смотрел - я выхватил свой кинжал и прыгнул к Лисию, прикрыть ему спину; теперь я видел только лица вокруг: некоторые испуганные, другие - притворяющиеся тупыми, словно ничего не понимающими, в некоторых пробуждалась радость битвы и дружбы; и лица тех людей, что пришли за телом, - сейчас они вытаскивали из-под мышек длинные ножи.
Я не сомневался, что мы в опасности не меньшей, чем на войне, и грозит нам более мерзкая смерть. И все же, странно, мне не приходилось силой пробуждать в себе мужество: я был в таком состоянии духа, что мог сейчас кричать вслух или петь. А правда, думаю, заключалась в том, что я чувствовал, будто исполняю сцену наподобие тех, о каких мечтает каждый школьник, когда впервые слышит балладу о Астрогитоне и Гармодии. Голова моя была полна высоких слов; как мальчишка, я видел наши тела рядом на похоронной колеснице для героев, но вовсе не думал, что сейчас умру. Я стоял, ощущая спину Лисия, и выглядел, не сомневаюсь, будто позировал для статуи Освободителя. Меня несло - и я во все горло заорал:
– Смерть тиранам!
В следующий миг я почувствовал, что Лисий принял толчок, как будто кто-то на него прыгнул, и увидел, что двое из молодых надвигаются на меня. Тут уж вся героика из меня вылетела; снова была война и необходимость встретить врага - спешенным и без копья. В царившем вокруг шуме прозвучал чей-то голос, кричащий: "Смерть тиранам!", но я видел только тех двоих, с которыми бился, пока одного не оттащили от меня, захватив сзади. Натиск возобновился; конечности трупа цепляли меня за ноги, я выругался, не прекращая боя. Я услышал голос Лисия; мы развернулись плечом к плечу и попятились вверх по ступеням, пока не уперлись спинами в основание статуи. Теперь мы видели, что вокруг все дерутся. Лисий поднял голову и закричал:
– "Сирена"! "Сирена"!
А в ответ с другого конца площади до нас донесся афинский пеан и голоса, кричащие:
– "Парал"!
Моряки мчались к нам через площадь, и олигархи рассеялись. Некоторые робкие граждане удрали по домам, но большинство осталось, приветствуя нас с Лисием как вождей, потому что видели нас на ступенях. Это выглядело вполне счастливым окончанием моих мечтаний. Самосцы вокруг все еще подхватывали крик "Смерть тиранам!", но теперь я слышал в нем иные нотки. В углу площади сгрудились люди; у меня на глазах из этого клубка поднялось вверх чье-то лицо - в крови, с широко раскрытыми глазами, мечущимися по сторонам. Там убивала кого-то толпа. Вот такого на войне не увидишь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Я видел, как некоторые граждане, мельком взглянув на Гипербола и его сопровождение, торопятся пройти мимо. Рядом с ним находилась статуя какого-то атлета с двумя-тремя ступенями у основания. На одну из этих ступеней, словно по привычке, он поставил ногу - и принялся ораторствовать, не знаю уж о чем. А потом повернулся и увидел людей у себя за спиной. Он был бледный человек, но еще бледнее не стал - наоборот, покраснел, я своими глазами видел. Покраснел, поднялся на самую верхнюю ступеньку и обратился к народу.
Мы с Лисием переглянулись. Он обнял меня рукой, похлопал по плечу и сказал:
– Давай послушаем.
Мы вышли из мастерской и направились туда. С тех пор каждый раз, когда мне приходится оценить человека, я напоминаю себе о Гиперболе. Полагаю, он решил в этот день устроить главное представление свой жизни. Он был самым мерзким оратором, какого мне приходилось слышать, - вульгарным и невежественным; он стремился не научить чему-то, а скорее пробудить в людях, таких же вульгарных, как он сам, безрассудные крайности, к каким подобные люди склонны; короче говоря, просто шлюха среди ораторов. И все же, когда он изобличал негодяев, которые повергли Город в страх, в нем вроде даже появилось какое-то пламя. Это был до такой степени низкий человек, что если он и помнил что-нибудь о природе совершенства, то, думаю, только лишь, что кого-то можно высмеять за недостаток такового. Он жил в злобе и ненависти. И теперь он взывал к добру лишь во имя ненависти; но все же на миг благородство оглянулось на него и придало ему храбрости. Это выглядело, как если бы паршивая дворняжка, годами жившая на отбросах и грязи у рынка, вдруг ощетинилась на стаю волков.
Он наклонился вперед, покачивая пальцем перед толпой, слово за словом вытягивая из себя какую-то фразу перед заключительным выводом, как вдруг один из молодых людей вспрыгнул на ступени, схватил его за ногу и опрокинул. Раздался смех - уж очень нелепо он выглядел, падая вниз все еще с раскрытым ртом.
Как обычно при виде человека, говорящего на Агоре, собралось довольно много людей. Пока мы с Лисием пытались разглядеть что-то через толпу, от основания статуи донесся звук, средний между плачем и ворчанием. Потом раздался громкий крик, а за ним топот убегающих ног. Толпа забурлила, кто-то пытался выбраться, другие - пробиться вперед.
Я увидел, как рука Лисия потянулась к поясу. Даже на Самосе человек не может расхаживать по улицам с мечом, будто варвар. Но у нас обоих были спартанские кинжалы, которые считались в Страже признанным украшением. Каждый афинянин носил что-нибудь, хотя бы охотничий нож.
Внезапно толпа расступилась, раздвинутая нашими плечами, и мы оказались возле статуи. Здесь никто не спорил с нами за место - в середине оставалось пустое пространство, где не было никого, кроме Гипербола, а тот лежал, задрав жидкую бороденку к небесам, и пятна от пищи на его гиматии смешались с пятнами крови. Рот был широко раскрыт, словно в ухмылке, как будто он только что разоблачил кого-то - окончательно и бесповоротно.
Когда мы вышли вперед, все остальные, казалось, отступили с облегчением, словно говоря своим видом: "Зовите на помощь сами, теперь это дело ваше". Но одновременно толпа раздалась и с другой стороны.
Среди людей, что проталкивались оттуда, я заметил лица, которые видел раньше в группе идущих за Гиперболом. Один молча показал на тело. Его взгляд и опущенный большой палец говорили: "Уберите эту мразь на мусорник". Никто в толпе не шевельнулся, только какой-то невысокий человек сказал:
– Это было убийство. Судьи должны увидеть его.
При этих словах один из молодых людей резко повернулся и плюнул ему в лицо. Они подступили к телу.
Я почувствовал, как пальцы Лисия на миг сжали мне локоть, и он тут же рванулся вперед. Я кинулся следом. Он, расставив ноги, с кинжалом в руке остановился над маленьким убогим трупом. Юнец, что плевал, - ничего гомерического в нем не было, - застыл, глядя на него в крайнем смятении. Но я уже на него не смотрел - я выхватил свой кинжал и прыгнул к Лисию, прикрыть ему спину; теперь я видел только лица вокруг: некоторые испуганные, другие - притворяющиеся тупыми, словно ничего не понимающими, в некоторых пробуждалась радость битвы и дружбы; и лица тех людей, что пришли за телом, - сейчас они вытаскивали из-под мышек длинные ножи.
Я не сомневался, что мы в опасности не меньшей, чем на войне, и грозит нам более мерзкая смерть. И все же, странно, мне не приходилось силой пробуждать в себе мужество: я был в таком состоянии духа, что мог сейчас кричать вслух или петь. А правда, думаю, заключалась в том, что я чувствовал, будто исполняю сцену наподобие тех, о каких мечтает каждый школьник, когда впервые слышит балладу о Астрогитоне и Гармодии. Голова моя была полна высоких слов; как мальчишка, я видел наши тела рядом на похоронной колеснице для героев, но вовсе не думал, что сейчас умру. Я стоял, ощущая спину Лисия, и выглядел, не сомневаюсь, будто позировал для статуи Освободителя. Меня несло - и я во все горло заорал:
– Смерть тиранам!
В следующий миг я почувствовал, что Лисий принял толчок, как будто кто-то на него прыгнул, и увидел, что двое из молодых надвигаются на меня. Тут уж вся героика из меня вылетела; снова была война и необходимость встретить врага - спешенным и без копья. В царившем вокруг шуме прозвучал чей-то голос, кричащий: "Смерть тиранам!", но я видел только тех двоих, с которыми бился, пока одного не оттащили от меня, захватив сзади. Натиск возобновился; конечности трупа цепляли меня за ноги, я выругался, не прекращая боя. Я услышал голос Лисия; мы развернулись плечом к плечу и попятились вверх по ступеням, пока не уперлись спинами в основание статуи. Теперь мы видели, что вокруг все дерутся. Лисий поднял голову и закричал:
– "Сирена"! "Сирена"!
А в ответ с другого конца площади до нас донесся афинский пеан и голоса, кричащие:
– "Парал"!
Моряки мчались к нам через площадь, и олигархи рассеялись. Некоторые робкие граждане удрали по домам, но большинство осталось, приветствуя нас с Лисием как вождей, потому что видели нас на ступенях. Это выглядело вполне счастливым окончанием моих мечтаний. Самосцы вокруг все еще подхватывали крик "Смерть тиранам!", но теперь я слышал в нем иные нотки. В углу площади сгрудились люди; у меня на глазах из этого клубка поднялось вверх чье-то лицо - в крови, с широко раскрытыми глазами, мечущимися по сторонам. Там убивала кого-то толпа. Вот такого на войне не увидишь;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126