Я думаю, он горячо любил мою мать; полагаю также, что события напомнили ему о неверности жизни, и он решил, что менее постыдно оставить после себя хотя бы такого, как я, чем сойти в могилу без потомка, как будто и сам он вообще никогда на свете не жил. В конце концов, увидев, что я прибавил в теле и выгляжу крепче и приятнее, чем при рождении, он дал мне имя Алексий, как намеревался с самого начала.
Глава вторая
Наш дом стоял во Внутреннем Керамике [4], неподалеку от Дипилонских ворот. Во дворе была небольшая колоннада из крашеных колонн, росло фиговое дерево и виноград. Сзади, за домом, находилась конюшня, где отец держал двоих лошадей и мула; было совсем не трудно залезть на крышу конюшни, а оттуда уже - на крышу самого дома.
Крыша, украшенная бордюром из черепиц с акантовыми листьями, поднималась не слишком круто. Взобравшись на конек, можно было посмотреть за городскую стену; скользнув мимо башенок над Дипилонскими вратами, взгляд падал на Священную дорогу в том месте, где она сворачивает к Элевсинскому святилищу между его садами и некрополем. В летнее время я мог отсюда найти погребальную стелу моего дяди Алексия и его друга по белому олеандру, который рос вблизи. Потом я поворачивался к югу, туда, где словно гигантский каменный алтарь, высится на фоне неба Акрополь - Верхний город, - и разыскивал между крылатых крыш его храмов золотую точку там, где высокая Афина Промахос [5] - Предводительница в битве - поднимает свое копье, приветствуя корабли в море.
Но больше всего я любил смотреть на север, на горы Парнеф - увенчанные снегом в зимнее время, выжженные, бурые летом или же серые и зеленые весной - и следить, не идут ли через них спартанцы. До моего шестилетия они нападали почти каждый год. Враги переходили перевал у Декелеи и, как правило, какой-нибудь верховой гонец приносил весть об их появлении; но порой первым извещением для нас в Городе был дым среди холмов от сожженного врагом хутора или усадьбы.
Наше поместье находится в предгорьях, за Ахарнами. Мои предки жили там, как говорится, с тех пор, как кузнечики прискакали. Склон над долиной обработан террасами под виноградник, но основной доход дают оливки да еще ячмень с полей между оливковыми деревьями. Одна роща там, думаю, такая же старая, как сама земля. Стволы толщиною в три тела взрослых мужей вместе, узловатые и скрюченные. Считалось, что их посадила сама Афина, когда принесла оливу в дар земле. Два или три дерева из этой рощи стоят до сих пор. Мы приносили там жертвы каждый год в пору сбора урожая… то есть, когда было что собирать.
Каждую весну меня отправляли в поместье дышать деревенским воздухом и привозили обратно, когда близилось время прихода спартанцев. Но однажды мне тогда было года четыре, не то пять - они пришли раньше обычного, и нам пришлось изрядно посуетиться, чтобы убраться оттуда. Помню, я сидел в повозке вместе с рабынями и домашним скарбом, отец ехал верхом рядом с нами, а раб погонял волов стрекалом; колеса повозки прыгали, а мы все кашляли - душил дым от сожженных полей. Все сгорело в тот год, все, кроме стен дома да еще священной оливковой рощи, которую они пощадили из страха перед богами.
Будучи слишком маленьким, чтобы понимать серьезные события, я всегда с нетерпением дожидался, пока они закончатся, чтобы увидеть, к чему все это вело. Однажды отряд спартанцев расположился на время в нашем деревенском доме, и те, кто умел писать, нацарапали всюду на стенах имена своих друзей с многообразными восхвалениями их красоты и доблестей. Помню, как отец сердито стирал со стен уголь и ворчал:
– Забелите эти безграмотные каракули. Мальчик никогда не научится ни читать, ни правильно писать буквы, когда такое перед глазами.
Кто-то из спартанцев забыл свой гребень. Мне казалось, это сокровище, но отец сказал с отвращением, что он грязен, и выбросил вон.
Что касается меня самого, то, думаю, я не понимал, что такое беда, пока мне не исполнилось шесть лет. Тогда умерла моя бабушка, которая присматривала за мной каждый раз, когда отец уходил на войну. Мой дед Филокл (высокий старик с красивой бородой, всегда аккуратно расчесанной и белой почти до голубизны; бог Посейдон и по сей день представляется мне в его образе) стал быстро слабеть, и тогда отец нанял мне няньку, свободную женщину с Родоса.
Она была тонкая, смуглая, с каплей египетской крови. Я быстро узнал, что она - наложница моего отца, не понимая, впрочем, значения этого слова. Сам-то он при мне никогда не нарушал правил пристойности, но я временами слышал то-другое из разговоров домашних рабов, а у них были свои причины ее ненавидеть.
Будь я чуть постарше, мог бы, когда ее тяжелая рука обрушивалась на меня, утешать себя мыслью, что скоро она отцу надоест. В ней не было изящества, которое он мог бы найти в гетере довольно скромного уровня, а в те дни ему по средствам была и самая лучшая. Но мне в том возрасте она казалась столь же вечной частью дома, как портик или колодец. Думаю, она сама начала догадываться, что когда я подрасту настолько, чтобы ходить в школу в сопровождении пестуна-педагога [6], отец воспользуется случаем избавиться от нее, - и потому любой мой успех пробуждал в ней ярость.
Мне было скучно одному, и кто-то из рабов принес мне бродячего котенка; она его немедленно обнаружила - и свернула ему шею у меня на глазах. Пытаясь отобрать его, я укусил ее за руку; и вот тогда она мне пересказала - на свой собственный лад - историю моего рождения, которую услышала от рабов. После этого я и подумать не мог пожаловаться отцу и попросить у него помощи, когда она меня била. А он, полагаю, глядя, как я изо дня в день становлюсь все более скрытным и угрюмым, а лицо мое все бледнеет и тупеет, подумывал временами, не было ли его первоначальное решение самым разумным.
По вечерам, когда отец выходил одетым для ужина, я смотрел на него и пытался представить себе, каково это - ощущать, что ты красив. Ростом он был более четырех локтей [7], сероглазый, смуглокожий и золотоволосый, а сложен - как могучие Аполлоны, которых делали в мастерской Фидия в те дни, когда скульпторы еще не начали изображать своих Аполлонов изнеженными. Что же до меня, то был я из тех, кто вырастает поздно, и все еще маловат ростом для своих лет; но уже тогда было ясно, что пошел я в мужчин из материнского рода, которые все темноволосы и голубоглазы и из которых получаются бегуны и прыгуны, а не борцы и панкратиасты [8]. Родоска не оставила во мне сомнений, что я - недомерок, самый маленький щенок в доброй псарне, а никто другой не удосужился сказать мне обратного.
Однако мне было приятно видеть отца в его лучшем синем гиматии с золотой каймой, с обнаженной бронзовой грудью и левым плечом, омытого, причесанного и умащенного оливковым маслом, с подстриженной бородой и венком на волосах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
Глава вторая
Наш дом стоял во Внутреннем Керамике [4], неподалеку от Дипилонских ворот. Во дворе была небольшая колоннада из крашеных колонн, росло фиговое дерево и виноград. Сзади, за домом, находилась конюшня, где отец держал двоих лошадей и мула; было совсем не трудно залезть на крышу конюшни, а оттуда уже - на крышу самого дома.
Крыша, украшенная бордюром из черепиц с акантовыми листьями, поднималась не слишком круто. Взобравшись на конек, можно было посмотреть за городскую стену; скользнув мимо башенок над Дипилонскими вратами, взгляд падал на Священную дорогу в том месте, где она сворачивает к Элевсинскому святилищу между его садами и некрополем. В летнее время я мог отсюда найти погребальную стелу моего дяди Алексия и его друга по белому олеандру, который рос вблизи. Потом я поворачивался к югу, туда, где словно гигантский каменный алтарь, высится на фоне неба Акрополь - Верхний город, - и разыскивал между крылатых крыш его храмов золотую точку там, где высокая Афина Промахос [5] - Предводительница в битве - поднимает свое копье, приветствуя корабли в море.
Но больше всего я любил смотреть на север, на горы Парнеф - увенчанные снегом в зимнее время, выжженные, бурые летом или же серые и зеленые весной - и следить, не идут ли через них спартанцы. До моего шестилетия они нападали почти каждый год. Враги переходили перевал у Декелеи и, как правило, какой-нибудь верховой гонец приносил весть об их появлении; но порой первым извещением для нас в Городе был дым среди холмов от сожженного врагом хутора или усадьбы.
Наше поместье находится в предгорьях, за Ахарнами. Мои предки жили там, как говорится, с тех пор, как кузнечики прискакали. Склон над долиной обработан террасами под виноградник, но основной доход дают оливки да еще ячмень с полей между оливковыми деревьями. Одна роща там, думаю, такая же старая, как сама земля. Стволы толщиною в три тела взрослых мужей вместе, узловатые и скрюченные. Считалось, что их посадила сама Афина, когда принесла оливу в дар земле. Два или три дерева из этой рощи стоят до сих пор. Мы приносили там жертвы каждый год в пору сбора урожая… то есть, когда было что собирать.
Каждую весну меня отправляли в поместье дышать деревенским воздухом и привозили обратно, когда близилось время прихода спартанцев. Но однажды мне тогда было года четыре, не то пять - они пришли раньше обычного, и нам пришлось изрядно посуетиться, чтобы убраться оттуда. Помню, я сидел в повозке вместе с рабынями и домашним скарбом, отец ехал верхом рядом с нами, а раб погонял волов стрекалом; колеса повозки прыгали, а мы все кашляли - душил дым от сожженных полей. Все сгорело в тот год, все, кроме стен дома да еще священной оливковой рощи, которую они пощадили из страха перед богами.
Будучи слишком маленьким, чтобы понимать серьезные события, я всегда с нетерпением дожидался, пока они закончатся, чтобы увидеть, к чему все это вело. Однажды отряд спартанцев расположился на время в нашем деревенском доме, и те, кто умел писать, нацарапали всюду на стенах имена своих друзей с многообразными восхвалениями их красоты и доблестей. Помню, как отец сердито стирал со стен уголь и ворчал:
– Забелите эти безграмотные каракули. Мальчик никогда не научится ни читать, ни правильно писать буквы, когда такое перед глазами.
Кто-то из спартанцев забыл свой гребень. Мне казалось, это сокровище, но отец сказал с отвращением, что он грязен, и выбросил вон.
Что касается меня самого, то, думаю, я не понимал, что такое беда, пока мне не исполнилось шесть лет. Тогда умерла моя бабушка, которая присматривала за мной каждый раз, когда отец уходил на войну. Мой дед Филокл (высокий старик с красивой бородой, всегда аккуратно расчесанной и белой почти до голубизны; бог Посейдон и по сей день представляется мне в его образе) стал быстро слабеть, и тогда отец нанял мне няньку, свободную женщину с Родоса.
Она была тонкая, смуглая, с каплей египетской крови. Я быстро узнал, что она - наложница моего отца, не понимая, впрочем, значения этого слова. Сам-то он при мне никогда не нарушал правил пристойности, но я временами слышал то-другое из разговоров домашних рабов, а у них были свои причины ее ненавидеть.
Будь я чуть постарше, мог бы, когда ее тяжелая рука обрушивалась на меня, утешать себя мыслью, что скоро она отцу надоест. В ней не было изящества, которое он мог бы найти в гетере довольно скромного уровня, а в те дни ему по средствам была и самая лучшая. Но мне в том возрасте она казалась столь же вечной частью дома, как портик или колодец. Думаю, она сама начала догадываться, что когда я подрасту настолько, чтобы ходить в школу в сопровождении пестуна-педагога [6], отец воспользуется случаем избавиться от нее, - и потому любой мой успех пробуждал в ней ярость.
Мне было скучно одному, и кто-то из рабов принес мне бродячего котенка; она его немедленно обнаружила - и свернула ему шею у меня на глазах. Пытаясь отобрать его, я укусил ее за руку; и вот тогда она мне пересказала - на свой собственный лад - историю моего рождения, которую услышала от рабов. После этого я и подумать не мог пожаловаться отцу и попросить у него помощи, когда она меня била. А он, полагаю, глядя, как я изо дня в день становлюсь все более скрытным и угрюмым, а лицо мое все бледнеет и тупеет, подумывал временами, не было ли его первоначальное решение самым разумным.
По вечерам, когда отец выходил одетым для ужина, я смотрел на него и пытался представить себе, каково это - ощущать, что ты красив. Ростом он был более четырех локтей [7], сероглазый, смуглокожий и золотоволосый, а сложен - как могучие Аполлоны, которых делали в мастерской Фидия в те дни, когда скульпторы еще не начали изображать своих Аполлонов изнеженными. Что же до меня, то был я из тех, кто вырастает поздно, и все еще маловат ростом для своих лет; но уже тогда было ясно, что пошел я в мужчин из материнского рода, которые все темноволосы и голубоглазы и из которых получаются бегуны и прыгуны, а не борцы и панкратиасты [8]. Родоска не оставила во мне сомнений, что я - недомерок, самый маленький щенок в доброй псарне, а никто другой не удосужился сказать мне обратного.
Однако мне было приятно видеть отца в его лучшем синем гиматии с золотой каймой, с обнаженной бронзовой грудью и левым плечом, омытого, причесанного и умащенного оливковым маслом, с подстриженной бородой и венком на волосах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126