"Он прихварывает последний год", но свежий глаз видит, что за спиной у больного уже стоит смерть. Сиракузцы удерживали оба мыса, прикрывающие гавань, и высоты над ними. Он избрал дерзкую линию действий и атаковал высоты. Какое-то время ни та, ни другая сторона не имели преимущества в битве, но тьма сражается на стороне человека, который знает местность. Даже тогда Никий медлил, видя, как вся жизнь, прошедшая в чести, вот-вот окончится позором; но Демосфен, более крепкий телом и благородный разумом, пристыдил его и заставил решиться. Никий согласился отступить. Все было подготовлено с осмотрительностью и секретностью, сиракузцы ничего не знали, требовалась только темная ночь, чтобы флот мог уплыть. Вечером в день праздника Афины было полнолуние. Здесь, в Городе, ночь выдалась облачная, но там луна ярко сияла над морем и скалистыми мысами; лишь когда она дошла до своего зенита, лик ее вдруг стал ущербляться, словно урезанный, а потом потемнел вовсе, как если бы перед ним поставили большой щит.
Вы можете подумать, что Никий воздел обе руки к небу и дал обет принести гекатомбу, жертву в сто быков, Афине, которая так позаботилась о своем народе. Ибо случилось это в ночь ее праздника, когда к ней вознеслись молитвы всех афинян; и мне всегда казалось, что отвергнуть ее дар, укрытие ее щита, было столь же великим неблагочестием, как богохульство Анаксагора [77], который утверждал, что Гелиос - всего лишь сияющий камень. Но Никий не увидел в этом знаке ничего, кроме предзнаменования беды, и его поддержали столь многие, что перекричали Демосфена. Они решили отложить отплытие на целый лунный месяц.
Итак, они ждали, а сиракузцы снова напали и потопили много больше кораблей, чем могли потерять наши, не утратив превосходства в силе. Пока стратеги спорили, что теперь делать, враг выстроил свои корабли поперек входа в гавань и связал их между собой. После этого не потребовалось знака свыше, чтобы понять: остается либо пробиться силой, либо умереть. Они приготовились к битве.
Никий, словно только теперь пробудившийся от вызванного зельями сна, работал за двоих, следя за подготовкой кораблей, подбодряя и подгоняя триерархов и воинов. Он напоминал им знаменитые слова Перикла, что они принадлежат к самому свободному народу на свете, - как будто сиракузцы были подданными тирана, а не такими же эллинами, решившими сохранить свободу или умереть. Ибо в течение двух лет они видели нависшую над собой судьбу Мелоса. Они послали людей на свои корабли, стоящие вдоль берега, и ждали.
На прорыв заграждения повел корабли Демосфен. Они бросились вперед с таким мужеством, что сумели захватить некоторые корабли в заграждении и начали сбрасывать канаты и цепи; но тут на них напал сзади сиракузский флот.
Говорят, в тот день в Большой Гавани сражались две сотни кораблей. За ними не было видно воды; они таранили друг друга и шли на абордаж, дрейфовали, сцепившись с судами, уже связанными, так что отдельные схватки сливались и соединялись в неописуемую сумятицу; гоплиты перепрыгивали с палубы на палубу и, в пылу боя, попадали под дротики с собственных кораблей; рулевые весла ломались в толчее судов, потерявшие управление корабли повреждали чужих и своих; шум был столь велик, а теснота столь ужасна, что люди не могли понять, слышат ли они команды своих триерархов или вражеских.
А тем временем афиняне на берегу беспомощно наблюдали за битвой, словно то была игра в кости, в которой на кону стояла их жизнь. Они впадали то в горе, то в радость, то кричали с торжеством, то задыхались в отчаянии - в зависимости от того, какая часть битвы представала их глазам. Но сиракузцы удерживали четыре пятых береговой линии; они могли отступить куда угодно, если их потеснят. А у афинян был лишь крохотный пятачок, который оставил им спартанский полководец Гилипп и его люди. Они оказались в ловушке, окруженные со всех сторон; корабли, еще не затонувшие, направлялись обратно к берегу. Видя их возвращение, ожидающее войско издало страшный горестный стон и обратило взгляды от моря, кишевшего обломками кораблей и телами погибших, к враждебной суше.
В конце концов они встали лицом к суше, оставив мертвых не погребенными; и, словно упреков бездомных теней было недостаточно, они бросили также раненых и больных - иначе им пришлось бы остаться и умереть вместе с ними. А те тащились по бокам, цепляясь за своих друзей, пока не могли уже больше ни идти, ни ползти, и оставались лежать, молясь, проклиная либо выкрикивая последние слова для передачи близким; их голоса висели над войском вместе с воронами и коршунами. Остатки войска брели по каменистой земле, страдая от голода и жажды, подгоняемые врагом со всех сторон, - шли к своему концу. И вот, придя к реке с крутыми берегами, они бросились в воду, чтобы утолить жажду и перебраться на другую сторону, а сиракузцы сомкнулись вокруг них, спереди и сзади. Афиняне боролись с водой, а сверху на них дождем сыпались камни, жалящие стрелы и дротики. Воды реки вспенились и замутились от поднятого со дна ила, покраснели от крови умирающих. Но жажда так терзала людей, что те, кто добирался до воды, падали на берег и пили, пока не умирали, затоптанные насмерть другими или поверженные в воду и захлебнувшиеся.
Демосфен бросился грудью на собственный меч, но был захвачен еще живым, и враг смог насладиться, убивая его. Никий также был предан смерти, хоть никто не знает, какой. А из простых воинов многие тысячи погибли на месте, многие были захвачены сиракузскими воинами для продажи в рабство ради выгоды. Все прочие же стали общей добычей государства. Беглецы, прячущиеся в лесах, видели, как их угоняли, словно отощалый скот, а больше ничего не знали.
Покидали они Афины под плач и причитания женщин, ступая по разбросанным на улицах цветам. Но плакать можно, когда умирает Адонис, ибо плач облегчает сердце и возвращение богов.
Ныне же на пустых улицах человек, видя приближающихся друзей, переходил на другую сторону, дабы от него не просили речей. Порой, проходя мимо какого-нибудь дома, можно было слышать, как плачет в одиночестве женщина и унылый звук перемещается с места на место по мере того, как она ходит по дому, совершая свою работу. Я слышал такой плач у себя дома и в конце концов сбежал в Город. Мы с Лисием жались друг к другу, будто звери зимой, и просиживали часами без слова.
Дня через два, вечером я пошел в Анакейон. Лошади переступали с ноги на ногу и фыркали, обеспокоенные тишиной. Тут и там у сторожевых костров немногочисленные люди играли в кости, чтобы убить время. Я подошел сзади к тому, которого искал. Он выбросил две шестерки - и сам не заметил, пока кто-то не придвинул к нему выигрыш. Я тронул его за плечо и позвал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126